Безлюбый. Рассказ

Поражало его спокойствие. Ненаигранное, без сцепленных челюстей, скрученных напряжением мускулов, сбивающегося дыхания и опрокидывающихся глаз. Он был естественно, раскованно спокоен, с легким налетом усталости и скромной удовлетворенности, как студент, сдавший трудный экзамен строгому и капризному профессору. Но и ни малейшего гонора, высокомерия, сознания своего превосходства не было в нем. Без тени позы он подчинялся заведенному несложному порядку. Деловито съедал невкусную еду, которую ему приносили трижды в день, позволял врачу осматривать поверхностную, но болезненную рану в предплечье, а санитару – перевязывать. Тот делал это неумело и грубовато, наверное, не по злобе, просто плохие руки.

Понаблюдав его в течение двух недель, врач сказал коменданту крепости: «Неужели возможно такое самообладание? Или это моральная тупость? Непроницаемость ни для физической, ни для душевной боли?» «А может, преданность идее?» – задумчиво сказал комендант. Врач с сомнением пожал плечами. Узник был приговорен к смертной казни через повешение. Неужели преданность идее избавляет от страха перед такой смертью?

Казнь уже давно следовало привести в исполнение. Узник наотрез отказался от подачи прошения на высочайшее имя. Он сделал это твердо, жестко, но без вызова. «Я не вижу никаких оснований для подобной просьбы, – сказал он спокойным, чуть насмешливым голосом. – Я не юнец, не ведающий, что творит (ему было двадцать шесть лет). И не чувствую раскаяния. Если бы пришлось, я бы все повторил сначала».

Корягин – так звали осужденного – не понимал, почему они канителят с приведением приговора в исполнение. Неужели они ждут, что он изменит решение и пошлет слезницу на имя государя? А для чего? Даже сделай он это против своей совести, ему все равно откажут. Он срубил едва ли не самое мощное дерево в романовском саду. Никто не был так авторитетен в августейшем доме, так крепок и непреклонен, как великий князь Кирилл. Так чего же они ждут? Может, их бесит его хладнокровие и презрение к царской милости? Хотят помучить ожиданием, спровоцировать на жалкий поступок, подразнить надеждой, а потом убить вторично? С них станется. Все Романовы ублюдки, но самым ублюдочным ублюдком был уничтоженный им великий князь. Реакционер из реакционеров, душитель свободы, на войне – чума для солдат, несгибаемый стержень режима, длинновязый высокомерный истукан и к тому же мужеложец, растлитель молоденьких курсантов.

У Корягина не могло быть прямой обиды на великого князя, их пути не пересекались, но ненавидел он его с остротой и едкостью личного чувства. Корягин происходил из мещан уездного нижегородского Ардатова и в Москву перебрался за полтора года до своего покушения, когда в нем вызрела и до конца определилась единственная цель жизни. К этому времени скончалась его долго болевшая, полупарализованная мать, развязав ему руки. Особой любви к ней Корягин не испытывал, но был во всем человеком порядка. Плохо ли, хорошо ли, мать его кормила, поила, одевала, дала кончить не только приходское, но и три класса уездного училища. Отца своего, маленького канцеляриста уездной управы, Корягин не помнил. А мать всегда служила приходящей прислугой в довольно зажиточном доме третьегильдийного купца, имевшего в городе несколько лавок и маслобойку. Купец за все годы не прибавил ей ни полушки, не сделал ни одного подарка, кроме обязательных грошовых праздничных гостинцев. Однажды в этом богатом доме вспомнили о сыне прислуги и позвали на рождественскую елку. Он полюбовался красивым, украшенным серебряной канителью и стеклянными шариками деревом со звездой на островершке и белобородым дедом-морозом у комеля, нарядными горластыми детьми, не обратившими на него внимания, получил картонную коробку со сластями и был возвращен в руки поджидавшей под дверью матери. Волшебная сказка, так быстро кончившаяся, осталась в нем легкой печалью, но повзрослев и приохотившись к чтению с помощью одного ссыльнопоселенца, он обнаружил, что был участником классического и тошнотворного сюжета рождественской литературы: кухаркин сын на елке в богатом доме. И тогда он люто возненавидел и хозяев матери, и всех богатых на свете. То было рождением социального чувства, возможно, и рождением будущего бомбиста.

В Ардатове со времен польского восстания 1863 года жили ссыльные поляки, а также их обрусевшие потомки. Один из них, Сосновский, дал четкое направление той ненависти, которую пробудила в Корягине рождественская елка в купеческом доме. Сосновский объяснил, что ненавидеть в первую очередь надо царя, потом его близких и приближенных, а также министров, сановников, генералов и жандармов всех рангов.

Единственным способом борьбы этот тихий, болезненный, мухи не обидевший человек считал террор. Он потряс юный разум Корягина очень простым подсчетом: если каждый террорист уничтожит всего одного врага, то на всю царскую фамилию и на тех, кто поддерживает трон, понадобится не более тысячи человек. Неужели в России не окажется тысячи смелых и самоотверженных молодых людей, готовых положить жизнь за народ? И не нужно никаких тайных организаций, каждый должен действовать в одиночку, на свой страх и риск. Организация – самый верный способ провалить любое дело. Обязательно окажется или засланным охранкой шпион, или предатель по слабости духа. Или чего-нибудь не поделят: власть, приоритет, бабу. Неудача Каракозова не должна обескураживать. Надо быть предусмотрительнее, тщательнее готовить покушение, а в себе воспитать самообладание. И главное, не торопиться, надо хорошенько изучить клиента, его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные тики, почувствовать его изнутри, более того, стать им, тогда не будет нечаянной ошибки. Столь же основательно должно быть подготовлено оружие, к пистолету надо пристреляться, а бомбу – пустую, разумеется, но равную по весу заряженной, – научиться безошибочно метать в цель. Очень важно правильно выбрать место покушения, желательно безлюдное. Прохожие опасны: патриотический и бдительный мещанин отнял у Каракозова подвиг, а там и жизнь. Гальени стрелял во французского президента почти в упор возле слоновьего вольера и промахнулся лишь потому, что слон взмахнул хвостом и президент отшатнулся. Зверинец, цирк – плохие места для покушения, в театре лучше использовать антракт. Другое дело, когда высокопоставленное лицо отправляется к месту службы – это выверенный ритуал, – оно будет с математической точностью повторять привычные движения, что сводит к минимуму возможность промаха. Хуже нет пытаться использовать якобы благоприятный момент, связанный с экстраординарными событиями в дневном распорядке клиента, тут возможны любые случайности. Привычность, обыденность порождают автоматизм движений, что уже служит гарантией успеха. Бомба обладает несравнимо большей поражающей силой, чем пистолетная пуля, но не надо на это слишком полагаться. Первая бомба, брошенная в Александра II, разметала все вокруг, а царю не причинила даже малого ущерба.

И надо твердо знать: тебя схватят, осудят и повесят. Идти с надеждой на спасение – значит обречь себя на провал. Как бы ни был ты смел и решителен, невольно станешь прикидывать вариант спасения, а это отвлечет от прямого дела.

Чувствовалось, что Сосновский рассуждает о террористическом акте не умозрительно, а на основе собственного практического опыта. Спрашивать о таком не полагалось. Он находился под надзором полиции, но если бы за ним числилась хотя бы неудачная попытка покушения, то давно бы гнил на каторге. Значит, полиции неизвестно о причастности Сосновского к терроризму. Он сам рассказал свою историю Корягину незадолго до смерти от чахотки.

Не только полиция не знала о несостоявшемся покушении на харьковского полицмейстера, но и сам полковник Хлудов не догадался, что был на волосок от смерти, когда его рассеянный взгляд скользнул по лицу прохожего человека, вдруг опустившего руку в карман долгополой шубы на волке.

Хлудов был далеко не худшим из жандармских офицеров, от природы незлобивый, к тому же остуженный годами, неудачами, усталостью и старыми ноющими ранами (бывший боевой офицер), он нес свою службу лишь внешне исполнительно, надеясь выйти в отставку генералом. Вдовец с двумя великовозрастными дочерьми-вековухами, он куда больше был озабочен устройством их судьбы, нежели своей докучной службой. При нем Харьков стал Меккой для террористов; здесь они могли расслабиться, передохнуть, спокойно обдумать будущие отважные мероприятия. Харьковская тюрьма славилась мягким обращением, хорошей пищей и богатой библиотекой.

Сосновский, потомок одного из сподвижников знаменитого Домбровского, учительствовал в уездной школе под Харьковом и, не будучи связан ни с какой террористической и вообще революционной организацией, разрабатывал свое покушение в одиночку. Он, конечно, знал о репутации Хлудова как мягкого человека, но это его мало трогало. Хлудов был частицей преступной системы полицейского государства и, следовательно, подлежал уничтожению. А его служебная лень и расхлябанность, принимаемые за прекраснодушие, Сосновского не трогали.

Он хорошо подготовил свое покушение, несторожкость Хлудова облегчала задачу. В намеченный день и час он чуть не вплотную сблизился с Хлудовым возле церкви Нечаянных Радостей, куда полицмейстер ходил к ранней обедне. Было одрожливо промозглое утро с жестяным инеем и пронзительным ветром, дующим от земли вверх. Замерзший Хлудов притопывал и по-извозчичьи охлопывал себя руками крест-накрест. Скользнув по Сосновскому рассеянно-жалобным взглядом, он проговорил отвердевшими губами: «Ну и холодняшка!» Сосновский в добротной волчьей шубе и гамашах физически ощутил, как зябко этому пожилому человеку в шинели тонкого сукна и узких сапогах. В беглом взгляде Хлудова не было ничего от полицейского, но так много – от бедного брата в человечестве: замороченного жизнью неудачника, – и он оставил руку в кармане на ребристой рукоятке пистолета.

Сосновский не разочаровался в терроризме, по-прежнему считал это единственной формой борьбы, он разочаровался в себе, поняв свою дряблую непригодность к настоящему делу. В молодом, сдержанном, молчаливом, со слабо развитой душевной жизнью Корягине он видел осуществление несбывшихся чаяний. Он понимал, что, признавшись в своем фиаско, заслужил от Корягина лишь презрение, без тени хотя бы брезгливого сочувствия. Это хорошо. Пусть зарубит себе на носу: не заглядывать в глаза жертве. Впрочем, Корягину это едва ли грозило. И однажды Сосновский сказал сквозь мучительный кровавый кашель: «У тебя получится. Ты безлюбый».

Задолго до признания Сосновского в своей несостоятельности Корягин догадывался о его сути слабака и не испытывал к нему ни симпатии, ни уважения. Но тот многое знал, и Корягин изо всех сил старался высосать из него максимум сведений. Ок запоминал и обдумывал каждое его замечание. Не пропустил он и вскользь брошенной фразы о «безлюбости». Он в самом деле никого не любил. Лишь к матери испытывал слабое чувство признательности. Но мать вскоре умерла. Он был сильно смущен и озадачен, когда в спокойную, целенаправленную и прохладную его юность вторглось влечение к женщине. Он вдруг стал замечать женщин, думать о них, видеть во сне.

Надо отдать ему справедливость, он быстро справился с недугом. На маслобойке работало несколько молодых женщин. Он легко сговорился с одной из них, безошибочно угадав ее большую доступность. Без всяких осложнений, хлопот и волнений она сделала из него мужчину. Он был настолько неопытен и наивен, что поверил в свое полное освобождение от докучной телесной заботы. Не тут-то было. Оказалось, в этой области человеческих отношений правит афоризм житейской мудрости: аппетит приходит во время еды. Встречи участились, хотя жалко было расходовать время и силы на собачьи радости. Вскоре случилось непредвиденное, хотя совершенно естественное, но почему-то никогда не учитываемое молодыми олухами, – партнерша, рыдая, сообщила, что «попалась». Впервые он растерялся и пал духом. В его расчеты никак не входило творить новую жизнь, цель была прямо противоположная. По счастью, пронесло, она ошиблась, просчиталась в днях, а может, все придумала, чтобы проверить его намерения.

Проверка не обнадежила, из него явно не сделать мужа и отца. Молодая женщина стала избегать Корягина, что причиняло ему сперва беспокойство, потом боль.

Последнее никуда не годилось: страдать из-за юбки было непозволительно, так можно пустить под откос дело жизни. Он поступил простейшим образом: завел другую, куда более опытную и менее требовательную подругу. Но физическое облегчение не избавило его от тоски по той, оставленной. И тогда он понял, что всей мерихлюндии должен быть положен конец. В этой сфере перестают действовать разум и расчет; короткое, острое, чисто телесное удовольствие, дающее недолгий покой, обрекает на иную, длительную обремененность. Это не для него. Ум, сознание, преданность единой цели бессильны перед возней разгоряченной крови. С некоторым отвращением обратился он к простейшему способу избавления от плотских атак. Как только возникала тоскующая тяга, он тут же отыскивал укромное место и освобождался от мутной субстанции, обладавшей такой подлой властью. По ощущению это почти не отличалось от близости с женщиной, но обладало рядом преимуществ: никакой подготовительной возни и последующей потери времени, просто, быстро, опрятно, а главное, ты ни от кого не зависишь. В любое мгновение можешь собственноручно изгнать беса.

Корягин успокоился, перестал обращать внимание на существ иного пола, да и необходимость в освобождающей разгрузке стал испытывать все реже и реже. Словом, он вернул себе былое равновесие, не позволив грубой физиологии распоряжаться собой.

Вновь полностью сосредоточившись на своей главной, точнее, единственной идее, Корягин полубессознательным усилием заставил Сосновского дать ему мишень. Не хотелось повторять сомнительных подвигов тех бомбистов и стрелков, которые убрали безвредного, даже в чем-то полезного конспираторам, добродушного генерала Мезенцева, или растяпу-полковника Гнеушева, или мнимого предателя студента-химика Дробязко, снабжавшего боевиков взрывчаткой. Ему хотелось серьезного и полезного поступка. Конечно, ему не повторить подвига народовольцев; чтобы убить царя, нужна мощная организация, какой располагали Желябов и Перовская, но ликвидировать нового Плеве или губернатора-вешателя было ему по плечу. И Сосновский назвал имя: великий князь Кирилл, двоюродный дядя ныне царствующего монарха, вдохновитель всех реакционных акций правительства.

Служившие под его началом в русско-турецкую войну солдаты и офицеры помнили его как непреклонного, надменно храброго и беспощадного к подчиненным генерала. Вся его стратегия сводилась к забиванию вражеских стволов солдатским мясом. Он топил противника в русской крови, не щадя собственной голубой струи. Ни один военачальник не получал столько ранений, сколько великий князь Кирилл, весь изрубленный, прошитый пулями и осколками. Видимо, это освобождало его от всякой жалости к чужой плоти.

Он был из породы длинных Романовых, к числу которых принадлежали Петр Великий, братья Александр и Николай, московский губернатор великий князь Сергей, застреленный Каляевым. Кирилл был вылитый Сергей, но, пожалуй, еще выше, худее, суше, еще жестче и беспощадней, еще откровенней и гротескней в нем совмещался религиозный ханжа, образцовый семьянин и неутомимый педераст. Он так возбуждался от присутствия молоденьких румяных офицериков, что при всей своей хваленой выдержке, проверенной в кровавых боях под Плевной и штурме Шипки, не стеснялся публично щипать их за ляжки, похлопывать по круглым попкам на разводах, маневрах и всяких экзерцициях, до которых так охочи были все Романовы, за исключением поэта-переводчика, президента академии и полного неги гомосексуалиста К.Р.

Романовых можно было ненавидеть уже за одно то, что династия эта по уши в крови, но названная троица вызывала особую ненависть сочетанием мерзких личностных свойств. Среди них Кирилл выделялся по всем статьям. Прежде всего ростом за два метра и породистостью, выпиравшей острыми углами из его худого, как у борзой, крепкого, мускулистого тела. Он был фанатиком английской гимнастики, ледяных душей и всех известных физических упражнений: бегал, прыгал, плавал, скакал на лошадях, гонял на велосипеде, правил автомобилем и парусом, играл в теннис, метко стрелял из ружья, пистолета и лука, отменно дрался на саблях и эспадронах, был мастером штыкового боя, ходил с рогатиной на медведя и при всей тощине отлично работал с гирями. Его фотографии в спортивном трико, купальном костюме, белых теннисных брюках, скаковых бриджах, охотничьей куртке и сапогах постоянно появлялись на страницах иллюстрированных журналов.

Его самоуверенность, чувство превосходства над окружающими, почти не скрываемая порочность, никак не влиявшая на репутацию в высшем обществе, поза сверхчеловека, недоступного мирскому суду, аристократическое хамство окрашивали социальную неприемлемость в теплые тона личной ненависти. Это победительное существование было оскорблением, плевком в лицо каждому порядочному обитателю несчастной страны.

Корягин знал о великом князе достаточно для нанесения удара: это враг – жестокий, беспощадный, деятельный, не знающий отступления, больший монархист, чем сам государь, моральная опора полусгнившего рода, надежда династии. Убить его – значило нанести сокрушительный удар всему дому Романовых.

Не обременяя себя психологическими изысканиями, Корягин хорошо изучил распорядок дня великого князя, его привычки, манеры, жесты, все мелкие подробности бытового поведения, потому что неудачу может принести нечаянное движение, даже нервный тик. Так случилось с Приходько, стрелявшим почти