Цитаты из книги «Мне нужно то, чего нет на свете. Живые лица. Петербургские дневники»

Что писать? Душа моя полна до краев, и выше краев – льдом. Не буду я больше писать! Какой выстрел загрохотал по улице… Точно взрыв. Я задернула портьеры, хотя ведь я пишу с керосиновой лампой, тусклой, ничего не видно. Льдом, острым, полна моя душа.

Германские ультиматумы весьма серьезны. Из Москвы вести путаные и малые, но видно, что большевики боятся трагического конца. Они бы пол-Москвы в придачу ко всей России отдали, если б немцы оставили их только властью хоть над этой половиной. Но немцы не хотят, кажется. Немцам нужна не Россия; они ее уже всю имеют – им нужна победа над Европой, для этой цели они хотят использовать и Россию. В одной газете проскользнуло,

громко-буйный бессильник. /Не весьма умный, но ничего парень./ Зензинова зовет «зензинкой», защищает Керенского, хотя не слишком, бранит Бориса, хотя тоже не очень. Ничего хорошего впереди не видит, уверяет, что «никакой власти нет», что мы давно просто в руках жуликов и притонодержателей. Это почти правда. Но тем хуже. Я, очевидно, так и не напишу заветную свою дату: сегодня п

У России не было истории. И то, что сейчас происходит, – не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на незнаемых островах.Вот во Франции сейчас – история. Ибо там – люди. А мы – еще не… Где-то фикция центральной власти большевиков. В Москве? Только фикция и там.

руки, вместе с германскими, убили Россию, те же русские руки с германцами кровавят вас, сверху душа трупом России. Мы же, вот мы, сознательные люди России, – мы бессильны и рабы, и потому виноваты совершенно так же. Сознание без силы – ничто, хуже, чем ничто. Даже гибель не искупает вины знающих и не делающих так. И вы будете правы, проклиная и презирая нас. Мы и не хотим, и не приняли бы вашего прощения. Я не вижу, когда и чем мы могли бы /Россия/ искупить перед вами наше преступление. Но если бы!

Да, это безмерно важно, что теряется человеческая связь с пленными, а плен большевиков – похуже немецкого! Но мы по совести не могли бы сказать Манухину: все-таки идите для них. Ведь это то же, если честный человек для добрых целей поступает в охранку. Да

а вдруг и все «ничего не понимают», и редкостность Блока лишь в том, что он с непрерывностью чувствует, что «ничего не понимает», а все другие – не чувствуют?

Кричу /пусть, как во сне, безгласно/ умирающим французам и англичанам, расстреливаемому Парижу: да, да, мы знаем, это не только Германия, это и Россия с него двинулась на вас, это и от русских рук вы умираете! Мы, искорки умирающие, мы здесь это знаем, это сознаем. Русские руки, вместе с германскими, убили Россию, те же русские руки с германцами кровавят вас, сверху душа трупом России.

Теперь, чтобы продолжить посещения заключенных, нужно перейти на службу к большевикам. Они – ничего, даже предлагали остаться «у них». Вообще – вот значительная черта: они прежде и паче всего требуют «признания». И всякие милости готовы даровать, «если падши поклонишься им».