– Да хватит вам грызться, в самом деле! – воскликнул Пико, удивленно посмотрев на обоих. – Пейте лучше лимонад, пива больше нет, Хиль. Вы что, действительно поругались из-за политики? Ты меня удивляешь, Дорита. С каких это пор тебя интересуют политические разговоры? На каком же вы вопросе споткнулись?

– Экспансия США в Латинской Америке, – непринужденно назвал Хиль первую пришедшую ему в голову популярную тему. Пико фыркнул от смеха, поперхнувшись лимонадом, а Дора Беатрис выразительно пожала плечиками, как человек, вынужденный терпеть не первую глупость собеседника.

– Чего развеселился? – спросил он у Пико, ничего не понимая. – По-моему, вопрос достаточно злободневный.

– Еще бы – а, Дорита? Ты как на это смотришь?

Дора Беатрис ничего не ответила, продолжая тянуть через соломинку свой лимонад.

– Хорошо, Дорита, не обижайся, я больше не буду. Кстати, – повернулся он к Хилю, – ты помнишь этого баска Арисменди, который перевелся к нам со второго курса медицинского?

– Помню, как же. Он сейчас у вас? Еще бы не помнить – мы с ним были в одной группе. А ты знаешь, почему он перевелся? Это целая потеха. Он не любил работать с трупами, и мы раз – смеха ради – нарочно подсунули ему такой, знаешь, выдержанный… Он там черт знает сколько времени валялся в рефрижераторной камере, вытащили его откуда-то из-под самого спуда, и выглядел покойник, надо признаться, по-настоящему мрачно…

Хиль засмеялся и взглянул на Беатрис, которая быстро поставила на стол свой стакан.

– Вот после того случая Арисменди и решил сменить факультет. Так что ты про него начал?

– Нет, это в связи с вопросом североамериканской экспансии… Арисменди недавно выступал на эту тему в Союзе демократической молодежи, я там тоже присутствовал. В основном он говорил о мерах противодействия, так потом на прениях такое началось – едва не дошло до драки. Ты понимаешь – мы считаем, что с этим можно бороться только путем создания независимой промышленной базы: пока ее нет, мы связаны по рукам и по ногам…

– Этого мало, – покачал головой Хиль. – Тут нужно что-то другое. Какая к черту может быть «независимая промышленная база» в наших условиях? Самообман, че! Мы строим заводы, а финансирует это тот же Уолл-стрит. Не знаю, до сих пор нам эта «индустриализация» помогала, как утопленнику клизма…

Беатрис встала и взяла со стола ракетку.

– Пико, я сыграю еще один сет. Прошу прощения…

Хиль проводил ее оценивающим взглядом.

– Да, – сказал он, – клизма ее доконала. Можешь ты мне объяснить, что это вообще за мамзель Фифи? Откуда ты ее выкопал, такую?

– Дочь профессора Альварадо, историка. Язык у тебя действительно…

– А что я такого сказал? Пусть привыкает. Почему ты засмеялся, когда я сказал насчет экспансии? Ей, по-моему, и это не понравилось. О чем, скажи на милость, можно с ней вообще говорить – о цветочках?

– Понимаешь, Дориту этой самой экспансией изводят все кому не лень. Дело в том, что у нее приятель – янки. Тут как-то приезжала студенческая делегация из Штатов – у нас в ХОК мобилизовали всех знающих английский, ну и она тоже попала – как переводчица. Там она и влюбилась в какого-то парня из Массачусетского технологического.

– Предательница, – сказал Хиль, – мало ей аргентинцев!

– Сердцу, как говорится, не прикажешь…

– Чепуха, на это есть разум. Янки, надо полагать, ответил взаимностью?

Во всяком случае, они переписываются, и об этом все знают. А потом вышла такая история: был митинг солидарности с Гватемалой, выступал один парень из Пуэрто-Рико и говорил о политической экспансии Соединенных Штатов на нашем континенте, а кто-то возьми и передай ему такую записку: «Если янки приезжает с визитом дружбы в латиноамериканскую республику и похищает там невинное сердце, является ли это тоже актом экспансии?» И подписал – «Дора Беатрис Альварадо». А тот не успел сообразить, все и прочитал с трибуны вслух, прямо с подписью. Что тут началось!

Хиль расхохотался.

– Вот это здорово! А она что же?

– Ее самой, к счастью, на митинге не было… Рассказали на другой день. Она потом месяц нигде не появлялась. С тех пор ее этой экспансией и изводят. Я думал, ты тоже нарочно это сказал…

– Нет, я об этой истории ничего не слышал. Это ваши детские забавы, мы народ более серьезный.

– Ясно, еще бы. А за что Дорита на тебя обиделась?

Хиль закурил и пренебрежительно пожал плечами:

– Понятия не имею… У нее, кстати, приятная рожица, тот янки определенно не лишен вкуса. Ей, что же, лет шестнадцать? А, семнадцать… Совсем еще сосунок. Что, пива и в самом деле нет?

– Нету, я же сказал.

– Канальи, успели вылакать, – с сожалением вздохнул Хиль, – Правда, жара сегодня зверская… Хорошо еще, что карнавал, по крайней мере хоть водой обливают. Танцы вечером будут?

– Надо полагать. Хорош был бы карнавал без танцев… Завтра, кстати, экзистенциалисты устраивают свой годовой бал. Любопытно будет взглянуть, – ты не собираешься?

– Я, видишь ли, не психиатр, меня это не особенно интересует. Да и потом мне сейчас придется поднажать – экзамены есть экзамены.

Приятели поболтали еще полчаса, потом к ним за столик подсели двое однокурсников Пико и затеяли малоинтересный для медика разговор о только что опубликованной в Мексике новой книге Висенте Саэнса. Несколько минут Хиль, позевывая, слушал глубокомысленные рассуждения крючкотворов о проблеме военно-морских баз в заливе Фонсека, о пакте Брайан-Чаморро и о том, насколько подписанные в Чапультепеке и Рио-де-Жанейро соглашения подготовили почву для того, что случилось в Боготе. «Черт возьми, – подумал он наконец, вставая из-за стола, – лучше иметь дело с недельным трупом, чем с этими пактами и соглашениями…»

В буфете он подождал, пока какая-то девица кончила обсуждать по телефону последний фильм Росселини, и опять набрал 64-26-11. На этот раз ему повезло – сеньорита Монтеро оказалась дома. «Наконец- то», – проворчал он и свирепо мотнул головой в ответ на умоляющий взгляд любительницы итальянского неореализма, которая, по-видимому, забыла что-то сказать и снова разлетелась было к телефону.

В трубке слышались чужие разговоры, потом простучали каблучки и раздался знакомый голос:

– Ола, кто это?

Хиль откашлялся.

– Сеньорита Монтеро? Это я, Ларральде… Ну, тот, из факультета – помните?

– А-а, доктор… Добрый день! Вы звоните из Вилья Дэвото?

– Нет, я уже вчера выпорхнул. А вы давно?

– Я? Меня выпустили девятнадцатого.

– А-а, раньше всех… Ну как вы там?

– Ничего. Вас в тюрьме кусали клопы?

– Как всегда, это я просто забыл вас предупредить… На свежего человека они действуют особенно сильно. Сеньорита Монтеро!

– Да?

– Мне нужно вас видеть.

Трубка помолчала, потом сказала нерешительно:

– Ну что ж… Когда-нибудь можно встретиться. Я только сейчас не знаю…

– Послушайте, сегодня начался карнавал, эти три дня даже биржевики будут отдыхать. Не скажете же вы, что у вас дела?

– Сеньор Ларральде, вы можете верить или не верить, но у меня действительно дела, – постойте, я вам объясню! Моя подруга – мы с ней вместе живем – подписала контракт на выезд, и сейчас вдруг оказалось, что вся труппа должна ехать послезавтра утром. Понимаете? Она думала, что через две недели, не раньше, и у нее ничего не готово. Понимаете? Я должна помочь ей собраться, так что сегодня и завтра я буду страшно занята…

– Хорошо, ловлю вас на слове – мы увидимся послезавтра вечером. Подруга ваша уедет утром, так что все в порядке.

– Ну ладно… Позвоните мне послезавтра, хорошо?

– Нет! – крикнул Ларральде. – Послезавтра в девять вечера я буду ждать вас у обелиска. Все! Значит, до послезавтра.

Он положил трубку, не дав ей времени ответить, и, весело насвистывая, вернулся к столику крючкотворов.

Тех было уже четверо, и они, судя по всему, уже успели переругаться и сейчас в четыре охрипших голоса обсуждали историческую роль генерала Сандино, причем двое называли его большевиком, а двое национальным героем Латинской Америки, вторым Боливаром. Вернув-шаяся с корта черноглазая Дора Беатрис сидела чуть поодаль – места за столиком ей не хватило – и со скучающим видом катала на ракетке теннисный мячик.

– Сеньорита Альварадо, – церемонно сказал Хиль, подсаживаясь к ней, – я должен попросить у вас прощения.

Девушка покосилась на него с опаской, словно ожидая новой пакости, и на лету подхватила скатившийся с ракетки мячик.

– Мы, медики, грубый народ, животные, – с чувством продолжал Хиль, – но вы войдите в наше положение! У нас самая антиэстетичная профессия в мире, нам просто некогда думать о цветах и поэзии…

– Пожалуйста, не говорите за других! – возразила она. – Я знаю одного студента-медика. Вам известен такой писатель – Линч?

– «Роман гаучо»?

– Да, в том числе. Он был близким другом моего отца, поэтому я хорошо знаю эту семью, тем более что они в родстве с Де-ла-Серна. Так вот, племянник покойного дона Бенито, сын доньи Селии Де-ла-Серна – он тоже изучает медицину, но как он знает и любит поэзию! И не только поэзию, он вообще человек с разносторонними интересами, много путешествует…

– Погодите-ка, – прервал Хиль. – Я, кажется, знаю этого любителя путешествий…

– Вполне возможно, – кивнула Беатрис, – Эрнесто, по-моему, тоже получает диплом в этом году – значит, вы с ним на одном курсе.

– Группы-то у нас разные, но вообще мы встречались. Еще бы! Только пример не очень удачный, донья инфанта, – в смысле типичности. Редкий случай этот ваш Эрнесто Гевара Де-ла-Серна. И я не уверен, что он достоин такого уж широкого подражания. Медицина все-таки требует полной отдачи, а значит, и полной сосредоточенности. Все это, конечно, неплохо… читать стишки, путешествовать, карабкаться по Андам и так далее. Но прежде всего нужно овладеть своей профессией – раз уж ты ее избрал, каррамба, никто ведь тебя не тащил за уши. Так я смотрю на это дело, донья инфанта. Ну как – прощаете вы меня?

– Условно, – улыбнулась Дора Беатрис. – Видите, я уже усвоила язык этих ненормальных. – Она указала ракеткой на спорщиков.

– Вы с ними поменьше, они не тому еще научат. Как вам нравится этот спор?

Дора Беатрис пожала плечами и подбросила мячик, поймав его ракеткой.

– Я вообще ненавижу политику – это сплошная грязь. И слишком много крови. Не понимаю, как Пико может интересоваться этой гадостью! Вот Сандино умер за родину, и теперь его же обзывают большевиком. Как это все печально и… противно! Больше всего я люблю музыку, вот. Неоконченная симфония Шуберта, или его «Аве Мария», или Девятая Бетховена – хотя это совсем разные вещи, я вовсе не в смысле какой-то параллели, – за это можно отдать все политические программы и все революции мира. Вы не согласны?

– Я же вам сказал, в музыке я вообще ничего не понимаю, а политика… Как вам сказать, это дело сложное. Вот я у вас спрошу одну вещь: вы знаете что-нибудь о своих предках? Ну, скажем, как звали самого далекого, кем он был и так далее.

– Самый далекий предок? – Дора Беатрис удивленно взглянула на собеседника, не понимая неожиданного вопроса. – Ну… был такой дон Педро Мануэль Гонсальво де Альварадо, капитан-генерал испанской короны. А что?

– Сейчас объясню. Видите – вы знаете, кем был ваш прапрапрадед, а я не знаю даже своего деда. Знаю только, что мой отец, родом из Эстремадуры, приехал сюда в трюме вместе с другими эмигрантами. Так? Теперь представьте себе на минутку, что на свете не было всей этой «крови и грязи», как вы говорите, и не было, в частности, французской революции. Сидели бы вы сейчас вот так, рядом, с сыном эстремадурского arriero¹³?

– А-а, я понимаю, что вы хотели сказать… Ну да, но… – Дора Беатрис пожала плечами. – Это ведь просто нормальный прогресс… Конечно, люди не могли все время жить со всякими сословными предрассудками! Все это изменилось бы так или иначе, правда?

– Само собою ничего бы не изменилось. Как же вы себе это представляете – что в один прекрасный день наши гранды так просто взяли бы и отказались от своих привилегий?

Дора Беатрис помолчала, вертя в руках ракетку.

– Я не знаю, – сказала она наконец. – Я знаю только, что все это слишком страшно – если за социальное равенство нужно платить такой ценой. Вы вот упомянули о французской революции… А вспомните, скольких жертв она стоила? Разве это не ужасно!

– Без жертв ничего не делается, нужно только видеть цель.

– Ну, хорошо! Я вовсе не спорю против этой цели. Но почему люди непременно должны убивать одних, чтобы дать счастье другим? Вот чего я не понимаю!

– Я тоже не понимаю, – засмеялся Хиль. – Очевидно, такова жизнь, что ж делать! Вот вырастете, займитесь политикой и покажите нам пример.

Дора Беатрис сделала гримаску.

– Спасибо, предпочитаю заниматься музыкой.

– Это безусловно приятнее.

– Конечно! – с вызовом сказала она.

Хиль посмотрел на часы.

– Как летит время, – пробормотал он, подавляя зевок. – Не правда ли, донья инфанта Дора Беатрис Гонсальво де Альварадо?

– Что вы издеваетесь над моим именем? Не вижу в нем ничего смешного…

– Какой же тут смех? Гонсальво де Альварадо! – повторил он торжественно. – Звучит, звучит, ничего не скажешь.

– Послушайте, хватит, – покраснела черноглазая «инфанта».

– Молчу, молчу. Чертовски некстати этот карнавал – нужно работать, а настроения нет. Сегодня я с ног до головы окатил водой какую-то девчонку. Всемогущий аллах, как она визжала!

– Вы бы тоже визжали, если бы вас окатили с головы до ног! Вообще дурацкий обычай, эти игры с водой… Мне сегодня, пока я добралась сюда, совершенно испортили платье.

– Ничего, надо полагать, оно у вас не единственное.

– Почти, – с сожалением сказала Дора Беатрис. – Я собиралась завтра идти в нем на бал экзистенциалистов…

– Возьмите мешок и прорежьте три дырки – для головы и для рук. Для бала экзистенциалистов это будет в самый раз.

– Там так принято? – улыбнулась Дора Беатрис. – Не знаю, я никогда у них не была… Это меня Пико тянет, они собираются компанией. Вы тоже идете?

– Нет, я ему уже сказал, меня такие вещи не интересуют. Это зрелище для психиатра – сартрит и его последствия.

– Как вы сказали – сартрит? Ах да, Жан-Поль Сартр! – Беатрис весело расхохоталась. – Браво, дон Хиль!

– Не ликуйте, это не я придумал. У этого выражения уже вот такая борода, так что не вздумайте повторять его как новинку.

– Я никогда не слышала, правда!

– Вы еще многого в жизни не слышали, донья инфанта. Не огорчайтесь, невинность относится к категории временных неудобств. Послушайте, сеньоритос! – обернулся он к продолжавшим спорить крючкотворам. – Довольно вам насиловать голосовые связки, это может кончиться катаром горла, какие тогда из вас адвокаты! Вы думаете, сеньорите очень весело слушать вашу трепотню?

– В самом деле, это уже становится скучным, – вздохнула она.

– Я, к сожалению, должен испариться, – с извиняющимся видом сказал Хиль, щелкнув по циферблату своих часов. – У нас ведь начинаются экзамены, а я только что из тюрьмы – и так много времени потерял. Две недели в подземной одиночке, донья инфанта, в обществе крыс-людоедов. Это вам не в теннис играть. Вы еще не сидели?

Дора Беатрис посмотрела на него большими глазами.

– Нет, никогда… А разве есть крысы-людоеды? Ну-у, неправда!

А вы этого тоже не знали? Обычная крыса, только размером с таксу и зубы соответствующие. Я спасся только тем, что не спал все четырнадцать суток, а моего предшественника они захватили в сонном виде и начисто выели у него брюшную полость. Причем моментально, он даже не успел проснуться.

– Мне что-то не верится, – улыбнулась Дора Беатрис.

Хиль встал и накинул на плечи пиджак.

– Вы поверите после первого с ними знакомства. А это я вам гарантирую: в нашей Перонландии от тюрьмы не застрахован никто. Я в свое время тоже не верил, – добавил он с печальным вздохом и протянул ей руку: – Ну, до свиданья, донья инфанта. Не исключена возможность, что мы еще где-нибудь и когда-нибудь увидимся. Всего наилучшего, крючкотворы!