– Ну и что из того? – спросил Флинт с вызовом. Он чувствовал, что только независимость и смелость спасут его на этот раз. – Говорите, перехватили? Молодцы. Значит, располагают навыками и достойной техникой. Нисколько не удивлен. Жаль потраченного времени и сил. Я старался, совершенствовал передатчик, день и ночь думал, как угодить своему Владетелю. Буквально лез из кожи. А в итоге получил благодарность – меня заподозрили в нечестной игре. Это как понимать, господин Владетель? Впрочем, на благодарность я не рассчитывал.

– Суетишься не по делу, Флинт, – произнес Адам ровно, продолжая наблюдать за собеседником. – Никто тебя не подозревает, не заблуждайся. Просто мне не все ясно. И только ты один способен разрешить мои сомнения. Стало известно, что твои и ответные послания зашифрованы. Причем этого шифра в наших дешифраторах не оказалось. По этой причине мы ничего не смогли прочитать. К тому же выяснили, что на Острове не осталось ни одного криптографа, улетели все. Для тебя, как вижу, проблем с дешифрацией не существует. Отсюда вывод: ты единственный, кто обладает этим шифром. Так?

– Возможно, – согласился Флинт, не понимая, куда гнет хозяин. – Вы мне не доверяете? Или хотите, чтобы я поделился? С кем?

– Я доверяю тебе, Флинт, и не настаиваю, чтобы ты передал шифр, как положено, в распоряжение Кента. Конечно, ты можешь это сделать, если сам захочешь. Но, думаю, будет правильнее, если мы оставим все как есть. Ты будешь пользоваться этим шифром, а я буду знать, что ты один владеешь им и надежно хранишь.

Адам молчал, опустил лицо, спрятал глаза. Флинт подумал, что пора уносить ноги.

– А третий вопрос? – не удержался, напомнил он.

– Третий вопрос сложнее, – заговорил Адам после недолгого молчания. – Он о Еве. Мне интересно знать, добровольно ли она согласилась на сотрудничество с человеком, который называет себя Правителем. Отправилась вместе с ним в полет… Видишь ли, я довольно хорошо знаю Еву и потому не верю… – Флинт вдруг понял, что перед ним сидит глубоко несчастный человек, и ему стало жаль этого человека. Адам продолжал вкрадчиво, объясняя самому себя: – Но факты, факты… Против них, как говорится, не попрешь. Вот почему я прошу тебя, расспроси своего друга Алекса, пусть подключит к поискам Евы других людей. Ее нужно найти и спросить, глядя в глаза, действительно ли она сознательно решилась на неслыханный циничный поступок, заделавшись… курицей-несушкой. Не выдумки ли выжившего из ума Координатора эта несусветная дичь? Как только узнаешь, сразу ко мне. Я буду ждать… сколько угодно. Теперь иди и помни, отныне мы в одной лодке и плавание может или привести нас к цели, или однажды оборваться крахом… И тогда мы все пойдем ко дну… Уцелеть никому не удастся…

8

Найти Еву не смогли ни сразу же, как обещал Франк, ни на другой день, как было поручено Венку. Правитель уже изготовился наказать нерадивых чиновников, однако, подумав, решил не спешить – успеется. Куда выгоднее по обычаю, который он долгую жизнь исповедовал на Земле, претензии приберечь до поры, и вывалить разом, когда возникнет необходимость. Отвертеться не получится.

Он велел отменить поиски. В конце концов, никакой опасности Ева не представляла. В любом варианте дальнейших событий она останется запертой в ограниченном пространстве Большого корабля, рано или поздно проявится и выдаст себя. Тогда можно будет как следует разобраться с беглянкой.

Он распорядился снять блокаду шестнадцатого подкидыша, повелев сохранить постоянные посты только у тех дверей и люков, которыми, предположительно, могли пользоваться дерзкие чужаки.

Пришлось признать, что пассажиры достаточно натерпелись из-за поднятого переполоха. Их угнетали панические слухи о готовящемся заполнении нежилых отсеков и даже всего пространства малого корабля удушающим газом, предназначенным для тушения пожара. Некоторые, особенно чувствительные, в отчаянии додумались до того, что их всех однажды запрут в подкидыше вместе с нелегалами и пустят газ.

Правителю осторожно доложили, что подвешенное состояние пассажиров, длящееся продолжительное время и никак не объясняемое, может спровоцировать стихийное возмущение. Он велел провести разъяснительную работу и страсти понемногу улеглись. К солдатам на постах скоро привыкли, их перестали замечать.

Правителю не давало покоя отсутствие информации о численном и персональном составе подпольной группы, о ее истинных целях. Поначалу, прослышав о чужаках, он повелел не придавать огласке их существование, теперь же, осмотревшись и разобравшись в происходящем, решил, что, напротив, разумнее известить пассажиров и экипаж о реальной угрозе, которую эти люди несут всем без исключения. Этот рациональный ход позволит часть полицейских функций переложить на плечи обывателей, рассчитывая на доносы наиболее ретивых из них.

Доподлинно никто не знал, куда отправилась Ева. Одно дело, если она прячется сама по себе, и совсем другое, если ей каким-то образом удалось присоединиться к нелегалам.

Через несколько дней напрасного ожидания, Правитель вынужден был признать, что поиски Евы недопустимо затянулись и результатов, на которые он рассчитывал, достигнуть не удалось. В такие минуты, страдая от отчаяния и бессилия, он переставал сдерживаться и по привычке вымещал досаду на безответной Коре, отношения с которой обострились до полного отчуждения. Кора так и не смогла простить мужу утрату дочери. С некоторых пор она оплакивала ее как умершую, не веря доводам близких людей, уверявших, что Тея жива, просто она теперь далеко и даже очень счастлива.

Правитель понимал, что теряет жену, что вскоре останется один на всем свете и что последним его уделом будет одиночество и тоска.

Он заметил, что стал чаще бывать с Корой. Садился в сторонке, перебирал страницы коммуникатора, но занимался этим только для вида, на самом же деле прислушивался к ее неровному дыханию, всхлипываниям время от времени, напоминавшим юную Тею, давящуюся слезами обиды. Исподтишка наблюдал за нею и с каждым днем все более привыкал к мысли, что она уходит. В такие минуты теплая волна жалости поднималась в нем, захлестывала, он лишался сна, лежал на своей узкой кушетке на спине, уставившись в серый давящий потолок каюты. Бессмысленность происходящего причиняла боль, слезы застилали глаза. Наконец, по щеке, холодя, скатывалась слеза, напряжение отпускало, и он засыпал. Все чаще снилась ему обильная зеленая трава, в которую он смело вступал босыми ногами. Счастье наполняло его, но с пробуждением тоска оживала вновь, душила.

Последнее время Кора занималась мелкими домашними заботами: перебирала вещи, откладывала пригодные для дальнейшего использования, просила Р2 отдать их кому-нибудь из нуждающихся пассажиров, старательно объясняя согласно кивающему роботу, что ей они больше не понадобятся. Иногда оживала, светлела лицом и даже бралась приготовить какую-то еду, которую готовила на Земле. Она любила готовить сама и обязательно повторяла, накрывая на стол, что только пища, согретая теплом человеческих рук, полезна по-настоящему. Готовясь ко сну, она тихо беседовала с Аделью. Он не слышал, о чем они говорили.

Потому почти незамеченным остался первый успех предпринятой блокады: агенты подстерегли одного из нелегалов и, несмотря на отчаянное сопротивление, схватили в момент выхода из люка, сломав несчастному позвоночник. Его заперли в изоляторе, предназначенном для нарушителей дисциплины, временно содержащихся до суда и расправы, а также для тех горемык, кто, не выдержав испытаний полета, пострадал рассудком и теперь пребывал в буйстве, готовясь в последний путь.

Допрос с пристрастием ожидаемых результатов не дал – узник упорно молчал. Жестокие пытки не развязали ему язык. По-прежнему неопределенным оставалось не только местонахождение остальных чужаков, но и их численность. Единственное, что удалось установить неопровержимо – все они были плебеями, незадолго до старта прорвавшимися в шестнадцатый подкидыш. О Еве узник ничего не слышал – детектор лжи подтвердил, что он говорит правду.

Выдержав истязания, полуживой от пыток он, уже приговоренный к смерти, назвал свое странное имя – Серый, объяснив, что делает это единственно для того, чтобы не уйти в лучший мир безымянным, и чтобы соотечественники смогли поминать его в своих молитвах. Серого, скованного по рукам и ногам, задушили и сразу же сожгли.

9

– В приемной господин Клупп, – ожил голос секретаря. – Просить?

– Проси, – разрешил Адам.

Он вошел как всегда стесненно, словно бы опасаясь, что попал не туда и не вовремя. Уселся без разрешения. Опустил голову, спрятал глаза.

Некоторое время Адам молча наблюдал за ним. «Что происходит с этим человеком? – думал он. – Глаза опущены, их прикрывают тяжелые веки. Судорожные гримасы то и дело искажают лицо – одутловатое нездоровое. Внутреннее напряжение душит. Неужели он действительно болен? И оживить никакой надежды…»

– В последние дни, Клупп, меня преследуют неприятности, – заговорил Адам. – Все началось с дурацкой выходки Флинта. Ты был свидетелем, когда на первом же заседании Сената я изгнал этого клоуна с глаз долой. А вечером того же дня решил наказать вертуна, повелев закрыть за собой дверь. И представь себе, ничего не вышло. Позже робот-наблюдатель доложил, что Флинт, как ни упирался, к двери все же приблизился, однако створки не разошлись, роботы не шелохнулись, и даже музыка не вступила. Как это понимать, Клупп? Я наказываю человека, заслужившего наказание, а дверь, только что отремонтированная тобой, не желает исполнять мою волю. Осужденный, как ни в чем не бывало, остается жить.

– Все будет в порядке, – вяло произнес Клупп и поднял лицо – помертвевшее и больное. – Мы добьемся, чтобы дверь… работала. Я обязательно придумаю… – Помолчав, добавил с нескрываемым вызовом: – Сможете пользоваться.

– Вы провели испытания в полном объеме?

– Конечно. Как вы приказывали. Но в ручном режиме. Я выяснил, в чем причина сбоя. Оказалось, профессор Харт зачем-то добавил некую доминантную подпрограмму. Обычно она спит, но оживает и вмешивается в процесс, как только общая численность исступленных снижается ниже определенного уровня. Двери блокируются при первом же обращении к ним и отказываются работать. Я припоминаю, как однажды Харт, незадолго перед гибелью, отлаживая последнюю программу, вдруг без связи с происходящим проговорился с этаким лукавым смешком, что техника не вполне мертва, если ей разрешить… иногда бунтовать против произвола… Он довольно часто рассуждал о необходимости создания программы сбережения убывающего народа, но не говорил, что занимается этой проблемой. Теперь, судя по последствиям, с которыми мы столкнулись сегодня, он все же успел придумать, как предоставить технике самостоятельно принимать решения. Возможно, именно этой опции он поручил реагировать на недопустимый уровень численности. Я конечно разберусь… когда-нибудь. Но пока ничего не могу сделать.

– Ты уж постарайся, – сказал Адам

– Я до нее уже добрался, нашел возможность отключить, как принято в таких случаях. Она прикинулась, что согласна больше не вмешиваться, и ускользнула – затаилась. Но как только я решил, что покончил с нею, ожила и вернулась. Здесь какая-то хитрая новинка. Харт, как это бывало не раз, ввел эту функцию для пробы, а поделиться со мной, как ее отключить при нужде, не сказал. Забыл или не захотел… Он так поступал, когда чувствовал, что еще не достиг совершенства, считая, что преждевременное обсуждение способно навредить дальнейшему развитию мысли. Приходится сделать вывод: эту опцию не исключить известным способом. Мне иногда кажется, что она вездесуща. Мне не доводилось сталкиваться с такой удивительной живучестью. Я уверен, что как только возникает угроза ее существованию, она буквально растворяется в пространстве на множество вроде бы не связанных между собой частей. Так соль растворяется в воде. Затем, когда опасность ее существованию минует, собирается из обломков, готовая действовать. Точно так же возвращается соль, если воду выпарить на огне. Мне даже кажется, что она подчиняет себе не конкретный компьютер, но все окружающее пространство… Где она расположена, когда спит, и по какой команде начинает действовать, я не знаю. Я понял, что единственный реальный способ справиться с нею наверняка, это… сначала уничтожить все двери, а затем восстановить их заново, на иных основаниях. Или увеличить численность исступленных.

– Не проще ли написать и отработать новую программу? – спросил Адам. – Ты же справишься.

– Попробую. Что-то обязательно получится. Возможно, удастся. Немного приврав.

– Это как же? – спросил Адам.

– Мы изменим численность населения до приемлемого значения, представив последний статистический отчет, который присутствует в Системе, как ошибочный. Уверен, наивная ложь убедит программу, и она уймется. Так что надежда есть… Если, разумеется, вы дадите добро.

– Ты меня успокоил, – сказал Адам. – Я распоряжусь.

Новая редакция Закона близилась к завершению. В коротких, как удары, фразах, исключающих возражения, пронизанных ясной энергией, начисто отсутствовала вялая двусмысленность, так раздражавшая Адама в тексте действующего Закона. Вчитываясь в пространные его параграфы, он легко обнаруживал расслабляющие мотивы явно из либерального прошлого отца. Погребенные под наслоениями бесчисленных трактований, нередко противоречащих одно другому, эти мотивы открывали дорогу в тех направлениях, которые немедленно, часто в следующем же параграфе, недвусмысленно запрещались. Так, неумело, ставилась под вопрос малейшая возможность движения и развития.

«Чем документ короче, – решил Адам, – тем больше вероятность, что его станут читать и даже исполнять».

Особенно подробно он отрабатывал параграфы о наказаниях. Теперь в основе этих зловещих абзацев, охватывающих преступления во всем их многообразии, присутствовала обязательная логическая связка преступление-наказание.

Классификацию преступлений он упростил и ограничил четырьмя категориями.

К первой категории было отнесено оскорбление государственной власти, выраженное в устном публичном или письменном поношении ее институтов или полномочных представителей. Наказанием по любому из этих преступлений служило автоматическое понижение статуса гражданина, выраженное в существенном оскудении его уровня жизни. Преступление такого рода, совершенное повторно, неизбежно влекло за собой изъятие виновного из списка живых.

Во второй категории, впервые введенной в оборот, рассматривались отношения работника с работодателем. Причем, также впервые, права работника и работодателя исходно ставились на один уровень.

В третьей категории определялись взаимоотношения двух равных по статусу граждан. Эта группа была самой спокойной, поскольку преступлений с криминальным смыслом было ускользающе мало, а бескорыстные преступления касались ничтожных мелочей и преступлениями не назывались. Они квалифицировались как шалости или проделки, их предлагалось удовлетворять полюбовно на месте в процессе общественного обсуждения.

Четвертая категория рассматривала взаимоотношения гражданина и Владетеля. Здесь по каждому даже малейшему проступку, решение о наказании принимал один человек – сам Владетель.

Он решительно исключил положение о единственно разрешенном при отце способе размножения исступленных – анонимном. Но и естественный, тарсовский метод, получивший устойчивое наименование в память о докторе Тарсе, считавшемся в народе его первооткрывателем, упомянут не был.

«Пусть размножаются, как хотят, – рассуждал он. – И вмешиваться государству в эту сугубо частную сферу незачем. В конце концов, государство заинтересовано только в том, чтобы размножались, причем как можно интенсивнее. А как именно будут происходить эти процессы на практике, как они будут обставлены юридически, не должно иметь никакого значения. И детей отныне пусть поднимают сами. Нечего нагружать бюджет этой дорогостоящей заботой. А когда детки подрастут, останется обсудить результаты воспитания и сделать объективные выводы – уже о самих воспитателях. Не будут справляться или отлынивать, детей отбирать в опеку, а незадачливым родителям предписывать исправительные работы».

Всю следующую неделю, день за днем с небольшими перерывами на обед и отдых Адам занимался текстом Закона. Работа продвигалась, документ постепенно складывался – слово за словом. Он тщательно отрабатывал каждую фразу, каждый знак препинания находил свое место, каждое слово, выбранное из множества однозначных, выражало главную мысль. Наконец к концу недели текст приобрел вид, пригодный для предварительного обсуждения в Сенате.

Однако преамбула, в которой он постарался выразить стержневую программную суть предстоящего правления, никак не давалась. Присутствовала в ней несвойственная ему расслабленность. Исправить этот недостаток с лету не удавалось. Потому он решил не тратить время попусту и отложить окончательную редакцию текста напоследок – подождет.

В цокольном этаже полным ходом продвигался ремонт. Основательно перестраивалось огромное пространство, часть которого прежде занимала небольшая внутренняя тюрьма, рассчитанная на два десятка заключенных, главным образом из числа попавших в немилость руководителей высшего звена управления. Здесь они коротали последние дни в ожидании оправдания или кардинального решения своей участи.

Он приказал перестроить весь этаж, увеличив число камер до восьми десятков. Перестройка близилась к завершению.

Рабочий день уже закончился, рабочие покинули дворец. Адам неспешно осматривал результаты проделанной работы. Два ряда зарешеченных камер-клеток, разделенные широким проходом, были отделаны на совесть. В одиночных камерах аккуратные лежаки, душ и горшок за невысокой перегородкой. Мощная вентиляция, чистый воздух, под ногами ни пылинки.

Вспомнилось, что когда-то, в начале ремонта он настоял на том, чтобы по окончании дневных работ оставляли время для самой тщательной приборки на рабочем месте. Было видно, что его требования исправно исполняются. Старик-кастелян, присутствовавший тогда при разговоре, вспомнил, что на склад еще до исхода поступили небольшие машины-роботы – мощные пылесосы. Их заказали специально для уборки подвалов дворца. Теперь они пришлись как нельзя кстати.

«Всякое уважающее себя государство, – думал Адам с удовлетворением, – должно начинаться с хорошей тюрьмы». Он знал одну тюрьму – на Континенте, в которой пришлось посидеть, к счастью, недолго, и решил, что поступил правильно, приказав заранее подготовить на Острове подобное заведение. Для чего это делается и хватит ли преступников, чтобы заполнить все клетки, он не знал. «Была бы добрая тюрьма, а преступники найдутся, – успокоил он самого себя. – Со временем наскребем».

– Двери во дворце исправны, можете пользоваться, – докладывал Клупп на вечернем приеме. – Вижу, вы недовольны. Вам не нравится, что ваши задания исполняются слишком медленно. Но поймите, мне, как воздух, необходима лаборатория. Институт восстанавливают, не спеша. Спрашиваю: почему. Отвечают: не хватает рабочих рук.

– Ничем не могу помочь, – отмахнулся Адам. – Сам справляйся. Для этого у тебя достаточно полномочий. Это все, Клупп? Как погляжу, у тебя опять траурное настроение? Объясни.

– Слишком много людей уходит из жизни, – выговорил Клупп, запинаясь, и тяжко вздохнул. – Это неправильно.

– Заслужили, вот и уходят, – сказал Адам холодно. – А ты как хотел? Чтобы я больше прощал?

– Иного не грех и простить, – оживился Клупп. – Прощать так приятно.

– Ты простил Координатора, сделавшего тебя калекой? – завелся Адам. – Скажи, простил? – Но смирил себя. – Придет время, Клупп, и я заставлю тебя самого принимать кардинальные решения, которые сегодня приходится принимать мне. Скоро вы все постигнете науку управлять. Или…

– Нет, – грустно возразил Клупп, – это время никогда не придет. А заставить не сможете.