Художественная литература и документальная проза (качественная) выстраиваются по разным законам. Бывает, получается смешать высокое искусство и документалистику, но это скорее исключения, которые лишь подтверждают правило. Писатель должен понимать, что он пишет, иначе в итоге результат его разочарует – и не роман, и не «книга памяти», не свидетельство очевидцев и не убедительное преображение реальности.
Жан-Жак Фельштейн не сумел ни в художественность, ни в нон-фикшн – к сожалению. Его книга кажется неестественной, словно тут у него не ребенок от людей разных рас, а потомство разных биологических видов – скажем, если бы зебра родила от жирафа (интересно, кто бы получился?!). Конечно, испытываешь уважение к труду автора (поездки, разговоры со свидетельницами), но не трогает сие совершенно. «Музыка сильнее смерти» – написано на нашей красивейшей обложке. Сомнительно. И уж точно не сравнится с мемуарами Владислава Шпильмана (и «Пианистом» Полански).
Интересно, что писал автор о своей матери и ее подругах/коллегах, с которыми та выживала в Аушвице (он же Освенцим). В его книге много реальных имен и прямых (почти) цитат. Зофья Чайковска (старшая оркестрового барака), Альма Розе (дирижер оркестра), Элен Верник (скрипачка), Хелена Дунич (тоже скрипачка), Эльза Миллер (скрипачка и мать автора) – множество имен, которые, из уважения, все перечислены в конце книги. И знаете, что самое неприятное для автора? Что это простое перечисление имен, должностей, сроков работы трогает больше, чем вся его большая работа. Автор поговорил с выжившими, писал с их слов, но не сумел добиться сдержанной искренности и простоты, которые отличают реальные мемуары узников и жертв войны. Хуже всего то, что он пытался превратить рассказы жертв в беллетристику. И в то же время не хотел скатываться в литературщину. Из-за этого бесить начинает двойственность «ни нашим, ни вашим»: для изложения реальных историй (в рамках нон-фикшна) – много неуместных литературных приемов, основанных на домыслах а-ля «наверное, именно это она чувствовала в данный момент»; для художественной лит-ры – слишком сухо, схематично, без погружения в личности героинь, никто не вызывает сопереживания и просто интереса, потому что реальные (!) женщины превратились в шаблоны, в вырезанные из бумаги плоские фигурки.
Самое искреннее в книге – воспоминания автора о его покойной матери Эльзе. Потому что он писал о своих чувствах, о своей же памяти. Как сам переживал. Небольшие ностальгические вставки позволяли хоть немного отдохнуть от серости повествования. В такие моменты думалось: ох, лучше бы автор не лез в чужие души, а просто бы написал о своих отношениях с матерью! Получилась бы менее токсичная версия «Обещания на рассвете». Но – увы.
Касаемо «музыки, что сильнее смерти» и «искусство стало для них спасением». Это, конечно, современный тренд во всем видеть позитив. В действительности же книга не врет – музыка ни черта не спасает (уж точно не спасает душу), в данном конкретном случае музыка помогла нескольким заключенным выжить в Освенциме, но – это лишь физическое спасение. Выжившие «благодаря искусству» были так же травмированы, как иные жертвы нацистской системы. Потому что нельзя остаться нормальным человеком, играя заключенным, которых через полчаса отправят в газовую камеру. Или играя эсэсовцам, зная, что любой их них может тебя застрелить в упор, достаточно ему этого захотеть. Музыка в Освенциме – это не символ надежды или спасения. Нет, это – унижение, изощренное издевательство как для музыкантов, так и для слушателей из заключенных. Моцарт и Чайковский не должны служить палачам, а если их заставляют, это отвратительно. И можно сколько угодно успокаивать себя словами «надежда», «спасение» и «сильнее смерти» – они хороши для тех, кому повезло не пройти через ад, потому что в сложной ситуации люди, как правило, мыслят иными категориями.
Меньше всего хочется винить автора - он написал, как счел нужным, имел право, ибо писал с реальных слов и в память о своей матери. Но, увы, мне не хватило глубины, герои не стали близки, а попытки автора поставить себя на место матери вызывают скорее слабую жалость, чем участие. Возможно, более чувствительный человек сумеет проникнуться историей. Но, если вы много читали о том времени, в т.ч. мемуары и письма эпохи, книга, к сожалению, ничего не сможет вам предложить.