© Валин Ю., 2014

© ООО «Издательство «Яуза», 2014

© ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Автор благодарит:

Надежду Игнатьевну Поборцеву за трудные воспоминания;

Александра Москальца – за помощь на «всех фронтах»;

Евгения Львовича Некрасова – за литературную помощь и советы;

Ивана Блажевича – за помощь и технические советы.

Автор просит считать все совпадения имен, фамилий и географических названий не более чем совпадениями.

Пролог
У развилки

8 июля 1941 года.

Грунтовая дорога в 6 км юго-восточнее города Сенно

Танк не горел. Стоял с распахнутыми люками-ушами, так и не взобравшись на дорогу через глубокий кювет. Ствол орудия БТ-7 тянулся к окраине городка, словно надеясь еще хоть разок выпалить по врагу. Безнадежно.

На поле замерли еще танки. Наши, темные, выгоревшие, убитые. Отсюда батальон атаковал город и напоролся на немецкие ПТО…

Красноармейцы смотрели на умерший танк, младший политрук Лебедев рассматривал растоптанную рядом с катками пачку «Норда». Белые гильзы папирос уже побурели в дорожной пыли. Слоновая кость – символ патетической смерти. Отвратительный, чуждый декаданс.

В смерти не было ничего торжественного. Жженая умбра, охра с преобладанием сепии. Приглушенные тона. Иногда аспидно-серый, оскорбительно не совпадающий с азуром летнего неба. Всё безнадежно.

Андрон Николаевич Лебедев был художником. Нет, конечно, у него имелось личное оружие, кубари на малиновых петлицах и еще не успевшее истереться удостоверение начальника клуба Старо-Обальского гарнизона. Но Андрон был художником. И в жизни, и глубоко в душе.

Здесь, у безнадежного проселка, художнику делать совершенно нечего. Сновидение дурное. Кошмар. Очнуться, прийти в себя, отрезветь. Нет, просто бред какой-то.

Андрон повертел в руках фуражку и снова пересчитал папиросы на земле. Восемь. «Норд» он никогда не курил. Гадость навозная. В сельмагах такими торговать и то стыдно. Но курить хотелось безумно.

Нет, его не должно быть здесь. Разбитый проселок, вонь умершего танка. Тишина. Утренней бешеной канонады словно и не было. Изредка доносился далекий треск винтовок, самоуверенно вплеталась в него пулеметная очередь. Самолетов не было, глухого уханья танковых орудий не было, оглушающих разрывов снарядов и бомб тоже не было. Ничего не было. Исчезла дивизия. Убита, раздавлена, разгромлена. Это конец. Хотелось пить.

Стоял мертвый танк.

– Тут, видать, батальонного комиссара и вбило. Хлопцы рассказывали. Башню, вон, насквозь. Они ш головными на город шли. Вы, товарищ младший политрук, сами-то знали Савченко? – прохрипел сержант.

– Нет, я же из комендатуры, – пробормотал измученный Андрон.

– Это, идти нам нужно, – сказал красноармеец Седлов. – Вон он – хутор.

– Шагом марш. И без разговорчиков, – машинально приказал Андрон.

Сержант Барбута вздохнул и зашагал по разбитой колее. Винтовку он нес все-таки удивительно неизящно. Словно грабли колхозные.

Прихрамывая за бойцами, Лебедев вновь остро ощутил, что он для них чужой. И цветом петлиц, и вообще. Не должно быть Андрона Лебедева на этой не просохшей после вчерашнего дождя дороге, ведущей в пугающее никуда…

Дорога вела к хутору у развилки проселка. Туда и следовал крошечный отряд младшего политрука Андрона Лебедева. Художника.

Странное стечение обстоятельств. Фатальное. Три дня назад, всего три дня назад, через Старую Обаль катилась лавина техники. Сотни краснозвездных танков, артиллерия, тягачи, грузовики с пехотой. Красная Армия наконец-то наступала. Андрон, остро чувствуя причастность к этой бронированной, всесокрушающей волне, метался между клубом и крошечной городской типографией. Печатали боевой листок. В две краски – «В грозный час». Мальчишки из клубного театрального кружка отчаянно запрыгивали на подножки машин, совали еще пачкающиеся листы газеты в кабины, в руки сидящих в кузовах бойцов. Своевременно и организованно выполнила задачу городская комсомольская ячейка. Усталый политрук дивизионного политотдела пожал руку, поблагодарил…

Бесконечная колонна техники все катилась по узким улочкам. Заглохшие машины оттаскивали вплотную к домам, матерящиеся механики пытались завести двигатели-саботажники. Старая Обаль стала оливково-пепельной от пыли. Груз с машин спешно перебрасывали на исправные грузовики, мехкорпус шел к фронту, бить врага, о задержках не могло быть и речи. Андрон по приказу коменданта принял в клуб на временное хранение кинопроектор, банки с фильмами и походную дивизионную библиотечку – новенький фургон политотдела забили снарядными ящиками. Уже темнело, измученные клубные комсомольцы помогали втискивать тяжелые ящики в узкую дверь грузовика-фургона. На улицах вечно тихого городка звенел металл, взревывали двигатели – походный порядок дивизии порядком растянулся, спешно формировали колонну из отставших машин.

…В полночь Андрон трясся в кабине «ЗИСа». Колонна из одиннадцати единиц техники догоняла дивизию. И пусть старшим колонны был старший лейтенант-механик, но вел машины младший политрук Лебедев – за три месяца успел, пусть и поверхностно, изучить окрестности городка. Двигались без фар, практически на ощупь. В кармане гимнастерки лежало предписание. Да, пусть и временно, но прикомандировывался Андрон к самому боевому бронетанковому соединению. Несмотря на усталость, чувствовалось некое опьянение, щекотал холодок предчувствия. Пусть не на фронт, но к фронту. Услышать грозную канонаду, увидеть стальную, уходящую в бой лавину, поймать, запомнить то редчайшее ощущение полного единения людей и стали. Закрепить в эскизах, потом на холст… Представить картины вступительной комиссии… В жесткой полевой сумке лежал хороший ленинградский блокнот, ждали в кармашках тщательно отточенные карандаши.

Андрон знал, что и сумка, все еще пахнущая новой кожей, и эти ремни, и эта трясущаяся ночь – они мимолетны. Война закончится, младший политрук Лебедев (к тому времени, вполне возможно, уже и не «младший») снимет форму и все-таки поступит в ЛИЖСА^[1]. Да, дважды прокатывали, но теперь и опыт есть, да и к кандидату в члены ВКП(б), вернувшемуся из действующей армии, совсем иное отношение. Только попробуйте с этим быдловатым приговором «серо и весьма посредственно» завернуть.

Андрон знал, что он художник. Очень талантливый художник. Когда-то сказали, что за плечом мальчика стоит сам «солнечный Феб». Это было правдой. Атеизм не отрицает врожденного таланта и вдохновения. Бога, конечно, нет, но есть призвание и Талант. Пусть далеко не все могут разглядеть искру Таланта, истинный Художник выше насмешек. Война, клубная работа, возня в доме пионеров и бесконечное оформление лозунгов и праздничных плакатов – все это временно. Эскизы, мольберт, кисть, оживающая силой таланта… Признание придет. Истинно ценны и дороги Художнику лишь его образы, его чувства, его мысли. Ради точного образа, ради одного гениального мазка он и работает долгие годы.

Но времени на наброски героических боевых сцен не нашлось…

За эти дни Лебедев многое понял. Их бросили. Всю дивизию безжалостно бросили, оставили на убой немцам. Нет, не дивизию, весь мехкорпус. Краснозвездные самолеты он видел лишь дважды. Немецкие же висели над головой бесконечно. По ним били зенитки, но наглые угловатые немецкие бомбовозы были абсолютно неуязвимы. С неба снова и снова сыпались бомбы, летели пулеметные очереди. Пикировщики неслись сквозь солнце: темные, воющие двигателями и сиренами вороньи тени. Снова и снова. Выносить это было совершенно невозможно. Андрон падал в канаву или любую ямку, забивался под стену и закрывал голову. Утыкался лицом в потную подкладку фуражки, старался думать лишь об отвлеченном. Пронесет, обязательно пронесет. Ад, три дня ада…

…Утром 6 июля танки и мотострелки 18-й танковой дивизии вышибли немецких десантников из Сенно^[2]. Город был освобожден, маленький уютный городок с живописным озером и церквушками, так и просящийся на холст. Грозные дымы на горизонте, тона Зауервейда^[3], масштаб Рубо^[4]. Было, конечно, не до осмысления. Младший политрук Лебедев помогал организовывать митинг, сзывал горожан, правда, мероприятие пришлось скомкать – дивизионный комиссар где-то задерживался. Переночевал рядом со школой, жена учителя напоила наваристым компотом. С утра танкисты должны были развивать наступление на Лепель…

Утро началось чудовищно. Андрон проснулся от яростной стрельбы: на окраине, захлебываясь, строчили пулеметы, часто били пушки. Затягивая портупею, Лебедев выскочил на улицу. Бессмысленно метались по улице бойцы-саперы, «Т-26» тянул на буксире заглохшего собрата, из башни высунулся черный от пыли капитан, в бешенстве махал флажком, требуя очистить проезд. Вдоль забора пронеслись ошалевшие собаки…

Позже Андрон узнал, что немцы на броневиках и танках практически вплотную подошли к отдыхающей на окраине роте мотострелков и расстреляли красноармейцев, как в тире. Потом фашисты открыли ураганный огонь по дороге, по которой тянулись наши машины снабжения. Как все это получилось, понять было невозможно. Очевидно, стрелки приняли немецкие броневики за свои. Впрочем, к вечеру о своем первом порыве призвать к ответу виновных, найти преступных разгильдяев и помочь политотделу тщательно разобраться в произошедшем Андрон прочно забыл. Просто чудо, что удалось пережить этот день…

Немцы атаковали с трех сторон, пытались прорваться на восточную окраину, откуда прикрывал оборону наш артдивизион. Бомбежка, обстрел, снова бомбежка. Андрон сначала сидел со связистами в большом погребе, но здесь было опасно: несколько снарядов упало прямо на улице. Политрук Лебедев попытался пробраться к штабу – там должно было быть спокойнее. Но и там, в районе школы, что-то взрывалось. Прямо на улице лежали трупы: сержант без оружия, с вывернутыми карманами гимнастерки, штатский мужчина, по виду явно непризывного возраста. Никто не занимался убитыми, никому не было дела. Андрон пытался остановить бойцов, волокущих ящики с боеприпасами. Красноармейцы сделали вид, что не слышат, лишь старшина, крупный цыганистый хохол, несущий патронные ящики под мышками, словно чемоданы, дико глянул налитыми кровью глазами…

Все рассыпалось прямо на глазах. Откровенно игнорировали, словно и не было у Лебедева на петлицах двух кубарей, не было ярких звезд на рукавах. Полный решимости догнать и остановить бойцов, Андрон побежал следом, но тут в небе снова взвыли моторы, застучал во дворе зенитный пулемет. Бомбовозы с воем валились в пике, метя по позициям на западной окраине городка. Андрон метнулся в другую сторону…

Он потерял и снова нашел фуражку, едва не попал под колонну бешено несущихся грузовиков, видел подбитый броневик. На окраинах почти непрерывно били пушки, по улицам лязгали «Т-26», на броне некоторых, видимо, вопреки всем уставам и инструкциям, сидели бойцы, подпрыгивали ящики со снарядами. Горели дома, несло, прибивало к земле густой черный дым. Кашляя, Андрон искал какой-нибудь штаб. Хотя бы батальонный – где-то же должен быть порядок, кто-то должен, нет, просто обязан бороться с этим хаосом.

…Бричка стояла в распахнутом настежь дворе. Светлыми янтарными ранами зияли пронизанные осколками створки ворот. Билась в постромках раненая лошадь, пыталась встать, выгибала шею, умоляюще косила глазом. Совершенно пурпурный глаз. Странным носовым платком валялась у лошадиной шеи ситцевая наволочка, пропитывалась кармином. Андрон расстегнул тугой клапан кобуры, достал револьвер. «Щечки» нового «нагана» неприятно кололи ладонь. Лебедев сделал два шага к несчастному животному. Видимо, нужно в ухо стрелять. Кажется, читал где-то. За воротами валялись вещи. Дорожная корзина, еще одна… Лежал кто-то… светлая праздничная ткань на спине в ярко-алых брызгах. Андрон попятился…

Он шел по улице, сжимая в одной руке револьвер, в другой фуражку. В лицо вновь несло гарь, в уши, словно через вату, пробивался винтовочный треск, торопливые хлопки танковых пушек. Оглушило, наверное…

Нет, слышал. Рядом возник боец с винтовкой наперевес:

– …отбили, товарищ политрук. Отошел немец. Скажите, чтоб… и патронов… они… полезут… Патронов…

– Да-да. – Лебедев развернулся, стремительно зашагал обратно.

К штабу, нужно обязательно к штабу. Там тыл, там тише.

Огороды… Картофельная ботва, растертая гусеницами. Горел танк – башня развернута к дому – 45-миллиметровая пушка смотрит в стену, словно из несчастного домишки и прыгнула смерть к машине. Дальше дымил еще один «Т-26». Третий танк прятался за полуразрушенным сараем – часто бил из пушки. Лежали под стеной люди. Трупы…

…Пятился, оглушительно рыча, огромный «КВ-2», волок на тросе легкого младшего товарища. Что-то взвизгнуло, ударив по башне «Ворошилова» – мелькнули бледные искры. Тяжелый танк даже не дрогнул – ответил длинной пулеметной очередью…

…Налет вроде бы кончился, но встать Андрон не мог. Просто не мог. Сжимая голову руками, сидел в пыльной тени. От сотрясений бомбовых разрывов поленница рассыпалась: в дверном проеме сарая кружило облако золотистой пыли. Ангельский смерч. Такого никогда не нарисовать. Андрон крепче сжал голову – кольцо в рукояти «нагана» больно давило в щеку. Вот так с ума и сходят. Нет, это не то возвышенное и благородное безумие вдохновения. Мерзость кровавая, бессмысленная…

Ведь это ошибка, правда?! Не может ранимый, тонко и болезненно чувствующий мир талантливый человек гибнуть так бессмысленно. Не должен. Ошибка это. Чудовищная ошибка.

Андрон хотел сказать пыльному искрящемуся столбу и солнцу, прячущемуся за грязным дымом, что ошибся. Сам ошибся. Практически напросился. Нельзя было сюда, в это Сенно проклятое, ехать. Ну никак не должен был здесь оказаться младший политрук Лебедев. Эта бойня, беспорядочная и самоубийственная, к культмассовой работе, к политической подготовке бойцов и командиров вообще не имеет никакого отношения.

* * *

…Жизнь вообще была очень несправедлива к Андрону Лебедеву. Еще тогда – в 1909 году. Нельзя было тогда рождаться. В тусклой Гатчине, под стальными унылыми небесами, в глухое время. В революции поучаствовать не успел, гордиться нечем, социальное происхождение неопределенное. Отец из мелких служащих, даже не погиб, просто сгинул в 14-м, еще до мобилизации. Ну, не на что опереться. Два года гимназии. Всего два! Ни благородной латыни, ни греческого, ни классической мифологии. Да, пусть все это пережитки. Но для художника они важны, необходимы. Как это можно не понять?!

Мать, суровая, малообразованная женщина с крупными и неизящными руками. Нечуткая, молчаливая, заботящаяся лишь об обедах и ужинах. Жили трудно. Не голодали, но трудно, трудно… Андрон старался не обращать внимания. Только позвольте рисовать, не трогайте, не отвлекайте! Карандаши, первые опыты с акварелью. Вечные поиски приличной бумаги, кистей, потом драгоценных красок. Исаак Карлович утверждал: «удивительно талантливый мальчик». Лидия Амвросиевна повесила этюд у себя в столовой. Но за каждый альбом, за каждый учебник приходилось бороться. Со слезами, унижаясь, выпрашивая.

Вокруг беспорядочно воевали. Перевороты, какие-то дикие люди, стрельба ночами…

Власть установилась. Открылся художественный кружок. Мать сказала: «иди, они пока бесплатно учат». Бесплатное не может быть хорошим, но Андрон стиснул зубы, пошел. Сопливые неумелые дети, никогда не державшие в руках хорошую кисть. Педагог, почти ослепший, замшелый, работавший за жалкий паек. Но давали бумагу, иногда краски… В школе оформлял стенгазету. Сверстники посмеивались, но не трогали. Художник… Всё-таки ценили.

Считался сочувствующим. Сколько плакатов, сколько лозунгов написано и нарисовано. Рассчитать количество букв, вывести белилами по кумачу очередной призыв не так уж трудно. Скучно, но необходимо. Паек, краски, поездки в Ленинград. Открывались музеи. Рисовал аллеи парков, Часовую и Сигнальную башни. Тоже скучно, но это ведь школа, художник обязан…

Наконец, пошел поступать. «Слишком вторично. Вы даже не копируете, вы перерисовываете, юноша. Вы трудолюбивый копиист. Едва ли это можно счесть талантом». Андрон вышел из дверей института в полнейшем недоумении. Что они хотят сказать? Что он не художник? Да кто вообще сидит в этой приемной комиссии?!

Работал в клубе. Оформление, праздничные лозунги. Хороший приварок давали афиши. Повторно поступал в художку на следующий год. Провалился. На этот раз без объяснений. Просто не зачислили.

Снова клуб. Декорации. Оформление юбилея Октября. В горкоме были довольны. Мать настаивала: иди в ячейку. Она была права. Пусть по-мещански, грубо, цинично, но абсолютно права. Они все одного не понимали – истинной цены Таланта. Да, Андрон был художником. С правом на юродство, на претензии, на закидывание, на высокомерие и легкое сумасшествие. И даже на долю эгоизма и человеконенавистничества в моменты вдохновения. Но художник, а не рабочий на кумачовой ленте. Какой бы ни был, пусть непонятый и непринятый, но художник!

В ячейке оказалось много работы. Комсомольцы были странными людьми, отчасти такими же слегка безумными, как и он, хотя и откровенно бесталанными. Андрон приходил домой за полночь, полуголодным. Но были перспективы, были! И материалов хватало – горком уделял должное внимание наглядной агитации, краски и бумагу привозили из Ленинграда.

В третий раз Андрон пришел на Университетскую набережную с направлением горкома комсомола и готовым «Нарвским часовым». Картину похвалили, но институт реорганизовывался и мест на факультете не было. Нужно было ехать в Москву, поступать там – обещали дать направление. Андрон представил койку в общежитии, вороватых соседей, пьянки и разврат и ужаснулся. Рисовать без своей комнаты, без приготовленных матерью ужинов было решительно невозможно.