Цитаты из книги «Леонид Леонов: подельник эпохи»

К 1 октября большая писательская бригада – более 200 человек – переправляется в город Чистополь, что в Татарстане, на реке Каме. Семья Леонова была переправлена туда раньше. Что греха таить: в те дни многие писатели откровенно поддались панике. Фадеев рассказывал, что поэт Василий Лебедев-Кумач пригнал на вокзал два пикапа вещей, несколько суток не мог их погрузить и натурально потерял рассудок, помешался. Лебедева-Кумача потом лечили. Вот тебе и «Вставай, страна огромная!», автором текста которой он значился.

«Я думаю, Леонов не сразу сможет понять размеры того, что он сделал, – сказал Фадеев. – Писатель смотрит глазами не тех людей, которые социализм делают, а глазами тех, кого социализм вышибает».

Под публикацией – фото Леонова на трибуне. Эта самая жуткая его, самая безжалостная к нему фотография. Сначала – руки. Руки он держит перед собой, сплетя ладонь с ладонью накрепко, словно смертельно боится их разорвать. Кажется, даже видны побагровевшие пальцы: он их сдавил. Дальше – лицо. Лицо – будто напуганное, и глаза полны страха. Словно висельников, реальных, с вываленными, жуткими языками видит он пред собой в эти мгновения. Видит, и произносит сведенными челюстями какие-то слова, которых не слышит сам. И одновременно – ощущение растерянности, отчаяния и безвольности во всем облике. Как будто душа раздавлена его.

В 1934 году заработок Леонова на изданиях и переизданиях его книг составил 103 тысячи рублей. В 1935-м и даже в 1936-м, но уже по инерции, Леонов держался на том же уровне, будучи, наряду с Шолоховым, самым высокооплачиваемым литератором своего поколения, зарабатывая вдвое больше Федина, Пильняка и Всеволода Иванова… (Для сравнения: в 1934 году Шагинян заработала 59 тысяч, Безыменский – 58 тысяч, Сельвинский – 39 тысяч.) И вдруг все его ставки стремительно посыпались.

«Новый человек создаст себе железных рабов по образу своему и подобию. Словом, он станет богом. Он будет душою громадных механизмов, заготовляющих пищу, одежду и удовольствия. Эти железные суставчатые балбесы будут трудиться, петь песни, пахать землю, плясать по праздникам на манер Саломеи, даже делать самих себя. Человеку не потребуется изнемогать от работы, он должен будет только знать…»

«…я обману тебя же, мой зритель. Моя картина состарится прежде, чем высохнут ее краски. Тогда ты будешь глядеть на свой вчерашний день и вопить об отсталости искусства. Я даю тебе золотую монету, эталон, человеческое ощущение, а ты хочешь иметь купон от облигации внутреннего займа!.. Прости, я не умею иначе».

Сталин, неожиданно прекратив ту беседу, что вел на другом конце стола, вдруг громко спрашивает: – А что, Иванов совсем исписался? Леонов попал в затруднительное положение – оттого что ответ был заключен в самой формулировке вопроса: что-что, а формулировать, замешивая иронию с провокацией, Сталин хорошо умел. Леонов стал защищать Иванова. Чтоб поддержать адвокатство Леонова, в разговор вмешался Горький. Обращаясь к Сталину, он сказал, указав на Леонова: – Этот человек может отвечать за всю русскую литературу. В присутствии первых лиц государства Горький назначил Леонова одновременно и наследником – не только своим, но русской классической литературы вообще, – и первым писателем Страны Советов. Сталин замолчал и в течение доброй минуты, в полной тишине смотрел Леонову в глаза. Леонов взгляд выдержал, но «тигрово-полосатые» глаза вождя запомнил навсегда. Наконец Сталин сказал, переведя глаза на Горького: – Я понимаю. Я вам верю, Алексей Максимович. И все вновь заговорили, задвигали посудой.

Леонов не сразу понял, о чем идет речь. Позже вспомнилась ему частушка из «Унтиловска»: «Во рту сухо, в теле дрожь». Над леоновским волнением иронизировал Сталин. Косвенно, кстати, подтверждая, что спектакль он все-таки видел и запрещен «Унтиловск» был не без его участия. Окончание частушки, к слову, было такое: «Где же правда? Всюду ложь!»

Леонов – в противовес горьковской линии – ничтоже сумняшеся выводит, с явным предпочтением, свою, состоящую «в отражении события не в документе, а в самой человеческой душе, с приматом художественной личности над материалом, потому что только таким способом, представляется мне, и возможно выделять дальнейшее множество еще неведомых, неповторимых существований из окружающей нас бездушной, математической пустоты, в которой всего так много, что почти нет ничего».

В этом был, пожалуй, платоновский завет: не возносись, человек, свершив победы. Уйди во прах – только тогда победишь и продлишь дни своей правды.