Утих безумства вольный глас,
Любовницы забыли нас,
И разлетелися утехи.
 

Тем дороже становятся воспоминания.

 
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Где ты, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство…
 

Опять уравниваются оксюморонно-несоединимые понятия, но в целом акценты меняются, и на первый план выходит духовное содержание дружеского общения. Значение стихотворений-воспоминаний тем основательнее, что на всех друзей юности, за исключением малого числа избранных, легла тень потрясения весны 1820 года: тут дело не в личной вине былых друзей перед поэтом, но в ощущении добровольного разрыва поэта со всем обществом и в строгой переоценке ценностей.

 
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья…
 

Отречение элегии подразумевает прежде всего друзей по «Зеленой лампе». Формулу из элегии вполне адресно Пушкин неоднократно использует в своих письмах. Мотив отречения от былых друзей устойчив:

 
Мне вас не жаль, неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые…
«Мне вас не жаль, года весны моей…»
Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад объемлет.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них…
 

Чаадаеву

 
Пускай судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменила,
Как изменяла мне любовь…
 

Ф. Н. Глинке

Таким образом, отношение Пушкина к «Зеленой лампе» диалектически подвижно. Уже изначально оно охватывает немалый диапазон – от притягательности веселого времяпрепровождения до вольнодумства. В изгнании последнее вспоминается теплее всего. Но слабеет в восприятии Пушкина значение эпикурейских ценностей – утрачивается обаяние «Зеленой лампы».

«Зеленой лампе» Пушкин обязан известным, в том числе политическим фрондерством, но главным образом – эротикой своих стихов. На заседаниях «Зеленой лампы» читались «Всеволожскому» и «Юрьеву». «Вольность» и «Деревня» писались в общении с братьями Тургеневыми.

Вот так, на мой взгляд, вполне можно извлекать биографический смысл из художественного материала.

Пришла пора выдвинуть рабочую гипотезу, которая, я надеюсь, откроет путь к позитивному решению проблемы. Код общения с бессмертной душой Пушкина – постижение идеала поэта.

Понятие идеала требует к себе уважительного, почтительного отношения: идеал – совершенство, высшая цель устремлений человека. В силу этого, за немногими счастливыми исключениями, идеал может быть реализован лишь частично, лишь в относительной степени, зато вполне отчетливо может осознаваться недосягаемость идеала. Последнее обстоятельство не превращает ли идеал в понятие умозрительное, лишенное практического значения? Ничуть не бывало! В сознании художника «умозрительный» идеал служит своеобразной призмой, «магическим кристаллом»; сквозь этот чудодейственный, ему доступный прибор он наблюдает все многоцветье мира – не с тем, чтобы отбирать только достойное, но с тем, чтобы давать точную оценку всему изображаемому, что чего стоит.

Набор духовных ценностей человека широк, но это не хаотичная свалка. Система ценностей подчиняется строгой, самим человеком устанавливаемой иерархии. Есть ценности высшего порядка, достигая их (даже только стремясь к их достижению), человек получает право гордиться. Есть ценности среднего уровня, при владении ими человек испытывает удовлетворение. Есть ценности, которые человек принимает снисходительно: они доставляют удовольствие, потому и принимаются; но это и не предмет для (хотя бы внутренней) кичливости. В результате выстраивается система значимых духовных ценностей, художником утверждаемых (по контрасту с ними – набор предметов и качеств отвергаемых). Владение идеалом важно особенно для художника: внятное представление об идеале дает ему в руки четкий критерий, позволяющий не перепутать, что такое хорошо и что такое плохо.

Тут есть своя диалектическая тонкость. Идеал художника не может не быть субъективно окрашен, но он же не может терять объективной значимости. Не будь последнего, художник рисковал бы стать единственным читателем своих произведений; но художник терял бы интерес в глазах читателя и в случае, если бы не было первого. В Пушкине можно видеть поразительную гармонию субъективного и объективного, и условием этого выступает ясность пушкинского идеала. «У Пушкина никогда нельзя спутать зло и добро»^[6].

Обращение к идеалу Пушкина не означает идеализацию Пушкина. Нет ничего зазорного в том, что мы попытаемся понять человека прежде всего через те вершины, на которые он смог подняться в своем духовном развитии; если угодно, это для нас урок гуманизма. Кроме того, само наполнение пушкинского идеала подвижно и разнообразно; здесь возможно простое человеческое общение и неприлично идолопоклонство.

Категория идеала не диктует предопределенных выводов. Выводы подскажет материал; в начальной исследовательской установке нет уже в ней самой заложенного, готового решения. (Для сравнения: характеристика романтического или реалистического идеала Пушкина чревата опасностью «подтаскивания» к своим целям расширительно трактуемого материала.)

В последнее время распространено представление, согласно которому духовность осознается синонимом религиозности. В данных очерках духовность понимается иначе, много шире: этим понятием объемлется все, без исключения, что относится к сфере духа, сознания художника (включая, конечно, и религиозность, но только как одно из слагаемых).

Легко предположить, что мы будем иметь дело с динамичной, меняющейся, обновляющейся, углубляющейся системой духовных ценностей, попутно решая таким образом и проблему периодизации творчества Пушкина. Эту проблему у нас усложняет то обстоятельство, что из сложного, разнообразного мира Пушкина мы вычленяем одну – любовную – жизненную проблему и поэтическую тему; стало быть, такая периодизация будет частной, а не универсальной. Любовная установка по-разному сочетается с другими поисками поэта: где-то, не выпирая, подстраивается под них, а где-то стоит особняком и задает тон. Еще сложность: духовные поиски могут как совпадать, так и не совпадать с границами биографических этапов жизни. «Ученический» лицейский период биографически един, а доминанта творчества побуждает выделить особняком полугодие на стыке 1816 и 1817 годов: так эмоционально горячо запечатлелся переход от подростка к юноше.

Сравнительно четко духовные поиски интимного характера у Пушкина делятся на две части, рубеж между ними – конец 1826 года. Вступая в самостоятельную жизнь, поэт выбирает путь убежденного холостяка-эпикурейца. Соответственно, эпикурейскими ценностями он живет в 1817–1820 годах. Затянувшаяся ссылка Пушкина оказалась трехэтапной – кишиневской, одесской, михайловской. Вначале поэт осознает себя «изгнанником самовольным» (1820–1822), и творчество его, с некоторыми изменениями, в основном продолжает намеченные в столице направления. 1823–1825 годы – период тяжкого духовного кризиса Пушкина. Происходит решительная проверка всех духовных ценностей; любовная тема не только устояла, но и высветлилась. Процесс продолжился, когда «душе настало пробужденье» (1825–1826).

В 1826 году Пушкин иронично реагирует на вести о том, что его друзья женятся, а сам, получив наконец освобождение от ссылки и оказавшись в Москве вольным человеком, наверное, неожиданно для самого себя, влюбился и тотчас посватался, но получил отказ. Шаг тем не менее был сделан, Пушкин принимает решение искать счастья «на путях проторенных». Перестройка сознания потребовала времени (1827–1829). Двукратное сватовство углубляет процесс перестройки (1829–1830). Поиски семейного человека можно разделить на два этапа: обнадеживающий (1831–1833) и усложнившийся (1834–1837).

Объем материала для исследования определяется отбором тематическим: это любовные истории Пушкина, как пережитые им, так и придуманные поэтом. Для меня, казалось бы, принципиальное различие этих слагаемых материала существенно нивелируется: запись пережитого уже становится литературным воспроизведением, обретая новую (и уже одним этим неадекватную) форму, тогда как очевидный вымысел дает возможность понять движение авторского идеала: это открытое окно в душу поэта.

Как же охватить весь материал: очень уж необъятное понятие – любовь! «Любовь – слово многозначное. Так можно назвать самые различные переживания и отвлеченные понятия. Можно любить вино, домашний уют, хоккей, искусство, родину, ребенка, деньги… В зависимости от предмета любви меняется характер самого чувства и его общественный смысл»^[7]. Оставим сейчас за любовью только одно значение: теплые отношения между мужчиной и женщиной.

Сузили диапазон значений слова – а избранный смысл опять остается широким! Он включает – в гармоничном и дисгармоничном сочетании! – отношения духовные и физиологические.

У Пушкина чего только нет! Даже словечки, которые в эпоху цензуры в печати заменялись, по числу букв, точками или черточками.

Все, что есть, должно получить надлежащую оценку. Но я слышу недовольные голоса любителей остренького: пресная мораль нам надоела!

Давно ли (увы, по меркам человека уже давно) общественное мнение санкционировало образ жизни, когда интимные отношения не были самоцелью, а входили компонентом в сложный мир отношений и ощущений, который именовался любовью? Поддерживался культ семьи, причем не формальный, а именно любовью и скрепленный. Понятно, что между достижением половой зрелости и возможностями создать свою семью существует немалый диапазон, но он отнюдь не был потерянным временем, а был временем активного формирования духовного облика личности.

Ныне мы живем в безлюбовную эпоху. Научились у цивилизованного Запада: дурному легко учиться. Уже в школе пробуют пропагандировать «безопасный секс». И этого становится мало. Все шире разливается движение в защиту «нетрадиционных отношений». Уже кое-где в мире и однополые браки узаконены. Свобода! Права человека! Понадобился-таки фиговый листок духовности, чтобы прикрыть отношения, сведенные к физиологии, из которых изгнана духовность. Но ведь тогда происходит скатывание к животным инстинктам. Если к ним прибавляется изобретательность, это лишь воровство у человеческой сообразительности, к человечности не имеющее отношения. Вот и литературоведение, радостно устремившись в новом направлении, заимствуя, осваивает спецтермин – «либертинизм».

Наверное, исследователь выбирает для наблюдений художников, с воззрениями которых солидарен (по крайней мере, им сочувствует). Но так – по понятиям исследователей добросовестных. Однако в ходу иное. Великих не забывают, они очень даже годятся (для солидности о них пишущих). А дальше можно нащипать остреньких фактов, раздуть до размеров карикатуры, да и пустить на потеху толпы: как интересно – непричесанный Пушкин! Нет никакого желания участвовать в этой моральной деградации.

Русская классическая литература – наше неисчерпаемое духовное богатство. Банально? В общем виде не без этого. Но лишь погружаешься в этот материал – четкость и красота позиции становится завлекательно интересной.