Книга первая

1

Бражничали накануне изрядно, хотя не до умоисступления. Только Борис Щенятев, из пеших стрельцов, по обыкновению захмелев сверх меры, под утро уже стал лаять его, крича непотребное: Лобановых-де по Москве развелось, что псов бездомных, – кинь палку через тын и зашибешь Лобанова. Этакого поношения было уж не стерпеть, Андрей за ворот кафтана выволок обидчика на двор и многажды кунал в кадь с дождевою водой, – покуда тот, вдоволь нахлебавшись, не протрезвел и не повинился как должно. Обиды на скудоумного он не затаил: что с него взять. Сдуру чего не вякнешь, да еще в подпитии! Эко вызмеился – Лобановых на Москве много… Щенятевых неужто меньше? Да и чем гордиться, сам-то небось не из тех, не из княжат,

какой-нибудь худородный побег, еще неведомо, отколь такое выползло…

Андрей и сам подивился, с чего это вспомнилась вчерашняя дурь. На душе было легко, ехал не спеша, щурясь от солнца и придерживая аргамака. На Тверской людно – еще кого стопчешь, не приведи Бог. До чего ж здешний народ охоч до зрелищ: скоморохи ли козла с медведем стравили, татя ли кнутом дерут, посольство ли едет – все увидеть надо. Особенно любопытно на иноземцев поглядеть… хотя мало ли тут ихнего брата, да и что в них такого? Люди как люди. Одеты, конечно, диковинно. Нынешние вот, что прислал ливонский гермейстер (небось опять о пленниках юрьевских приехали хлопотать), – у этих одежда попроще, без особой пышности – плащи с латинскими крыжами¹ остроконечными, зато воинский доспех хорош, ничего не скажешь…

Да и мы, чай, не обсевки! Андрей погладил резную, в крупной бирюзе, рукоять сабли – дорогой, взятой тому восемь лет еще под Астраханью – и, потрепав по конской гриве, игриво подмигнул встречной молодке. Хотя тут же, получше ее разглядев, устыдился: больно нарумянена да насурмлена, не хватало еще среди бела дня перемигиваться с лиходельницей².

Бориска, тот, пожалуй, от зависти на него ярится – что ездовой, не пеший. А самому кто помешал в ездовые верстаться? Конечно, у нас служба вроде бы и полегче. Хотя как когда! Нынче-то ладно все сошло, а бывает по-всякому, в ответе же за все он – сотник. С простого стрельца какой спрос?

Вечереть уже начинало, солнце клонилось за купола храма Успения, к самой кровле Большого дворца. Скоро и к вечерне ударят, а народ, гляди, не расходится по домам. Ну да завтра воскресенье, только и дел, что обедню отстоять… Шум стоял как на ярмарке, купцы – лавки уж скоро запирать – пуще зазывали покупателей: успеть бы еще чего продать, скоморохи бабам на потеху горланили охальное, взревывал медведь, громыхали накры³, гудели дудки, что-то свое лихо высвистывала сопель. Не в пример иным московским улицам, Тверская вымощена гладко обтесанными и плотно уложенными одна к одной еловыми плахами, но уж несколько дней стояло вёдро, было сухо, и густая пыль висела в воздухе, золотясь от косых солнечных лучей.

Гордо подбоченясь, покачиваясь в седле, сотник пробирался сквозь толпу, поглядывая по сторонам, негромко покрикивая: «Посторонись, эй!» или «Остерегись, дядя, стопчу!» Были тут и конные, но не густо, и женка какая-то ехала на легкой таратайке, запряженной маленькой каурой лошадкой, – молодая женка, видать со спины, ишь стройна, что твой стебелек… Заинтересовавшись, Андрей тронул шпорами аргамака, поравнялся с двуколкой и, оглянувшись будто невзначай, обмер.

…Он после и сам не мог понять, от чего обмер, вроде бы и не с чего было обмирать вот так, с первого-то взгляда. Испокон веку славится Москва пригожими девами, а эта и не была как будто такой уж невиданной раскрасавицей – в Ливонии и иных краях повидал сотник Андрей Лобанов и попригожей. А вот милее не встречалось, оттого и замерло ретивое. На голове у ней был обычный девичий венчик, оставляющий напоказ золотисто- русые волосы, а глаза удивили цветом – не серые али голубые, как обычно в наших краях, а темно-карие, в масть соболиным бровям. В остальном же – москвичка как москвичка, румяна да круглолика, и носику б не мешало чуть подлиннее вырасти. Ну да уж какой есть! Купецкая дочь, похоже; одета богато, в обшитой золотым позументом душегреечке бархатной цвета смарагда, однако не боярышня – те так вольно не ездят, без нянюшек да холопей.

– Не боязно ли, девица-красавица? – спросил он с улыбкой, осадив коня поближе, и заломил шапку, слегка поклонившись.

– Чего бояться-то, – отозвалась она певуче и искоса стрельнула глазами. – Не ночь на дворе… да и ездец рядом вон какой – при сабле. Неужто не оборонишь?

Он не нашелся что ответить, даже заробел маленько – ну бойка!

–Так мы вроде не уговаривались, а ты вон как – без провожатых. А ну как лихие люди умыкнут?

– Тятенька откупит. – Она тоже улыбнулась и снова ожгла его быстрым взглядом.

– Оно конечно… А ты чья ж будешь?

–Ишь любопытный какой! Много знать хочешь, стрелец. Ай состариться невтерпеж? Успеешь еще, да тебе, чай, не так долго и осталось…

Этого уж снести было нельзя, он прикусил губу и рванул левый повод, отворачивая послушного аргамака.

– Больно языката, как я погляжу! – крикнул гневно. – Я-то тя не обидел, невежа!

– Сам таков! – пронзительно закричала она ему вслед. – Научись сперва с девицами разговаривать, а уж после знакомься!

Здесь, недалеко уж от Неглинки, где Тверская круто спускается к Китай-городу, было посвободнее, и он пришпорил коня, донельзя огорченный тем, что девица-красавица оказалась сущей язвой. Позади оглушительно ударили в литавры, а потом послышался вдруг взрыв шума и гвалт, он обернулся – каурая кобылка летела по середке улицы, дробно молотя копытами по плахам мостового настила и кидая таратайку со стороны на сторону. Упущенные вожжи мотались по воздуху, а сама девица – видно было – едва удерживалась на сиденье, вцепившись в закраины кузовка. Прохожие разбегались в стороны, визжали бабы, с кудахтаньем сыпались куры из опрокинутой корзины, двое мужичков попытались словить ошалевшую кобыленку, но не преуспели, будучи явно в подпитии. Не на шутку испугавшись, – вот-вот убьется насмерть, экая дуреха, чего браться, коли не умеешь! – Андрей вздернул коня на дыбы, одновременно разворачивая назад, и бросил навстречу и наперерез. Соскочив с седла в тот самый миг, как лошади должны были столкнуться, он ухитрился поймать каурку за узду и осадил, задирая ей голову. Лошадь, уже вся в мыле, мелко дрожала, он успокаивающе потрепал ее по холке, подобрал вожжи и сделал шаг к таратайке, чтобы отдать их горе-вознице, которая – теперь уже ни кровинки в лице – смотрела на него круглыми глазами; и тут кобыла опять рванула, поддав задом, да так, что он, с намотанными на руку вожжами, зацепился каблуком за выступающий торец плахи и упал прямо под колесо. Андрея ударило сразу в грудь и в голову, показалось даже, будто что хрустнуло, и последним, что он услышал, был истошный девичий визг откуда-то сверху.