Ни дня без строчки

1. Я с самого детства страдала тем, что все не важное выветривалось из головы мгновенно. Да и важное тоже. На всю жизнь остались только теоремы и законы физики. Ничего не поделать - математик. Хотя, с другой стороны, отлично помню книгу, одну из самых моих любимых - Мартин Иден. Хотя вот сейчас вспоминаю, соображаю, все равно провалы есть. Каждый раз читаю, как заново. Не зря Олеша тоже так говорит:

Парадоксально, но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно перечитываем, забываются, не удерживаются в памяти. Казалось бы, должно быть наоборот: книга, произведшая на нас впечатление да еще читанная не однажды, должна была бы запомниться во всех подробностях. Нет, этого не происходит. Разумеется, мы знаем, о чем в основном идет в этой книге речь, но как раз подробности для нас неожиданны, новы – не только подробности, но и целые куски общей конструкции. Безусловно, так: замечательную книгу мы читаем каждый раз как бы заново, и в этом удивительная судьба авторов замечательных книг: они не ушли, не умерли, они сидят за своими письменными столами или стоят за конторками, они вне времени.

2. Мое знакомство с Олешей ограничивалось только "Тремя толстяками". Читала два раза. Точно помню. Первый раз - по школьной программе (я все тогда читала, что взять с ботаника?), второй раз - лет десять назад. Что помню? ничего толком не помню, почти все в тумане - Суок, канатоходец Тибул, тряпье, нищета, безысходность. Но подсознательно помню гораздо больше. На уровне покалывания в кончиках пальцев, улыбки на лице, пританцовывания на паркете. Ощущение виртуозности написанного, кружевного текста, невесомого, рискованного, как хождение по канату, срывание в пропасть из под купола цирка и все это залито ярким светом прожекторов. Невнятно? а как еще объяснить то, что сидит где-то в душе и не хочет высовываться, чтобы не засмеяли. Трудно ведь взять и подобрать слова. А написать это все с такими метафорами, как Олеша - это за гранью нереального. Только у него такое и получается.
 
3. Я пыталась провести эксперимент с 750 словами каждое утро на грани подсознания. Через несколько месяцев я прекратила. Не увидела никаких изменений. А Юрий Карлович - не прекратил. Оставил после себя архив этих строчек, которые писал каждый божий день. Работал над фразами. И это увлекательное чтение, но было бы еще увлекательнее, если бы его не скомпоновали по темам, а оставили бы так, как писался. Иногда непонятно, что было за чем по времени, как происходили изменения в самом писателе, как все было в его жизни. А так хотелось бы увидеть все то, что скрыто за этой книгой. Разные эпизоды прямо так кричаще отличаются по стилю и жанру, но непонятно, когда это происходило, в какой возраст и период жизни человека. О детстве от писал одним махом или нет? Потому как кое-что написанное кажется вышедшим из под пера пожилого человека, который смотрит сверху на жизнь.

Эти записи – все это попытки восстановить жизнь.

4. Метафоры занимают такое место, что я начинаю ими заболевать. Проникаюсь, рисую картины. Как возможно сравнить гиацинт с лодкой? А ведь и правда, похоже. Нет, не похоже, будем развивать воображение. Но другие то метафоры? а звериные метафоры? это нечто чудесное, божественно, придающее цвет, запах, текстуру самым обычным событиям. Он так видел мир или таким хотел видеть?

Мощный, как тело быка, лежит зеленый перец, испеченный целиком, лежит в борще, выставив бок, как бык, похищающий Европу.

Я подумал, что если я пойду по Москворецкому, то Кремль будет как бы выплывать на меня… Да, это похоже на то, как будто на вас выплывает гигантский белый лебедь, чья шея – колокольня Ивана Великого, а спина – соборы с золотыми перьями куполов.

5. После этой книги я точно по другому смотрю на текст. Кроме того, что оцениваю стиль, подбор слов, так еще и подвергается оценке реакция персонажа. На подсознательном уровне всегда это оценивалось, но как было вытащить это из недр безумно извилистого и не отдающего ничего просто так мозга? И Юрий Карлович помог, направил в русло поток любознательности и интереса. Посмотрим, какой дальше бег приобретет этот ручей. Снесет преграды или покроется илом?

Самое трудное, что дается только выдающимся писателям, – это именно реакция действующих лиц на происшедшее страшное или необычайное событие.

6. Чего бы ты ни добился, ни достиг в жизни, все равно тебя будет терзать чувство собственного неудовлетворения. Все ли ты сделал? Правильно ли ты сделал? Стоишь ли ты чего-то? Для чего вообще твоя жизнь была нужна? Одинок ты или тебе это только кажется?

Я всю жизнь куда-то шел. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат. Вот и теперь иду, уже понимая, что в закат прийти нельзя. Очевидно, это была мечта о бессмертии.

Олеша — злой, колючий, угловатый. Настоящий ёрш советской литературы. Его мало печатали, хотя писательский талант был виден всем. И это пламя неутолённых амбиций потихоньку сжигало его изнутри.

«Ни дня без строчки» не название, а жизненное кредо Олеши. Писать, как дышать, даже если твои записи вряд ли увидит кто-то кроме самих близких людей. Наполовину это дневник, наполовину — воспоминания. К концу повествование заполняется вообще случайными вещами — заметками о прочитанных книжках, мыслями вслух. Сейчас это можно было бы сравнить с записями в ЖЖ, даже, наверное, с сервисом 750words.com, где каждый день ты должен написать 750 слов, неважно каких, только чтобы была тебе хорошая карма. Такое ощущение, что у Олеши в подсознании тоже был такой сервис, поэтому и писал он обрывками, кусочками мозаики всё, что приходит в голову. Потому что иначе никак, эти слова взорвали бы его изнутри.

Заметно, что поначалу это должна была быть книжка автобиографическая. Детство маленького поляка описано довольно подробно, много историй и случаев, потом начинаются провалы, обрывы, пустота. Уютная тёплая Одесса резко сменяется на наших глазах какой-нибудь сценой из московской жизни, потом возврат, потом что-то ещё… Обиды, непонимание, колючие слова. О дружбе с Катаевым и Ильфом-Петровым совсем немного, так же немного о Бунине, но даже через эти скупые абзацы сквозит неприязнь к его снобству. Безграничное восхищение Маяковским из серии «А я знал мужчину, который видел в театре дядьку, который был знаком с бабушкой человека, который жал руку Ленина, вот как!»

Я не знаю, почему мне так хотелось прочитать именно это произведение Олеши. Прежде всего, именно это, хотя и «Зависть» лежит где-то в списке к прочтению. Есть много других язвительных писателей, есть много других ярких личностей, и уж совсем немало непризнанных талантов, которых затирали и не печатали. Но почему-то именно ершистый Олеша мне был интересен. Может, чем-то близок? Тем, что он всё-таки неидеальный, часто неприятный, мелочный, самовлюблённый, да что уж там, стукач и бузотёр. Не дам ответа, близок ли он. Не стану советовать кому-то читать эти записи. Кому будет интересно, тот набредёт на них сам.

Хотите ощутить себя Прустом, упав зажмурившимся сердцем назад, в воспоминания, чужие, сладостно зная, что вас подхватят?
Помните, как герой Пруста макал печенье мадлен в тёплый липовый чай, и ощущал во рту цветение вкуса, говорившего о детстве: в этот миг настала весна памяти, просияло солнце, многое осветив в зашторенных комнатах воспоминаний.
Такое "печенье" есть у каждого из нас...
Вот, передо мной книга "Олеши". Она жёлто-лилового цвета. Я нежно держу её в обеих руках, как в детстве я держал горячий чай, дуя на него.
Кажется, если сейчас дуну на раскрытую книгу, то белая пенка страничек сладко подёрнется, улыбнётся тёплой рябью строк, и я увижу себя как в детстве: в вечере кружки - чаинки перелётных птиц; луна лампы ласково взошла в стороне, над тёмным лесом ( два скромных деревца за окном).
Я окунаю в этот тёплый, сладкий, прирученный вечер в стакане, свой указательный палец: дотягиваюсь до птиц и луны, до себя и до чего-то ещё...
Вдруг, голос, из кружки, словно из волшебного, бездонного колодца: Саша, перестань играть с чаем... ( в вечере кружки, нежным, бледным мотыльком проплывает лицо мамы)
А я и не играюсь, я читаю пальцами мир, отражённый под моими руками, словно в хрустальном шаре волшебника.
Я касаюсь и пробую на вкус времена и пространства, вечер и луну... и правда: обмокну палец в луну - сладкая!
Обмакнул в неё печенье... ещё лучше: лунное печенье с чудесным, жёлто-пушистым вкусом.
Тогда я ещё ничего не знал о Прусте, но сердце сладко намокало в шёлковых сумерках вечера, таяло у меня на нёбе, карликовом, офранцуженном небе моего рта: алое солнце за окном так славно отражало сердце, доверчиво и тепло разлившееся по облакам, листве деревьев, окнам и улыбающимся лицам прохожих, идущих по синим лужам...

В руках у меня - книга Олеши. Он вспоминает о своём детстве: о первой ёлке, девочке, в которую впервые влюбился, о первой встрече со смертью, о том, как сидел лет в 5 у вечернего окна с картонкой в руках: "оскоминка на пальцах", пишет Олеша...
Эти вспышки, гроздья воспоминаний, светлые зарницы-колокольчики сердцебиений звенят, гремят сначала где-то далеко в облаках и сумерках прошлого; потом, становятся ближе, и словно бы освещают в небе и грозовых тучах волшебные, мгновенные бездны, руины древних храмов... и ты понимаешь, сердце сладко понимает, что в мире есть какая-то фатальная, но прекрасная фиксация мгновений жизни, похожих на нежные, клейкие листочки по весне, умирающих и воскресающих у того же самого окна каждый год, целующих одни и те же милые отражения в окне, одни и те же лица, руки, к ним протянувшиеся: поднесёшь бывало ладонь в детстве к острым и счастливым листочкам, и они, словно птицы небесные, клюют, нежно-нежно, своими острыми клювиками сердце, которое ты им протянул на ладони.
Эта незримая листва древа жизни незримо связует каждого из нас с детством Пушкина, Пастернака, Андрея Платонова, Олеши, Набокова, Пруста...

Слушая этот черешневый звон воспоминаний ( в облаках и пене цветов звенит и поёт черешня под моим окном!) Олеши, моих воспоминаний, я пришёл к мысли ( обычно, бывает наоборот), что существует радуга воспоминаний, со своими законами цветового порядка, проницаемости и... синестетических пульсаций красок.
Этот нежный пульс памяти, времени - одна из самых сладостных тайн искусства и жизни.
Вот, Олеша описывает, как он, ребёнок, сидит у окна с картонкой в руке: закройте на миг глаза и попытайтесь вспомнить что-то подобное, с типично детской деревянной и ласковой чепухой в руках.
Что вам вспомнилось? Тень памяти - запах, матовым, смоляным, бархатным холодком шишек, желудей, каштанов... коснулся сердца и осветил комнату. Ведь так?
Древесное начало в наших ранних воспоминаниях носит архетипический элемент библейского древа познания, только схваченный в девственной символике его протяжения.

Вот, маленький Олеша после ёлки вышел с родителями и детьми в прохладные, звёздные сумерки: родители где-то в сторонке говорят с друзьями, а вы, и другие дети, в этом огромном, словно бы выросшем мире, блистающего игрушками звёзд и луны, говорите о чём-то своём, но бесконечно-важном...
Разве у вас этого не было? Помню одну девочку в ту зимнюю ночь, в которую я был влюблён, безнадёжно, т.к. она меня не любила ( странно это: Лермонтов в первый раз влюбился в 8 лет, а я - в 5. Неужели так изменились времена, что мы торопимся жить и любить, чувствуя, что в любой миг может просиять трагедия?).
Она шла с подружкой впереди меня, и я робко, почти прозрачно коснулся пальцами её каштановых волосков, выглянувших... нет, улыбнувшихся мне из под белой шапочки, и поднёс пальцы к губам, нежно их поцеловав.
Олеша писал про оскоминку на пальцах от детской картонки в руках, и вот сейчас я понял, вспомнил памятью сердца: в ту ночь у меня была именно оскоминка на пальцах, грустная, терпкая, как чай без сахара: пальцы на морозе после губ, словно бы чуточку заплакали, но вовремя сдержались...

Ни дня без строчки - это книга не о жизни Олеши, это книга о всех нас, о жизни, о памяти вечности.
Олеша писал её долго, до самой смерти, так и не закончив, понимая, что создаёт нечто новое в искусстве, романе: короткие отрывки из жизни, детства, мысли о писателях, любви и любимой...
Всё это читается как стихи памяти в прозе: не лист, а белая тарелка с опрятными и тёплыми печеньями Мадлен!
На ладони одной страницы может уместиться нежная горсточка воспоминаний, разделённая месяцами, годами, столетиями!
Они дрожат солнечными зайчиками на полу, на янтарном паркете воспоминаний, робко, как призраки, касаясь стола, обоев, нас...
Так сердце дрожит в ночи под рукой любимой прирученным солнечным зайчиком, ласково и тепло лижущего её ладонь.
Так рифы сердцебиений выступают из набегающих, перелистываемых волн в бледной пене страниц: прорвётся робкий челнок ладони, опасно раскачивающийся на этих волнах, и вы достигнете заветного берега утраченного времени детства и вечности, вспомните что-то самое главное, быть может, забытое всеми.

Этот удивительный пёстрый, индийский ковёр текста, похож на неземной язык Андрея Платонова, сотканный из лоскутков, островков голосов эпохи, криков и молитвы в ночи над телом самоубийцы, музыки, подслушанной в переулке речи влюблённых и ночи.
Этот ковёр похож на тот самый ковёр с набоковским узором, который таинственно должен совпасть с узором души, и не важно, за чертою смерти, любви или воспоминания, по которым можно по-Цветаевски "прокрасться" в прошлое.
Выбрать из белого, звёздного шума воспоминаний определённые воспоминания, звучащие, поющие согласно, прозрачно - это искусство писателя; выбрать из выбранного писателем, его воспоминаний - нужный узор, тайно совпадающий с твоей душой - искусство читателя.

Что нам вся холодная, словно звёзды в ноябре, красота искусства, если она не находит тёплый, личный отзыв в ком-то из нас?
Порою, тот или иной великий образ, отозвавшийся, отстукнувший, как сердце, в другом человеке, родив в нём воспоминание, улыбку поступка и жеста, так же величественен, как и иной образ Толстого, например, образ старика и его внука в Войне и мире, вошедших в светлый, опустевший господский дом - из за нашествия французов все уехали: мальчик благоговейно и робко касается какой-то прекрасной, жёлто- лиловой книги на столе, клавишей раскрытого рояля: раз, два, три...
Это сама жизнь. Строчки текста, словно трепетные тени от ветвей за осенним окном, переходят на нас и жизнь, становятся жизнью: мне однажды удалось на груди любимой поцеловать отражённую на ней веточку дерева с трепещущей на ней пушистую тенью воробышка: мне казалось, я целую само сердце. За окном была осень, а на груди любимой - весна, и лиловые кисточки сирени: соски сирени!
Хорошая строчка из книги может реинкарнировать в мотылька поцелуя в подростковом возрасте или внезапное счастье нахохлившегося и озябшего у окошка воробушка.

Андрей Платонов писал в дневнике: искусство должно умереть - в том смысле, что его должно заменить нечто обыкновенное, человеческое: человек может петь и без голоса...
И правда: порой поёт само лицо и руки любимого человека, его глаза, строка влюблённого.
И ещё из Платонова: это и есть новая любовь между людьми: сквозь души других.
Потому так и важны эти одесские, солнечные закоулочки детства Олеши, проступившие из темноты закрытых век - лиловая листва воспоминаний дышит: гимназист, пустивший себе пулю в рот, улыбнувшаяся снежинка за окном болеющего корью и бредящего мальчика, и даже "сладостно блеснувшая телом" упавшая с лошади в цирке наездница, стерпевшая боль и вставшая на комплимент.

Маски искусства сброшены, к чёрту эту ложь распятого времени, когда реальные события жизни одеваются вымышленными литературными именами, а снежинка из детства Олеши, Чехова, Набокова, безымянной скиталицей слоняется за чужими окнами с людьми: но мы то хотим видеть девственность бытия рождения этой снежинки, родину её детства и именно этих, реальных людей, которыми, через которых мы желаем жить!
Разумеется, не все в полной мере оценят подобный жанр, точнее, не все увидят тайный узор жизни, её сиреневый, словно звёзды в ноябре, закатный пульс, прошедший своим мотыльковым изгибом по вот той женщине в парке, вот той звезде, растаявшей на рассветном окне: так ребёнок после очарования прирученного сумрака цирковой арены, чей белый круг похож на волшебную, незакатную луну детства, прохладно отнесётся даже к поцелую под школьной партой прекрасной девочки в очках, и только спустя года - это я уже давно пишу о себе, - нежно разворачивая в шелестящем сумраке комнаты этот тёплый поцелуй, словно лиловую обёртку самой сладкой в мире конфеты...пальцы нежно измазались: конфета, поцелуй, подтаял в тёплом кармашке моих воспоминаний...

Потому нам жизненно важно знать, что думает любимый человек ( вообще человек) о прочитанной нами книге, которую мы любим, что он думает о прочитанном ветре и осенней листве: пальцы в небо, в накренённую синь высоты... щурящиеся на солнце пальцы, читающие мир, полный тайны и любви, как в детстве: а как славно перечитывать милое лицо любимой, перечитывать пальцами, глазами, губами, когда гаснет свет.
Ни дня без строчки! Пусть и рецензии читателей будут живым отстуком красоты искусства, их жизни: книга не должна заканчиваться на поставленной автором точке.
Разве милый друг, с которым ты в ссоре, знал, что робко видя меня с книгой Олеши в руках на улице, ссоре - скоро конец, что я несу в руках, как цветы, букет чужих воспоминаний и нежности, и скоро я протяну один из цветов - ему, ей, и двое вновь станут близки и цветок отразится в её очках, словно ребёнок, укрытый в солнечные пелёнки от звёздной осенней вьюги.
Знал ли Олеша, когда писал эти строки, что они сквозь года сблизят два сердца?
Знаем ли мы, как слово наше отзовётся?

Когда Алексей Толстой писал прекрасный роман Пётр 1, знал ли он, что эта книга однажды спасёт человеку жизнь, благодаря своей толщине?
Это не эпизод из книги Олеши: это живые строчки жизни, моей памяти: во время войны, один солдат взял в разрушенном бомбой доме, книгу Толстого, и спрятал у себя на груди ( красоту, словно воробушка раненого, подобрал на улице, среди ужаса и огня: прочитает страничку и на сигаретку её: польза и телу и душе... К слову, однажды, в подростковом возрасте, письмо любимой, с которой я расстался, я не стал сжигать а-ля Пушкин в своём известном стихе, но сделал из него самокрутку и выкурил со слезами на глазах на вечернем, осеннем балконе: тлела моя жизнь, моё сердце: я дышал словами любимой, впускал их в себя, самые нежные и грустные в мире, и они почти касались сердца: я сделал строчки любимой - зримыми, и я буквально губами нежно читал сигарету, её письмо, зная, где её ласковые строчки, а где - смертельно грустные. Дым сигареты изгибался в воздухе ласковым призраком волос любимой на ветру, и я протягивал руку и гладил ветер и локоны дыма, словно безумный...Ни дня без строчки!)
Так вот, было наступление, и пуля попала в грудь солдата, в книгу Толстого, и застряла на последней странице, чуточку прокарябав его грудь.

Стрелки часов, искусства, словно счастливый и чуточку пьяный влюблённый регулировщик на дороге, поднял одну руку в верх, второй - указал путь, и сердце тронулось в путь, сквозь века и время, эпоху Пушкина, Толстого, Олеши..
Олеша, прелестно начинает своё произведение тончайшим образом из детства: он шёл куда-то по осенней улице, и увидел за витриной часы, и стрелки, величиной с вёсла: лучшего импульса и символа для начала подобного произведения, где память - река, и не придумаешь.
Нечто подобное было и с нежно любимыми мною дневниками Бодлера ( Моё обнажённое сердце) и Альбера Камю ( Записные книжки), вот только в первом случае, текло - сердце, истекая красотой и болью, а во втором - текли, неслись строчки, мысли о Достоевском, неслись просиявшие облака над утренним морем и перелётные птицы неслись, видимые словно через солнечное окно несущейся машины, на которой разбился Камю, врезавшись в дерево: несчастный регулировщик, часы на его руке, остановились на 13-55, словно бы само время, упав на колени, подносит ладони к откинутому чуточку назад и к небу, бледное лицо.
Олеша бы сказал: это всё потому, что главное свойство души - нетерпение. Сердце, чувства, руки, губы, перо в руке... несутся куда-то.

Олеша пишет: "всю мою жизнь, я думал, что мне что-то мешает, некая забота. Вот устраню, решу её - и тогда жизнь польётся широким и лёгким потоком.
Как оказалось, этим препятствием была сама жизнь: подождите, вот умру, и тогда уж буду жить!"
Неправда ли похоже на строчки Платонова, для героев которого нет смерти, а тайна любви и души, сильнее смерти: они не замечают её.
И правда, когда мы пишем и любим - мы бессмертны: ребёнок в животе любимой, которого ты нежно касаешься рукой, в каком-то блаженном спиритизме нежности и любви - милейшие постукивания и толчки, перед которыми бледнеют все мечты спиритов!, - вырастает в твою тихую тень грядущего, он касается ещё не расцветших клейких листочков весны и видит птиц, которых ещё нет в небе, улыбается любимой своей, которая ещё сладко разлита в цветах, листве и сиреневом вечере вон над той парочкой, обнимающейся сейчас под моим окном... а твоё перо - касается души прошлого, листвы, что отшумела века назад, звёзд, поцелуев, что давно завяли, погасли... но стали строчками.
Ни дня без строчки!

Метемпсихоз детства и реликтовое излучение пра-памяти а-ля "Котик Летаев" Андрея Белого, Олеша обыгрывает в тональности Набокова: мучение гусеницы, когда она чувствует перерождение в бабочку: т.е., ощущение голубого изгиба неба под мостом, кошачьи изгибы мостов, рук влюблённых и сорвавшейся дугой звезды..
Олеша пишет: "не мешало бы вспомнить, приступив к написанию книги о том, что меня вообще не было."
Он думает о том дне, когда некая девушка направилась на свидание с неким молодым человеком.
Да, именно тогда, словно звёздная туманность, пульсирующая томлением света, оранжево-лиловые вспышки осенней листвы, тайно уже имели в себе напряжение нежности грядущей звезды и даже планеты с жизнью на ней.
Да, под под этим звёздным маревом в осеннем парке, встретились двое: мигал на ветру листок, текла звезда над миром, грустно улыбалась синева в зарябившей лужице от упавшего листка...
И всё это - новая душа, грядущая в мир.
Это нежная пульсация красоты для влюблённых, подобна миганию духа в комнате умершего человека, где не спит тот, кто его любил: вот этот листок, ударившийся в окно, этот телефонный звонок, ошибшийся адресом и погасший, как звезда, разлившийся чай, образовавший до боли знакомый силуэт на полу... всё, всё это тайно шепчет что-то сердцу.

Быть может, подобные мысли проносились в уме Олеши, когда он писал: "страх смерти - есть не что иное, как воспоминание о страхе рождения".
А что есть любовь, как не память о вечности? Утратить любовь - значит чуточку умереть. Полюбить - вновь родиться.
Когда невеста Олеши - Серафима, упорхнула от него к писателю Евгению Петрову, он, убитый горем, пришёл к её сестре, Ольге, и, сев на кровать, грустно поведал ей об этом:
- зачем она это сделала, ты знаешь? Ты бы сделала так?
- Нет, я бы так с тобой не поступила..
- Тогда выходи за меня замуж

Тёплая рука Ольги в его руке: самый нежный вес в мире - ладонь любимого в твоей руке!
Трепетно сжатая ладошка любимого человека в нашей руке, похожа на нежный призрак эмбриона, будущего ребёнка, которого влюблённые будут держать однажды вместе, соприкоснувшись головками.

Ничто не должно погибать из написанного...
А что, если скрупулёзно описанные детали быта у Бальзака, изящно прописанная листва и облака у Бунина и Пруста, кажущиеся мнимо-скучными, таят в себе зерно живой души, детского смеха, улыбки звезды?
И вычеркнуть, пропустить эти строчки, всё равно что сделать аборт красоты.
Чью тайну и чудо рождения мы, словно ангелы - нам, нам доверили это чудо!, - подсмотрели?
Набокова, Вирджинии Вулф, Олеши, или... наших родных? Иногда, критикуя и глумясь над этими строчками, мы, возможно, раним и убиваем себя, трансцендентную тайну своего рождения
Ни дня без строчки!

Что вы думаете о данном воспоминании Олеши из детства:

"Помню отрывок об Эдгаре По - как его несут подобранного в сквере с волочащимся по земле краем пальто.
Помню по поводу писем Ван Гога... и т.д."

Ну что, заметили? Изумительная аллитерация "по", пластически повторяющая образ волочащегося по земле пальто Эдгара По: живое, зеркальное взаимоотношение слова и образа, в нахлёст перешедшее на следующее предложение о Ван Гоге: символика письма, строки искусства... Эмили Дикинсон сказала бы так: мои стихи и строчки - письма миру:

Вот все, что я вам дать могу
Лишь это — и Печаль,
Лишь это — и в придачу, Луг
И луговую Даль —

Пересчитайте ещё раз,
Чтоб мне не быть в долгу —
Печаль — и луг — и этих Пчёл,
Жужжащих на Лугу.

Это же можно сказать и об Олеше, удивительном писателе, - творчеством которого восхищались Набоков, Платонов, Ходасевич, Катаев.., - не вписавшегося почти что в блоковский "Страшный мир" советского лихолетия и вынужденного, как Андрей Платонов, как многие таланты того времени, шататься по кабакам и ночи, нестись сердцем в забвение, но, как и положено гению, продолжая писать где-то на "чердаке", для себя, для вечности, для нас, свои незакатные строчки.
Однажды, молодой писатель шёл возле дома Олеши, куря сигарету, и увидел его с сигаретой на балконе.
Этот человек писал книгу о нём, он помахал ему рукой: Олеша грустно, словно игривое и пьяное отражение в реке -небо текло, листва текла..., - тоже помахал рукой, и бросил тлеющую яркой пчёлкой летящую сигарету - взбунтовавшееся, безумное отражение!, - в молодого писателя: как ему показалось, Олеша целился прямо в его глаз.
Он спросил Олешу: как вы? как творчество? Олеша махнул на него рукой, махнул на весь мир, и, взявшись рукой возле сердца, ушёл с балкона..
Потом Олеша спросил этого писателя: вы о смерти моей хотите написать?
- Нет. Но я подумал, как славно могли бы вы написать о своей смерти..
- Да, я бы мог: медленно расширяется и останавливается зрачок... или лучше так: маленький выпуклый красный шар глаза...

За месяц до смерти, в марте 1960 г., Олешу встретила в московском дворике, пьяненького, молодая девушка, врач, восхищавшаяся его гением.
- Берегите себя, Юрий Карлович! Вы так убьёте себя...
Олеша грустно улыбнулся, и, подняв палец вверх, сказал: ни дня без строчки и...без вина!
Нашли Олешу в луже в весеннем сквере: у него случился приступ сердца.
Что любопытно, странно врезавшийся в его детскую память эпизод с Эдгаром По: упал в таверне, его волокли в больницу, где он умер в жутких галлюцинациях, быть может, пьяный, стал судьбоносным: словно бы в детстве, щурясь сердцем, Олеша подглядел тень своей смерти, как его подняли из лужи, как волочилось, влажно и темно, словно перебитое крыло ворона, его пальто: что он успел подумать в последние мгновения, когда падал в небо лужи и плывущие в ней облака?

Его зрачок, словно бильярдный шар, метко посланный в лузу лунной вечности, медленно удалялся, сужался, отражая какой-то карий, чайный мир, с несущимися птицами, облаками, луной и порхнувшей нежным мотыльком, лицом какой-о девушки, коснувшейся его плеча...
О чём он думал в этот миг, когда "времени вдруг не стало", когда часы на витрине, словно чеширский кот, улыбались стрелками на 10:10, и исчезло, растаяло?
Касался ли он в луже опавшего жёлтого листа, этой нежной стружки солнца, думая о том, какая "совершенно особая, любовная связь у солнца и древесной стружки"?
Вспоминал ли он что-то из детства, бунт на броненосце Потёмкине и его яркий залп по Одессе...Одесские еврейские погромы: растрёпанная, прекрасная женщина с двумя детьми постучала к ним в дом, и молила впустить её... и вот, сейчас, умирая, он впускает их, впускает что-то светлое и тёплое, как прирученное солнце, впускает в себя, в грудь.
И солнце, горячим залпом касается сердца, разливается по всему телу, течёт по венам, брызгая из кончиков пальцев: световая рябь на луже...

А вот ему вспомнилось, как он однажды спускался вечером от гостей по тёмной лестнице, и к нему, жутко и властно метнулась какая-то тень, что-то сверкнуло во тьме: нож? Это враг? смерть?
И вдруг, его руки коснулось что-то тёплое... это друг, собака Джек узнала его и лизнула языком!
Это жизнь, а не смерть! ( алый листок в луже качнулся от ряби и тепло, грустно лизнул ладонь..)
А возможно, Олеша в свой последний миг думал о неделимости мира и искусства, ибо одни и те же мысли приходят в голову людям в разных частях мира.
Как это странно и чудно! Быть может, только сейчас он понял, как блаженно и тепло все люди связаны в этом мире!
И не только люди: луна, шумящая листва, небо, просиявшие над морем облака, похожие на закате на осеннюю листву в луже... всё, всё это связано!
Да, да, это похоже на формулу Паскаля, которую он так любил: "Вселенная, это круг, центр которого везде, а окружность - нигде".
Но именно сейчас он понял, что эта формула связует и всех людей, красоту и искусство: бледная точка центра сверкнула и вскипела в его сердце, отстукнула центром мира, и тут же, равноправно и счастливо, отозвались, звёздно просияли все незримые до того точки, словно звёзды на дневном небе: листва, собака на лестнице, девочка на ёлке, глаза любимой, и, лучшая по его мнению строка в русской поэзии( Фет: В моей руке - какое чудо!, - твоя рука..).
Мир сладостно ожил, вздохнул, закипел точками, сорвавшимися метеорами улыбчивых окружностей, изгибами рук влюблённых, слезы в ночи, листка, упавшего в ночи...
Палец в луже, обмокнутый в небо, словно бы продолжал что-то писать: сам мир легко и послушно тёк в вечность прекрасной строкой...
Ни дня без строчки!