снег. Нажмёшь на клавишу – а звук образуется короткий, странный, сиплый, тут же обрывающийся.
Раздался гудок, длинный и всегда неожиданный – он всверлился в один висок и, с намотанной на остром конце костяной стружкой, вылез с другой стороны черепа, всё ещё вращаясь.
– Подъём! – закричал где-то в здании человек, как будто ему неожиданно высыпали на обнаженные чресла полное ведро пиявок.
Восстановить миропонимание Артёма мог только его собственный голос и его собственная осмысленная речь.
Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Поиграв кожей на лбу и подвигав скулами, раскрыл наконец глаза. С усилием сжал, а потом разжал кулаки, смиряя дрожь. Топнул ботинками об пол. Облизал губы, словно готовясь запеть.
– Доброе утро, Артём, – сказал себе. – Ты живой. И теперь будешь жить дальше.
Невыспавшиеся глаза его горели: в каждом зажгли по свече, и в глазницы отекал горячий воск. Голова была будто перебинтована суровым наждачным бинтом: повязку наложил сумасшедший санитар, обладающий звериной силой.
Он ещё, сколько смог, набрал воздуха