Отзывы на книгу «Дневники»

Одно, что имеет смысл записывать — мелочи. Крупное запишут без нас.
А мелочи — тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.

Вы видели когда нибудь лестницу в подвал? Ту самую, которая начинается на светлой площадке и теряется где-то далеко во мраке. Долгая дорога вниз, когда каждый шаг темнее предыдущего. Эти дневники - лестница в подвал.
То, с чего все начинается, это и пафос (куда же Гиппиус без него), это планы, иллюзии, и, главное, это надежда. Которой становится настолько мало к концу записей, что она не способна осветить следующую ступеньку, за которой может быть и ступенька, и провал, и самое дно.
Зинаида Гиппиус - весьма знаменита, как яркий представитель поэзии и прозы Серебрянного века и иммиграции. Моя школьная учительница литературы её ненавидела, поэтому мы читали Блока.
Ночь, улица, фонарь, аптека, безсмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет. Саша, ты был не прав.
И пусть Гиппиус не лучшая из плеяды женской поэтической мысли, однако она лучшая там, где надо зоркий глаз, умелая рука и острый карандаш. Её дневники, это не записи рафинированой барышни или умудренной опытом матроны, это потрясающе пробирающая до мурашек хронология самой кровавой войны и самой кровавой революции. Вы не найдете на этих страницах дат сражений или политических интриг, но если дневник вам нужен не для этого, то вооружайтесь Википедией (или собственным знанием истории периода и города, о да, да, петербуржцы, я завидую вам до покалывания в кончиках пальцев). Имена, имена, и еще раз имена. Улицы города, сначала города-героя, потом города-призрака. Керенский, Горький, Блок, Мережковский, соседка-врач с подозрительной фамилией. И очень много того, что написано так буднично, что отчаяние писавшей становится всепоглощающим. Какие-то детали, факты, последние надежды, которые таяли тем быстрее, чем холоднее становилось в квартире. И самый главный страх, который перевешивал и страх голодной смерти, и страх перед китайским мясом - это страх за свое детище, за дневники, дописанные на обложке, за серый блокнот в кармане последней шубки, каким то невероятным образом укрывшийся от постоянных обысков. Каким невероятным, отчаянным, обостренным желанием говорить, да что там говорить, кричать на весь белый свет, наполнены дневники, а ведь даже подозрение об их существовании могло бы отправить Гиппиус в застенки, что было тогда дорогой в один конец.
Я знаю, что Мережковские спаслись, знаю, что прожили еще долгую жизнь. И вижу, что у Гиппиус было полно времени на то, чтобы переосмыслить все события, которая она изложила на страницах дневников. Большим мужеством надо обладать, чтобы опубликовать все без правок. Я склоняю перед ней голову. Прошла, выжила. И осталась человеком.

Гиппиус З. Н. Дневники. Воспоминания. Мемуары. – Минск: Харвест, 2004. – 304 с.

— Что такое Гиппиус?
— Бездарная завистливая поэтесса.
Так выразился в мае 1925 г. Есенин, переплавляя свои старые обиды в очерк «Дама с лорнетом»; вышел короткий, дышащий злобой памфлет. Судить о поэтической одарённости (или бездарности) Зинаиды Николаевны я не берусь, а вот обвинение в завистливости считаю возможным решительно отвести. Когда Есенин делал первые шаги в литературе, З. Н. его хвалила:

В стихах Есенина пленяет какая-то „сказанность“ слов, слитость звука и значения, которая дает ощущение простоты... Никаких лишних слов нет, а просто есть те, которые есть, точные, друг друга определяющие... Есенин — настоящий современный поэт.
(журнал «Голос жизни», Пг., 1915, 22 апреля, № 17, с. 12; статья «Земля и камень», подписанная псевдонимом «Роман Аренский»).

Острая неприязнь к Есенину возникла только после революции, в 1918 г., когда он начал подпевать большевикам. Их сторонников, равно как и сочувствующих, З. Н. зачислила скопом в разряд «нелюдей» (в этот разряд попал даже Блок).
Политические убеждения Зинаиды Николаевны были твёрдыми, как скала. Нравственный ригоризм этой необыкновенной женщины сочетался с высочайшим интеллектом и эмоциональной скудостью – черты, засвидетельствованные многими современниками. Вот коллекция отзывов из воспоминаний редактора эмигрантского парижского журнала «Современные записки»:

За ум и острое, жалящее перо Гиппиус сравнивали со змием и даже с вульгарной „змеёй подколодной“. Гумилёв называл её „больной жемчужиной“. Ремизов — „вся в костях и пружинах, устройство сложное, но к живому человеку никак“. Петербургские иерархи — „белой дьяволицей“. Даже друзья, сохранившие верность, — „ведьмой“...
(Вишняк М. В. Современные записки. Воспоминания редактора. СПб., 1993. – С.154).

А вот свидетельство Николая Бердяева:

Я считаю З. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала её змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее.
(Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. – С. 131).

Дневники З. Н., перепечатанные минским издательством «Харвест» с какого-то зарубежного издания в чисто пиратской манере — без указания на источник текста, без справочного аппарата — даже в таком виде представляют огромный интерес. Поражает сила политической интуиции этой литературной дамы: она ясно видит ближайшее будущее, роковую слабость либералов, их ошибки, возможные последствия этих ошибок; некоторые суждения воспринимаются как пророчества. Да она и сама сравнивает себя с Кассандрой (с. 80).

Ранние записи, 1914— 1916 гг., ещё отрывочны. Переломный 1917 год освещён очень подробно (до 7 ноября старого стиля включительно). Продолжение в значительной части утрачено; уцелел только финальный фрагмент, с июня 1919 г. по декабрь. Для многих именно финальный фрагмент будет особенно интересен: хорошо видно, до какого состояния довели большевики за пару лет недавнюю столицу империи. Со временем этот ранний социальный эксперимент, с треском провалившийся, будут стыдливо именовать «политикой военного коммунизма» и выдавать за нечто вынужденное.

24 декабря 1919 г. З. Н. и её муж, Д. С. Мережковский, выехали из холодного и голодного Петрограда, имея твёрдое намерение бежать из Совдепии (что счастливым образом осуществилось). В эмиграции З. Н. никаких мемуаров не писала, ограничившись публикацией дневников. С какой целью издательство «Харвест» анонсировало в заголовке не существующие в природе «Воспоминания. Мемуары» — остаётся загадкой.

З. Н. и её ближний круг: Д. В. Философов, Д. С. Мережковский, В. А. Злобин. Фото, предположительно, начала 1920 г.

При большевиках ведение дневника с острым политическим содержанием представляло реальную опасность для жизни, да и при царе не было невинным развлечением. Вот запись от 27 февраля 1916 г.:

Кажется, скоро я свою запись прекращу. Не ко времени. Нельзя дома держать. Сыщики не отходят от нашего подъезда.
< ... >
Следят, конечно, не за нами... Хотя теперь следят за всеми. А если найдут о Грише непочтительное...
Хотела бы я знать, как может понять нормальный англичанин вот это чувство слежения за твоими мыслями, когда у него этого опыта не было, и у отца, и у деда его не было?
Не поймёт. А я вот чувствую глаза за спиной, и даже сейчас (хотя знаю, что сейчас реально глаз нет, а завтра это будет запечатано до лучших времен и увезено из дома) — я всё-таки не свободна, и не пишу всё, что думаю.
(С. 64-65)

Квартира 3. H. и Д. С. находилась в доме, стоящем на углу улиц Сергиевской (ныне Чайковского) и Потёмкинской. Окна выходили на Таврический сад, за его деревьями виден был купол дворца, занимаемого Государственной Думой. После начала Февральской революции дом оказался рядом с эпицентром событий, и квартира супругов Мережковских, отличавшихся повышенной общительностью, превратилась в некий перевалочный пункт для политически активных граждан самого разного толка (не говоря уже о том, что здесь продолжали бывать литераторы).

У нас всё равно штаб-квартира для знакомых и полузнакомых (иногда вовсе незнакомых) людей, плетущихся пешком в Думу (в Таврич. Дворец). Кого обогреваем, кого чаем поим, кого кормим.
(С. 104)

Не бывало здесь только большевиков, но о них рассказывали:

Они страстно ждут Ленина — недели через две. «Вот бы дотянуть до его приезда, а тогда мы свергнем нынешнее правительство».
(с. 117, запись от 6 марта 1917 г.)

Но пока Ленин в пути, а большевики только собираются с силами, на авансцене истории — Керенский, добрый приятель Мережковских и нередкий гость в их квартире на Потёмкинской. Первое время З. Н. относилась к нему очень сочувственно. Запись от 18 июня 1917 г. уже показывает разочарование.

Керенский? Я убеждена, что он понимает момент, знает, что именно это нужно: "взять на себя и дать им", но... я далеко не убеждена, что он:
1) сможет взять на себя и
2) что, если бы смог взять, — тяжесть не раздавила бы слабых плеч.
Не сможет потому уже, что хотя и понимает, — но и в нём сидит то же впитанное отвращение к власти, к её непременно внешним, обязательно насильническим, приёмам. Не сможет. Остановится. Испугается.
Носители власти должны не бояться своей власти. Только тогда она будет настоящая. Её требует наша историческая минута. И такой власти нет. И, кажется, нет для неё людей.
(С. 150)

Люди найдутся, но это будут ненавистные большевики. В начале октября опасность переворота уже очевидна, и З. Н. выносит Керенскому приговор:

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенского. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — то в падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят.
(С. 204, запись от 8 октября 1917).

Должно быть, это очень страшно — всё видеть, всё понимать, и не иметь возможности ничего сделать. Но есть дневник, и потомки увидят роковые годы своей страны глазами русской Кассандры. В этом — её победа.

Зиннаида Гиппиус для меня автор малознакомый. И узнала я о ней только с одного урока в школе, когда изучали поэтов вне программы. Судя по отзывам современников назвать её благородной личностью трудно. Тэффи и вовсе пишет о прозвище "Белая дьяволица", женщине, которая любила поставить в неловкое положение. Да и плести сети интриг умела и тоже не брезговала. (Насколько знаю, во многом против Блока с его женой)

Но именно её чтение дневников для меня было скорее ради исторического интереса, нежели личностного (к самой Гиппиус). И, отбросив суждения касательно этого плана, посмотреть на мнение простого обывателя (сама писательница так себя и называет) на тему событий начала XX века. Первая мировая, революция, смена власти и тотальный хаос в общем. Удивительно то, как в целом подобное можно назвать жизнью - взять и не сойти с ума. Но самая главная мысль моя была - а думала ли Зиннаида Гиппиус о том, что читая её дневники, кто-то (я) будет проводить параллели со своим временем?

Небывалый абсурд происходящего. Такой, что никакая человечность с ним не справляется. Никакое воображение.

В записях много исторических личностей (в том числе Керенский, Милюков), от того захотелось восполнить пробелы в этом периоде времени. Ещё один большой плюс дневников.

Иногда у меня есть желание прочесть заведомо плохую книгу. Воспоминания и дневники Гиппиус я априори отношу к таковым, так как рассказчица у меня не вызывает ни доверия, ни уважения. Не совсем понимаю, каким образом, голос женщины, открыто поддерживающей политику Гитлера, до сих пор слышен спустя столько десятилетий. Я не нашла более-менее вменяемый документальный фильм о ней (все они однобокие и приторно-хвалебные) ни добротной книги с биографией, поэтому мне вдвойне не понятно, какой вклад сделала Гиппиус в культуру нашей страны, что её личность до сих пор не канула в небытие. Остаются только слухи о её ménage à trois с Мережковским и Философовым, воспоминания из эмигрантских кругов, где она предстаёт высокомерной и мерзкой, а также собственные мемуары и дневники Гиппиус.

Гиппиус писала свои дневники с 1914 по 1920 годы, здесь и царь, и Временное правительство, и Думы и революция и большевики, и Первая мировая. Стиль рассказа Гиппиус мне совершенно не близок – сплошной сумбур, странный порядок слов в предложении (мастер Йода, ей Богу), а метафоры мне показались искусственными. Но оставим стиль, с ним можно мириться, если бы не всё остальное. Не может не броситься в глаза всё то презрение к России, которое сквозит в рассказе Гиппиус. Она занимается перечислением каких-то событий: кого-то расстреляли, какие-то заводы закрываются – но она никогда не скажет, какие именно (а очень хотелось бы конкретики). Из себя же Зинаида Николаевна строит жертву – ей не дают писать свои дневники свободно, «кто-то постоянно смотрит через плечо».

В «воспоминаниях» я ни разу не заметила, чтобы Авторша хоть о ком-то отозвалась положительно - даже об Анатолии Фёдоровиче Кони (более достойного и со всех сторон замечательного человека я вообще не могу припомнить, по крайней мере на тот промежуток времени) она отозвалась гадливо: «хромой старец, за пролётку и крупу решивший служить большевикам». Интеллигенцию же она винит в том, что та «склонилась» - с таким презрением, она, гордая Гиппиус говорит о них. Но где она сама? Пишет свои тетради и боится, что их кто-нибудь прочтёт. Гиппиус продолжает, глядя из окна своего дома:

Я почти не выхожу на улицу, мне жалки эти, уже подстроенные, «патриотические» демонстрации.

Она как бы возвышается над всем этим. Гордая и великая Гиппиус и её строки.

Заметен и антисемитизм мемуаристки, то и дело проскакивают какие-нибудь фразочки про евреев. К другим национальностям она тоже относится с брезгливостью.

Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков. Китайцы расстреливают арестованных. Чем не монгольское иго?

Чем-то геббельсовским прям так и повеяло!

Ещё очень понравилась фраза, которая записана где-то в конце дневников:

Очень всё неинтересно. Ни страха, ни надежды. Одна тяжёлая свинцовая скука.

Повеселите даму! Раньше у неё был салон для сплетен, два мужа, а теперь ей скучно….

Большевиков она поделила на три группы – ни одна из которых не обозначена нормальными словами, всё ругательства и желчь. А школы, созданные ими – это сплошной разврат! Девочки и мальчики учатся вместе – восклицает возмущённая Гиппиус. «Американцев бы сюда…» - вздыхает она.

Заканчивает мемуаристка, прощаясь с Россией, завтра она укатит в прекрасное далёко, подальше от этого всего.

Но мне бы хотелось завершить эту рецензию цитатой из воспоминаний Чуковского. Гиппиус забыла поделиться с читателями своих мемуаров, как долго строила она планы, чтобы убежать из России, как клянчила деньги у коллег по перу, подталкивая мужа жаловаться на болячки то тут, то там.

«Не прошло двух недель, как я дал Мережковскому 56 тыс, полученных от большевиков за «Александра», да 20 тыс. полученных Зинаидой Гиппиус. Итого 76 тыс. эти люди получили две недели назад. И теперь он /Мережковский/готов унижаться и симулировать бедность, чтобы выцарапать ещё тысяч сто.»

Вот так чета Мережковских, взяв свои тетрадки и блокноты, которые позже станут источником баек и антисоветской пропаганды вплоть до наших дней, укатили за границу. Там они также будут заниматься литературными делами /не камушки же таким интеллигентам ворочать/, тосковать по былым временам, когда у них была свобода, надеяться на падение треклятой диктатуры пролетариата, а потом и на победу Гитлера… К счастью, события повернулись не так, как того ожидала гордая мемуаристка.

Дневники Зинаиды Гиппиус охватывают тревожные, темные и судьбоносные для России времена. Читать этот объемный текст пришлось в обнимку с википедией и гуглом: мне эрудиции и школьных уроков истории не хватило, чтобы понимать контекст. Но оно того, конечно, стоило: это взгляд не то чтобы с другого ракурса — из параллельного мира. Беспросветного, унылого, мрачного мира.

Времена тяжелые, но сопереживать автору трудновато. Уж таким высокомерием всё пропитано, такое проскальзывает презрение и деление людей на интеллигенцию и второй сорт. Всё не то, всё не так, все неправы.

Интересно (и забавно?), тем не менее, что некоторые высказывания можно сейчас копировать без единой правки из дневников Гиппиус в какой-нибудь блог — и никто не поймёт подвоха. Привет, феминизм:

Если бы заботу и силы, отданные «женской» свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, — они свою имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.

Ещё более интересно (и поучительно?), что причитания «Это конец», «Боже, спаси Россию», «Россия обречена» встречаются в этой книге каждые десять страниц —но спустя сто лет всё продолжается. Длится и повторяется.

И в завершение выпуска — о погоде. Ой, то есть о цензуре.

В России, по газетам, спокойно. Но и в Петербурге, по газетам, спокойно. И на фронте, по газетам, спокойно