– …Я?.. В Россию?!. Девочка моя, ты сошла с ума. О чем ты говоришь? – Мама мягко улыбнулась. – Да как тебе в голову могло прийти такое? Полвека прошло, вся жизнь….

– Вот именно поэтому, мамочка. – Марина встала из-за стола. Медленно прошлась по комнате, остановилась рядом с Милицей Евгеньевной. – Именно поэтому… Представь себе, ты вернешься в свою молодость. Ощутишь себя юной, здоровой, беспечной, с головой окунешься в воспоминания, переживешь те самые чувства, которые ты испытывала тогда…

– О нет! – Мама протестующе подняла руку. – Только не это. Я не враг себе самой. Не дай боже еще раз такое пережить…

– Мамочка, неужели тебе не хотелось бы вновь войти в тот зал в Смольном, в котором ты танцевала? Помнишь, ты рассказывала о своем выпускном бале, ты танцуешь перед государем императором…

– Никогда не стоит возвращаться туда, где ты уже был однажды счастлив. Ничего не повторяется дважды. Мы возвращаемся другими и видим все по-другому. И обыкновенно наступает разочарование, поверь. Неужели с тобой такого не бывало?

– Нет, – улыбнулась Марина и присела на диванчик рядом с матерью.

Мама прикоснулась к ее плечу:

– Ну вот, это еще раз подтверждает, какая ты у меня еще совсем маленькая, молоденькая… женщина.

– А я уже обо всем договорилась, распланировала чуть не по дням. Вначале мы бы полетели в Москву на открытие кинофестиваля. Обычно русские делают это чрезвычайно помпезно, с шиком и размахом… Потом бы поехали поездом в Петербург. Это всего-навсего одна ночь. Затем…

– А что там сегодня, в Смольном? В 17-м, насколько я помню, там располагался штаб Петроградского военно-революционного комитета.

– Ой, я точно не знаю… Что-то вроде мэрии, Городского совета, кажется. Нет, точно не скажу… Прости.

– А Адмиралтейскую иглу ты видела? По-прежнему сияет?

– Конечно.

– Ну хоть это хорошо. Ты же помнишь, что твой прадед был адмиралом, когда-то заседал в самом Адмиралтействе.

– Я помню, мамочка…

«Мой вишневый сад»

Маша. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди – это военные…

А. Чехов – «Три сестры»

– Помнишь, Катюш, – бабушка предпочитала называть Марину вторым, домашним, именем, – я тебе «Бородино» Лермонтова читала? Как там Михаил Юрьевич о полковнике писал? «…Слуга царю, отец солдатам». Помнишь?.. Ей-богу, это о твоем дедушке, мамином отце.

Энвальды – потомки древнего рода викингов – верно служили российскому престолу. Так повелось еще со времен Петра Великого. Празднуя победу под Полтавой, царь Петр устроил в своем полевом шатре пышный обед, куда пригласил даже пленных шведских офицеров. Знаешь, какой тост тогда провозгласил Петр? «Пью за здоровье моих учителей в военном искусстве!» И указал на шведов. А потом предложил им поступить на службу в Российскую армию. Желающих оказалось немало, тем более что их король Карл подло бросил свое разбитое войско на произвол судьбы, а сам сбежал…

Вот так, Катюша, дедовы предки навеки остались в России. За двести с лишним лет эти земли стали им родиной, а Энвальды, сохранив свою скандинавскую фамилию, – православными, исконно русскими людьми… Дедушка твой, Евгений Васильевич, был натуральным русаком. Блестящий офицер, красавец, романсы пел изумительно… Устоять перед ним было невозможно. Но, – бабушка даже приосанилась, – посватался он ко мне. Так мы, Верженские, и породнились с Энвальдами…

Нес службу Евгений Васильевич достойно. Перед войной с японцами он был уже полковником, командовал Воронежским полком. А жили мы тогда в Харькове…

– Почему?

– Что «почему»? Там был расквартирован полк.

– Но почему же тогда Воронежский, а не Харьковский? – не унималась дотошная девочка.

– Катюш, я знаю, что в географических науках ты разбираешься. Воронежский – это наименование полка. Вот ты – Полякова-Байдарова, но живешь не в Польше и не в Крыму, у Байдарских ворот, а во Франции…

– Да, поняла я, поняла, прости, бабушка.

– Ладно, почемучка. Давай-ка попьем чайку.

– С безе?

– А как же мама?

– А мы ей не скажем…

(Всякие сладости и мучное для дочерей Поляковых-Байдаровых находились под строжайшим запретом. Мама готовила своих девочек к балетной сцене, надеясь, что их успехи превзойдут ее собственные. Нарушительниц табу ожидала суровая кара – несколько часов дополнительных занятий у станка в домашнем танцевальном классе. Коварная соседская девчонка Танюшка Фролова тайком таскала им конфеты и пирожные, а потом следила, как кое-кто из сестриц за обе щеки уплетал запрещенные сладости, только Маринка, вредина, стиснув зубы и чуть не плача, упрямо отказывалась от дармового угощения. «А однажды она даже назвала меня толстой булкой, – жаловалась искусительница, – и пригрозила, что расскажет все маме, если я буду и дальше носить им шоколад».)

– Ладно, с безе так с безе, – бабушка улыбнулась своей любимице. – Никому не расскажем… Кстати, эти пирожные я научилась печь еще в России. Все, кто бывал у нас в гостях, мои безе обожали, называя их «поцелуйчиками»… Евгений Васильевич опекал молодых офицеров, зачастую приглашал их к нам, а уж на Рождество и Пасху – обязательно. Свои именины офицеры-холостяки тоже, как правило, справляли в нашем доме, такую традицию твой дед завел в полку.

Существовали и другие правила, которые боже сохрани было нарушить. Скажем, к солдатам дети должны были обращаться только на «вы». Сам полковник, подобно своему кумиру Александру Васильевичу Суворову, кушал из одного котла с солдатами. Ровно в полдень командир появлялся в общем зале, читал молитву и усаживался за стол вместе с солдатами. И главное – никто не знал, за какой именно стол сядет полковник. Поэтому повара и интенданты старались, чтобы все столы накрывались одинаково хорошо. В еде Евгений Васильевич, кстати, не был привередой, но одного терпеть не мог – подгоревшую кашу. Поэтому на полковой кухне готовили только в особых медных котлах с двойным дном, с глицерином от пригара.

В офицерской среде существовал один закон: мы – одна семья. Хотя люди в полку служили самые разные – и по национальности, и по вероисповеданию. Большинство почему-то – выходцы из польской шляхты, но и кавказцев тоже хватало – осетины, армяне, грузины…

Семейство наше считалось обеспеченным. Посуди сама, командиру полка полагалось жалованье около 500 рублей.

– Это много? – заинтересовалась Марина.

– Довольно прилично. Ну как бы тебе объяснить? Почтальон, к примеру, за труды получал около двадцати рублей в месяц. Но ты учти, Катюш, что на свои, а не на казенные деньги мы снимали дом, из своего жалованья Евгений Васильевич должен был содержать и денщиков, и повара, и кучера, и даже шофера. Кстати, у твоего дедушки было одно из первых авто в Харькове! Но ведь какие это было рубли – золотые! С золотым покрытием в 110 процентов, и без всякой нынешней инфляции, прости господи!

А летом все воинские части, которые стояли в городе (восемь полков, чуть ли не армия), выдвигались в лагеря в Чугуево. Целых три месяца там проводились учения, всякие военные игры. Все солдаты и офицеры жили в палатках. Только командиры полков – в отдельных домах вместе со своими родными. Семья наша была большая – шестеро дочерей и столько же сыновей. «Чертова дюжина», – говорила бабушка и невесело улыбалась.

* * *

Из педагогических соображений мудрая мама, рассказывая девочкам о своем папеньке, генерале Энвальде, предпочитала умалчивать о некоторых особо выдающихся особенностях натуры Евгения Васильевича. Хотя годы спустя эти живописные подробности ей самой стали казаться простым ребячеством, забавными и милыми шалостями, нежели дурными наклонностями, пусть даже не всегда невинными.

В юные годы, вопреки семейной традиции, молодой человек, оказывается, вовсе не собирался строить головокружительную военную карьеру. Его куда сильнее манила сцена, и он всерьез собирался в артисты. Евгений был большим весельчаком, неплохо пел, играл на гитаре, увлекался декламацией. Но пойти против воли родителя, даже при дворе почитаемого генерала, наследник все же не посмел. Служил успешно, военные науки постигал прилежно и уверенно продвигался по ступеням армейской лестницы.

Тем не менее несостоявшийся служитель Мельпомены судьбе все-таки противился и даже в летних военных лагерях умудрялся сооружать большущие амфитеатры с настоящей сценой, где по выходным, чуть ли не еженедельно, ставились любительские спектакли, проводились концерты для солдат и господ офицеров. Милица, кстати, впервые появилась на сцене именно в таком амфитеатре и позже танцевала там не раз. Но вот выступать перед обывателями в городском театре считалось недостойным дочери офицера.

Она по-доброму вспоминала отца и, посмеиваясь, позже признала, что он был неисправимым гулякой и баловником. Папа имел обыкновение время от времени исчезать из дома на несколько дней вместе с друзьями, подружками и компанией цыган, после чего, снедаемый угрызениями совести, обиженный на весь белый свет, он непременно возвращался в семью, чаще – на руках извозчика. Кучер передавал подгулявшего господина Энвальда выездному лакею, тот чистил его скребницей для лошадей, отмывал, стриг-брил и переодевал во все чистое. Окончательно пришедший в себя Евгений Васильевич, подумав-подумав, посылал денщика с отдельным поручением к знакомому ювелиру – за дорогими украшениями. И только потом, пристыженный, являлся перед рассерженной женой, дарил драгоценности и горькие слезы искреннего раскаяния. Она, тая от нежных слов и подарков, а особенно – от безумной любви к своему шальному и неугомонному супругу, прощала ему все на свете…

Правда, однажды, узнав, где на сей раз гуляет муж, переоделась вакханкой и в сопровождении знакомых нагрянула в этот вертеп, где закатила такой бурлеск, что все завсегдатаи ахнули: кто такая?! Откуда взялась такая красавица?! К тому же, по всему видать, не из низшего сословия?!. Присмотрелся и Евгений Васильевич. Боже, узнал! Моментально протрезвевший, схватил жену в охапку и – домой! Так его кутежи и кончились.

– А что потом? – перебивали маму девочки.

– А потом началась война… Мы провожали отца с его полком на вокзале. Нам строго-настрого было запрещено плакать, мама все повторяла, что ни женам, ни дочерям русских офицеров-дворян не пристало лить слезы, провожая отцов, братьев и мужей на фронт. Если уж плакать, то только ночью, в подушку… Все мои четверо старших братьев тоже отправились на фронт в первый же день войны. В тылу остались лишь двое младших, которые еще учились в кадетских корпусах.

Воронежский полк воевал отважно. В конце 1914 года, в день святого Николая Угодника, то есть в День ангела государя императора, наши солдаты захватили в плен целую австрийскую дивизию. Отец потом с гордостью говорил, что это был их подарок царю. После этого Евгению Васильевичу приказали принять командование дивизией и присвоили звание генерал-майора. А император наградил его Георгиевским крестом первой степени.

– Георгиевский крест… – вздыхала тогда бабушка. – Высшая воинская награда… А в феврале крест был поставлен уже на всей нашей судьбе…

Наступал 1917-й, год Великой Смуты.

Милица уже была выпускницей самого в ту пору престижного Смольного института благородных девиц. Она с гордостью перечисляла имена своих однокурсниц, которые носили звучные дворянские фамилии, были из генеральских семей, а если уж из штатских – то никак не ниже ранга действительного статского советника. Высокородных девиц готовили к придворной и светской жизни. Чему обучали? Предметов было немало – русская словесность и география, математика и история, иностранные языки, музыка, танцы, рисование. Обучали также хорошим манерам, этикету, а еще давали уроки домоводства. Поначалу девочки тут начинали учиться с шестилетнего возраста, а оканчивали курс уже 18-летними девицами. Позже срок обучения был несколько сокращен.

Именно в 1917-м Милице довелось танцевать в Смольном перед императорской семьей. Как она завидовала заветной шестерке лучших выпускниц, счастливым обладательницам «шифров» – золотых вензелей в виде инициалов императрицы Екатерины II, который положено было носить на белом банте с золотыми полосками… Кто мог подумать, что ее курс станет последним выпуском Смольного института?..

Вспоминая мамины новеллы, Марина позже скажет: «Расцвет ее юности пришелся на революцию… Она была среди тех, кто, воодушевившись новыми идеями, вывесил в день восстания красные лоскуты на окнах. Потом она видела, как грабили евреев-суконщиков, и на всю жизнь запомнила, как отливающие разными цветами огромные куски ткани валялись, размотавшись по всей улице. Потом убили ее любимую классную даму – и она, как и многие другие девушки, в страхе бежала за границу…»

Генерал Энвальд настороженно воспринял переворот, произошедший в феврале 1917 года. Впрочем, он по-прежнему оставался верен воинской присяге, которую некогда давал ныне разваливающейся Российской империи. Но вскоре у него произошел конфликт с военным министром, «временщиком» Александром Керенским. Дивизия Энвальда, перед отправкой на фронт выстроенная под ружье перед вокзалом, вынуждена была ждать нового «спасителя Отечества» с рассвета и до самого полудня. Когда Керенский все же соблаговолил прибыть на станцию в царском вагоне, генерал вместо приветствия отчеканил: «Государь всегда прибывал вовремя, минута в минуту, а вы, Александр Федорович, заставляете солдат на морозе ждать вас столько часов. Я с любовью служил царю и Отечеству. Вам служить я не буду» – и подал в отставку.