Приехав в Мильково, я с удивлением увидел там и не камчадалов и не казаков, А любопытное поселение крестьян, чьи лица и манеры говорили мне, что они не были смешанной крови. Жители этой колонии были собраны в 1743 году в России и Сибири среди коренных жителей-земледельцев. Государство, посылая их сюда, считало, что они могут освоить землю для сельского хозяйства и надеялось, что их пример и успех научат туземцев и побудят их трудиться в этой полезной и необходимой отрасли. К сожалению, их крайняя леность, которую я уже описал, мало соответствовала мудрым намерениям правительства, и они всё так же далеки от того, чтобы претендовать на какую-либо конкуренцию, и всё так же не извлекают ни малейшей пользы из примеров, находящихся прямо перед их глазами. Эта крайняя инертность туземцев тем более удручающа, что нельзя не восхищаться трудолюбием этих деятельных иммигрантов, старания которых сопровождались столь благотворными последствиями. Их камчатские жилища как будто говорят, что им живётся спокойно и уютно, а стада их тучнеют от доброй заботы. Я заметил также, что эти крестьяне вообще очень довольны своим положением. Их труд не чрезмерен, но выгоден. Каждый человек пашет и сеет свое поле, платит только один налог и обильно пожинает плоды своих трудов, которые плодородная почва отдаёт ему с лихвой. Я убеждён, что это дало бы ещё бо́льшую выгоду, если бы земледельцы были более многочисленны. Урожай состоит в основном из ржи и очень малой частью из ячменя. Поселенцы эти совершенно не занимаются охотой. Правительство заботится, чтобы их труды были всецело посвящены сельскому хозяйству, и чтобы ничто не отвлекало их, запретило им охотиться. Запрет, однако, как я мог заметить, соблюдается не очень скрупулёзно. Их староста назначается администрацией из стариков деревни. Задача его состоит в том, чтобы следить за развитием сельского хозяйства, руководить временем посева и сбора урожая, то есть устанавливать их точные сроки; короче говоря, стимулировать трудолюбие и поощрять усердие рабочих, и особенно поддерживать дух предприимчивости и взаимопомощи.

Желая провести день с бароном фон Штейнгелем, я оставил господина Козлова в Мильково и отправился в Машуру^[83] за сутки до его отъезда, чтобы потом не задерживать его в пути. Для этого путешествия я использовал небольшие сани. Дорога были не лучше и не менее завалена снегом, чем те, по которым мы двигались до этого, и поэтому я не мог развить намеченную скорость, несмотря на все усилия. Первой деревней, в которую я попал, был Кирганик^[84]. Не доезжая до него, я миновал несколько домов и балаганов, которые показались мне заброшенными, но позднее я узнал, что каждым летом их владельцы возвращались в них жить. Несколько жилищ, которые составляют этот острог, построены на берегу реки под названием Кирганик, которая образуется из нескольких потоков, стекающих с ближних гор, и соединяются вместе выше деревни, в пятнадцати верстах от Мильково.

Холод был такой сильный, что, несмотря на то, что я закрыл лицо шейным платком, я обморозил щеки в первые же полчаса. Я прибег к обычному средству – натёр лицо снегом и почувствовала облегчение, но расплатой за это была острая боль, продолжавшаяся несколько дней. Хотя моё лицо мёрзло, всё остальное тело испытало противоположный эффект. Я сам вёл свои сани, и постоянное движение, которого это требовало, вкупе с моей тяжёлой камчадальской одеждой, заставляло меня сильно потеть и чрезвычайно утомляло.

Моё платье заслуживает отдельного описания, из которого вы увидите, что оно придавало мне не очень проворный вид. Обычно я носил только простую парку из оленьей шкуры и меховую шапку, которая при надобности закрывала мои уши и частично щеки. Когда холод становился сильнее, я добавлял к своей одежде две кухлянки – нечто вроде просторной парки, сделанной из двух слоёв оленьей шкуры, одного с мехом внутрь, а другого – наружу. В самую суровую погоду я надевал поверх всего этого ещё одну кухлянку, ещё более толстую и сделанную из шкуры архара или собаки, мехом внутрь, а снаружи окрашенную в красный цвет. К этим кухлянкам спереди прикреплён небольшой нагрудник, которыми закрывают лицо от ветра; у них также есть капюшоны, откидывающиеся на плечи. Иногда мой головной убор составляли все эти три капюшона, один на другом надетые поверх моей обычной шапочки. Шею защищал шейный платок, называемый «ошейник», сшитый из соболя или лисьего хвоста, а подбородок – ещё один платок из соболя. Так как лоб очень чувствителен к холоду, то его покрывала повязка из выдры или соболя, и всё это прикрывала моя шапка. Меховые штаны были ещё более тёплые, чем весь этот ворох остальной одежды. У меня были двойные чулки из оленьей кожи, с мехом с обеих сторон, которые на Камчатке называются «ичиги». Затем ноги были обуты в сапоги из оленьих шкур, причём стельки были из особой мягкой травы, обладавшей свойством сохранять тепло. Несмотря на все эти предосторожности, мои ноги после двух-трёхчасовой ходьбы становились очень влажными, то ли от пота, то ли от постепенного проникновения влаги; и если я останавливался хоть ненадолго, они тут же замерзали. Ночью я сменил обувь на большие мягкие меховые сапоги, сделанные из шкуры оленя или архара, называвшиеся «унты».

Несмотря на усталость, я не стал останавливаться в Кирганике. Ещё через несколько вёрст я увидел на севере вулкан, который не извергал пламени, но из него поднимался столб очень густого дыма. Я ещё буду возвращаться этим путём, и тогда расскажу о нём подробнее. Я заметил возле Машуры еловый лес, довольно густой, и это был первый такой лес, который я увидел на Камчатке. Деревья были прямыми, и очень тонкие. В два часа пополудни я въехал в Машуру, деревню на реке Камчатке, в тридцати семи верстах от Кирганика.

Я остановился у барона Штейнгеля, бывшего капитан-исправника Камчатки, должность которого впоследствии была поручена господину Шмалеву. Наше знакомство состоялось ещё в Большерецке. Я был счастлив, что могу говорить с ним на нескольких языках, в особенности на моём родном языке, хотя он и не был ему хорошо знаком; но всё равно это был французский язык, и я считал барона своим соотечественником. Тот, кто покинул Европу, чтобы отправиться в столь отдалённую часть света, должен испытывать подобные чувства. Мы рассматриваем каждого человека, принадлежащего к тому же континенту или говорящего на том же языке, как согражданина. Самое простое обстоятельство, напоминающее нам о родной стране, доставляет нам весьма волнующее удовольствие; сердце страстно тянется к другу, к брату, которого, как мы думаем, мы нашли, нас охватывает мгновенное желание довериться ему всей своей душой. При взгляде на г-на Штейнгеля у меня сразу возникало это восхитительное ощущение. В разговоре с ним, с самой первой минуты, я почувствовал его неотразимую привлекательность. Я чувствовал что-то вроде жажды увидеть его, поговорить с ним; он просто очаровал меня, хотя его французский, как я уже говорил, был не самым чистым и произносился с немецким акцентом. Весь день 4 февраля я провёл у барона, а вечером, как и ожидалось, прибыл господин Козлов.

Острог Машура до появления оспы был одним из самых населённых на полуострове; но опустошительные последствия этой жестокой болезни сократили число жителей до двадцати семей.

Все камчадалы этой деревни, мужчины и женщины, являются или шаманами или верующими в этих мнимых колдунов. Они до крайности боятся русских священников, к которым питают самую закоренелую ненависть, и делают всё, чтобы только избежать встречи с ними. Это удаётся им не всегда, и тогда в присутствии священника они ведут себя лицемерно, но при первой же возможности стараются скрыться. Я приписываю этот страх тому пылкому рвению, с которым эти священники боролись с идолопоклонством, что камчадалы, несомненно, считают насилием над ними. Соответственно, они смотрят на них как на своих злейших врагов. Возможно, у них есть основания полагать, что, желая обратить их в свою веру, миссионеры преследуют также другие цели, нежели низвержение идолов. Эти попы, вероятно, не подавали им такого примера добродетелей, о которых сами они проповедуют. Туземцы подозревают, что целью их является обогащение и удовлетворение своей чрезмерной склонности к пьянству, а вовсе не обретение новых верующих. Так что не следует удивляться, что туземные жители остаются при своих древних заблуждениях. Они тайно поклоняются своему богу Кутке^[85] и обращают к нему все свои молитвы, когда просят благ или помощи в каком-либо деле. Когда они идут на охоту, они воздерживаются от умывания и стараются не осенять себя крестным знамением, молят своего Кутку об удаче, и первое животное, которое они убивают, немедленно приносится ему в жертву. После этого акта благочестия они уверены, что охота будет успешной; напротив, если бы они перекрестились, они бы не надеялись добыть что-нибудь. Также часть их суеверия – это посвящать Кутке некоторых из своих новорожденных детей, которым, как только они покинут колыбель, предстоит стать шаманами. Почтение жителей этой деревни к колдунам трудно понять; оно близко к безумию и на самом деле достойно сожаления, ибо экстравагантные и дикие нелепости, с помощью которых эти колдуны поддерживают доверие к себе в своих соплеменниках, вызывают у нас скорее негодование, чем насмешку. В настоящее время они не демонстрируют свое лицедейство открыто и не придают своей некромантии того великолепия, которым она когда-то обладала. Они больше не украшают свои одежды мистическими побрякушками и другими символическими металлическими фигурками, которые звенят при движении их тел. Точно так же они отказались от своего барабана, называемого «бубен», который они использовали для ритмичного сопровождения своих показных мистерий, и которым они объявляли о своем приходе. Короче говоря, они отказались от всего своего магического инвентаря. Сохранились, однако, обряды, которые они соблюдают на своих собраниях и которые они также стараются держать в тайне, хотя и не так тщательно. Представьте себе круг из зрителей, сидящих вокруг шамана, мужчин или женщин, ибо, как я уже говорил, женщины также посвящены в эти мистерии. Внезапно шаман начинает петь или издавать бессмысленные пронзительные звуки. Толпа послушно присоединяется к нему, и представление превращается в мешанину резких и невыносимых диссонансов. Шаман возбуждается всё больше и больше и начинает танцевать под нестройные возгласы своих зрителей, голоса которых от неистовых усилий становятся хриплыми и изнурёнными. По мере того как в служителе их Кутки просыпается пророческий дух, танец оживляется всё больше и больше. Подобно дельфийской пифии, он закатывает свои страшные измождённые глаза, движения его судорожны, рот кривится, конечности напрягаются, каждая гримаса и конвульсия приводит в восторг его приверженцев. Разыграв своё представление в течение какого-то времени, он вдруг останавливается, как бы вдохновленный, и становится таким же спокойным, каким был прежде взволнованным. Такое особенное сосредоточение человека, исполненного бога, который им управляет и который собирается говорить его голосом. Удивлённая и трепещущая толпа мгновенно замирает в ожидании чуда, которое должно произойти. В этот момент самозваный пророк начинает произносить обрывки фраз, бессмысленные слова и всякий вздор, который приходит в голову самозванцу; и всё это безоговорочно воспринимается как результат чудесного вдохновения. Вся эта тарабарщина сопровождается либо потоком слез, либо громкими взрывами смеха, в зависимости от характера сведений, которые он должен сообщить, в соответствии с этим же изменяются выражение лица и жесты оратора. Обо всём этом мне рассказывали люди, которые заслуживают несомненного доверия и которым удалось лично присутствовать на этих абсурдных «откровениях».

По-видимому, существует некоторая аналогия между этими шаманами и сектой квакеров. Квакеры также претендуют на боговдохновение, и среди них есть люди, которые, якобы под его воздействием, разражаются горестными жалобами или внезапными приступами экзальтированной радости на своих безмолвных собраниях. Разница заключается вот в чём: эти внезапные ораторы импровизируют на тему морали, основные принципы которой они пытаются проповедовать, в то время как камчадальские фокусники не понимают ни слова из того, что они говорят, а только используют свой загадочную и притворную тарабарщину, чтобы подчинить своих глупых поклонников.

В Машуре подтвердились сведения, которые г-н Козлов получил ранее от инженера Богенова. Его посылали на реку Пенжина, чтобы он определил положение населённых пунктов на ней и составил их план с указанием затем двигаться вдоль западного берега Камчатки до Тигиля и составить точную карту местности, по которой он проехал. Он рассказал господину Козлову, что по прибытии в Каменное^[86] встретил значительное число взбунтовавшихся коряков, которые вышли, чтобы помешать ему выполнить его миссию. Теперь ещё выяснилось, что их уже шестьсот человек и что нам, вероятно, не будет позволено проехать. Это было печальное известие, особенно для меня, который так стремился прибыть в Охотск, как будто это был конец моего путешествия, или как будто я мог оттуда добраться до Франции в один день. Мучительна была мысль, что нет другого пути, кроме как через эту деревню, и что мне, быть может, придётся повернуть назад! Я просто содрогнулся при одной мысли об этом! Господин Козлов сочувствовал мне и согласился, что донесение инженера не должно нас останавливать. Возможно, всё было не так уж плохо; возможно, рассказчик придал происшедшему больше значимости, чем оно имело на самом деле; возможно, он преувеличил что-то из страха; или история дошла до него, уже обросшая всякими дополнениями, передаваясь от одного к другому. Эти соображения заставили нас усомниться, и мы решили лично убедиться в истинности доклада, полагая, что у нас будет достаточно времени, чтобы прибегнуть к необходимых средствам, если мятежники действительно воспротивятся нашему проезду. Вскоре нас ещё ободрил курьер, прибывший к господину Козлову, который прибыл к нам без помех и заверил, что всё вокруг совершенно спокойно.

На рассвете я распрощался с бароном де Штейнгейлем с равным сожалением и благодарностью за его радушный приём и то внимание, которое он оказал мне во время моего короткого визита. Его знания и образованность делали его поистине интересным персонажем^[87].

Мы прошли в этот день по реке Камчатке шестьдесят шесть вёрст, лёд был твёрд и очень гладок. Я не увидел ничего примечательного ни по пути, ни в деревне Щапино^[88], куда мы прибыли на закате.

Рано утром мы отправились в путь и обнаружили, что нас очень задерживает снег. Он был так глубок, что мы едва могли двигаться. Весь день мы ехали так через густой еловый и берёзовый лес. Примерно на полпути и несколько дальше мы встретили две реки, одна из которых была совсем узкая, а другая шириной в шестьдесят ярдов, она называется Николкой Первой. Обе они берут начало в горах, сливаются здесь вместе и впадают в реку Камчатку. Обе они не были замершие, что я приписал чрезвычайной быстроте их течения. Место, где мы их пересекли, было поистине живописно, но самым необычным было то, что берега этих рек обрамляли многочисленные рощицы ледяных деревьев. Густой иней, вызванный сыростью этого места, покрывал каждую ветку и придавал ей сверкающий хрустальный вид.