«Смерть какого бы то ни было человека не столь значительна для человечества, как литература про эту смерть».

Джозеф Хеллер

Пролог

1

Темные воды сна расступаются мягко и медленно – течение выносит меня раскачивая на поверхность а я пусть и с закрытыми глазами но все прекрасно вижу – и арабский танец водорослей и серебристую сигнализацию рыбок и меланхолическое мерцание водной ряби и волнистые светоносные лучи проникающие до самого дна и тени вкрадчивые и взблески чешуи – кажется я малюсенький в маминой колыбели и так мне тепло так уютно как птенчику и просыпаться не хочется а хочется еще поблаженствовать в этой теплыни и качаться на волнах но какая-то сила неумолимая выталкивает меня на поверхность вытаскивает грубо за волосы а я не хочу не хочу не хочу просыпаться – не хочу на поверхность хочу обратно в глубину в тишину туда в теплый сумрак глубин убаюкивающих колыбельно…

2

Сквозь прищуренные веки вгрызается зимнее солнце, лучи больно сверлят мозг и отворяют застекленные шкафчики памяти, выдвигают ящики, вытряхивают, и тогда он начинает припоминать, что было до сих пор, с какими мыслями уснул и отчего голова гудит, словно бубен… Как ужасно это пробуждение… будто ныряние в ледяную воду. Назад, обратно, в ласковую купель сна, в мягкое марево, в мир, где ни боли, ни печали, в луга, полные цветов… Но глаза уже не в состоянии закрыться, мозг зафиксировал переход из сна в явь, и отступать некуда, сон отслаивается, будто штукатурка на старом строении, обнажая мир вокруг, – взгляд скользит по комнате, до потолка уставленной книжными полками, опускается ниже, туда, где разбросаны кипы бумаг, журналов, книг, груды пустых бутылок, блуждает, вязнет в густом ворсе ковра, приникает к двери, за которой притаилась мертвая тишина, навостренные уши стараются выловить хотя бы намек на звук, звон, стон, но тишина стоит мертвая – мертвее не бывает… Одновременно с пробуждением ото сна и его безрадостным осознанием возникает другое – болезненное и неприятное, исполненное отчаяния и растерянности, осознание окончательной разрухи… Все крепости мгновенно поверглись в прах, и башни легли в руинах, разбитые войска пали на колени и склонили знамена, все, что его окружало до сих пор, все, создававшее ему уют и безопасность, в одночасье исчезло.

3

Среди ночи и сна раздался звонок, он ворвался в мозг, словно курьерский поезд, грохочущий и брызжущий огнями, казалось, еще мгновение и голова лопнет, расколется на две половины. Что такое? Кто? Среди ночи! Он вскакивает с кровати, шарит по книгам, разбросанным на полу, скользит по грудам рукописей, спотыкается, успевая схватиться за краешек стола, наконец вслепую дрожащей рукой нащупывает телефонную трубку и, прежде чем прислонить ее к уху, в котором еще продолжает плескаться теплое море сна, и все еще невозможно отделить миражи от действительности, кричит: «Алло!» – так громко, словно его должны были услышать на улице.

Припоминание ночного телефонного разговора похоже на считывание палимпсеста. Действительно ли это было на самом деле, а не приснилось? Но взгляд падает на стол – там две бутылки шампанского, и обе пусты. Они были выпиты ночью. После той телефонной беседы. И это реальность, в которой невозможно усомниться. Память сохранила какие-то отрывки разговора, все остальное порвано, искромсано, утоплено в вине.

Звонок был из Америки. Она предлагала развестись. Заметив при этом: «Так будет лучше». Кому лучше? Переспросить не успел, был настолько ошарашен, что не смог выдавить из себя ни одной законченной фразы. Впрочем, не удивительно, ведь он спал, этот звонок его разбудил. Ночной звонок имеет свои особенности. Он всегда заставляет вздрогнуть, учащает сердцебиение, наполняет душу тревогой. Звонивший находится в более выгодном положении, ведь прежде, чем набрать номер, какое-то время обдумывает, что сказать, он знает, чего хочет. Тот же, кого разбудили звонком, к разговору никак не готов. Да и какой может быть разговор, когда звонят из Америки и, экономя доллары, лепечут наспех, захлебываясь словами, проглатывая отдельные слоги, без единой паузы, которая позволила бы что-нибудь взять в толк, – сонный мозг не успевает все это переварить, осознать, отразить…

– …так будет лучше.

Эти слова вонзились в мозг и уже не сотрутся никогда, все другие – увянут, опадут, но эти останутся и будут годами пробиваться, выстреливать стеблями пырейника и ранить.

Разговор был недолгим, он больше слушал, а она тем временем все быстренько расставила по местам, разложила по полочкам, пронумеровала и припечатала. А потом бросила трубку: где-то далеко, далеко в Нью-Йорке на Лонг-Айленде. И ему слышно было, как та трубка за океаном щелкнула. И даже показалось, что он расслышал слова, обращенные уже не к нему, а к другому мужчине, который все время был с нею рядом и слушал их разговор. Она сказала: «Ну вот…», и мужчина тоже что-то прохрипел в ответ, его слова было трудно разобрать, возможно, это было сказано по-английски, в темной комнате раздался лишь призрачный шорох его голоса, а затем разразилась тишина, а он стоял возле телефона и не отходил, словно продолжая прислушиваться к умолкшей трубке, ожидая нового звонка, хотя и так было понятно, что разговор окончен, никто не позвонит, а все же какая-то невидимая нить, связывающая их через океан, еще тенькала, продолжая их соединять, не желала рваться, и пока он чувствовал ее дрожание, с места не трогался.

А спустя мгновение исчезло и теньканье невидимой нити, и уши вновь наполнились тишиной, но была она тревожной и недоброй, сдавливая сердце жгучей печалью. Назад, обратно в сон… на ощупь, раздвигая руками темень, окунуться и плыть, плыть подальше от этого места, подальше от этого времени, вернуть все к началу, исправить, переписать, спасти…

Ну да, спасти – умчать за моря и океаны, за тридевять земель и вызволить принцессу, которую злой волшебник упрятал в башню без окон, выхватить ее из плена на крылатом коне и, прижав к себе крепко-крепко, улететь домой… В голове кружилась шумная карусель и мелькали пестрые краски. Так продолжалось несколько долгих утомительных минут, пока за окном не заморосил дождь, мелкий, никчемный зимний дождь, и все же он ощутил какую-то странную благодарность к этому дождю, нарушившему тишину, заставившему его наконец стронуться с места и включить свет. В голове продолжала кружиться карусель слов сказанных и недосказанных, жалких обломков слов, отдельных звуков, пауз и вздохов… Он открыл бутылку шампанского, рухнул в кресло и хлестал стакан за стаканом, а в это время вокруг падали стены и разверзалась пустыня. Снова и снова прокручивал тот разговор, стараясь воссоздать его во всей полноте, но шампанское слишком быстро бьет в голову, и с каждым новым припоминанием что-то терялось, слова путались, фразы рассыпались, а больше всего его донимало то, что только сейчас сообразил, как надо было ответить на тот или иной укор. Слова выветривались, сменяли друг друга, и, чем больше он пьянел, тем меньше и меньше оставалось в памяти от того разговора, и только одна фраза не улетучивалась, а продолжала сверлить мозг: «Так будет лучше».

Возможно, и в самом деле так будет лучше? Вино спасает от грусти и покрывает все полупрозрачной пленкой парафина. Если бы не вино, он не смог бы уснуть после этого ночного звонка.

Наконец он выползает из кровати и, пошатываясь, направляется в ванную. Холодная вода вымывает из его глаз остатки сна. Он выдавливает на зубную щетку целую гору пасты и, поднося ее ко рту, бросает взгляд на зеркало. Видит в нем сумрачное небритое лицо сорокалетнего мужчины, видит подпухшие глаза, видит взлохмаченные волосы, видит грусть в глазах.

И в тот же миг я вдруг с ужасом осознаю, что человек в зеркале – я! И это я разговаривал по телефону с женой, позвонившей из Америки, а затем – снова же я – выдул две бутылки шампанского, и теперь голова гудит у меня, а не у кого-то другого.

Зеркалу все равно, какую физиономию отображать. Моя была с кислой миной. Чтобы как-то ее подсластить, пришлось почистить зубы, причесаться, промыть глаза, затем стал под душ, побрился, оделся – но и после этого выглядел, как выжатый лимон. И так всегда. Проснувшись утром после выпивона, я ощущаю себя словно придавленный автомобилем кот. Но моя ночная пьянка была особенной – я надрался от отчаяния. Когда пьешь от отчаяния, это совсем другое ощущение, ведь в таком случае пьешь по обыкновению один. Пьешь наедине с собой поздним вечером, когда затихают все звуки вокруг, и к полуночи ты уже наконец доводишь себя до нужной кондиции, ты пьян в стельку, ты никакой, и вот именно тогда, именно в таком состоянии ты и можешь наконец поговорить сам с собой, откровенно и начистоту, повытаскивать из себя все кишки, все потроха, хорошенько их развесить для обозрения и составить диагноз. И еще, а это всегда самое интересное, выстроить планы на будущее. Ну, что говорить – планы в такие минуты просто распирают голову, и все выглядит таким розовым, что отчаяние никнет, прячется в укромные закоулки памяти, чтобы вынырнуть уже завтра, но ведь то будет уже завтра, не сейчас, а сейчас хочется плыть по волнам мечтаний.