Воскресение Маяковского

Сегодня я написал бы эту книгу иначе. Уж наверное, она была бы трезвее, добрее, сдержанней, выверенней, справедливей — и ближе к тому, чему-то такому, что принято называть объективной истиной.

Это послесловие к книге, не похожей ни на что остальное. Хорошо, что она написана не "сегодня". Будь бы эта книга добрее и (особенно!) сдержанней, я бы, наверное, не смогла полюбить благодаря ей Маяковского. Хотя, судя по другим рецензиям, многим из тех, кто уже им восхищался, книга не слишком понравилась. В чём тут дело?

Наверное, в том, что протяжении всей книги Карабчиевский ругает самого Маяковского, не отрицая, впрочем, его таланта. И постоянно в его речи мелькают слова "у нас". У кого - у нас? У него вызывает страх "механичность, схематичность" поэзии Маяковского, ему кажется, что живое в этих стихах подменено сконструированным, что их писал какой-то "электронный мозг".

А для меня футуризм как раз и ассоциируется с некой искусной конструкцией, с людьми, у которых в жилах течёт не кровь, а электрический ток, с фантастическим миром, где, как в некоторых антиутопиях, разум властвует над чувствами. Но именно это и поражает своей грандиозностью. Именно это - красиво. Как и практически любая модель мира, где отсечено всё лишнее, остаётся нечто отвлечённо идеальное, кого-то пугающее, кого-то - восхищающее. Маяковский сам в этой книге чем-то напоминает антиутопию, которую при желании, если взглянуть под другим углом, можно провозгласить утопией. И ни та, ни другая точка зрения не будет ошибочной.

Маяковский никогда не смеялся.<...>Он иногда улыбался, довольно сдержанно, чаще одной половиной лица, но никогда не смеялся вслух, тем более — весело. Веселый смех означает расслабленность, что совершенно было ему не свойственно, как и всякое естественное, неподконтрольное движение.

Превратили Маяковского в киборга, в искусственный интеллект, которому неведомы простые человеческие чувства. Или, как называет его Карабчиевский, в "чугунно-бронзового идола на гранитно-мраморном пьедестале". Но мне об этом говорить бессмысленно. Было у меня как-то хорошее настроение, так ко мне подошли и спросили, чего это я такая грустная... Правда, сомневаюсь, что Маяковский не смеялся вообще ни разу в жизни - это уже гиперболы Карабчиевского, он на них не менее щедр, чем, пожалуй, даже сам Маяковский!

Благодаря всё тому же Карабчиевскому, я взглянула совершенно другими глазами на поэму "Про это". Загадочно говорится в книге об этой поэме:

И странную поэму написал Маяковский за эти два месяца ссылки в уединение. Казалось бы, она действительно «про это», а вчитаешься — все-таки больше про другое. Недаром ее тема впрямую не названа. «Про что что, про это?» — спрашивает автор и слово любовь, подсказанное рифмой, зачем-то заменяет многоточием. Не затем ли, чтоб допустить возможность и другого, нерифмованного ответа.

И этот крик, срывающийся со страниц поэмы, это стремление к бессмертию во что бы то ни стало, к воскрешению - это красота. Это футуризм, я думаю, в его лучшем воплощении. И ещё в строках произведения звучит что-то такое искреннее и печальное, что Карабчиевский упорно ищет только в знаменитой "Лиличке!".

Что до любви Маяковского, которой посвящена немалая часть книги, если говорить про эти "миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят", то мне хочется верить: любовь у Маяковского была чем-то большим, чем просто любовью. Или, с другой точки зрения, чем-то меньшим. Но обязательно - другим.

А в конце книги Карабчиевский вообще заявляет:

Нео Маяковский, ты Избранный!

Хотя от пули Маяковскому увернуться не удалось... Но, в конце-то концов, не зря же книга называется "Воскрешение Маяковского"?

По-моему, Юрий Карабчиевский своей книжкой Владимира Маяковского не воскресил, а добил окончательно. Превратил его из поэта в какого-то мастерового от литературы. Поэзия - тайна, поэт - жрец! Раскрывать его секреты - неблагодарное занятие, тем более так тенденциозно.

Почему-то в юности, впрочем, книга нравилась мне гораздо больше, чем сейчас. Так-то вот!

Инцидент исперчен

Любил ли он смотреть, как умирают дети? Он не мог смотреть, как умирают мухи на липкой бумаге, ему делалось дурно.

Я ничего не абсолютизирую и заранее приветствую всех оппонентов и не глядя принимаю любые доводы.

Отношение к этой книге колебалось у меня от возмущения к согласию – туда-сюда-обратно, но, Боже, как неприятно!.. Не автор, а умывающий отсутствующие руки змей-искуситель какой-то. «Ломало» с первой и до последней страницы, главе на второй уже хотела даже бросить, подальше от греха. Почему? Представьте себе: приходите вы в гости к некоему человеку, возможно, знакомому, возможно, и не совсем, но общий знакомый у вас имеется, более того, этот общий знакомый – ваш друг или, как минимум, человек, который вам по душе. Слово за слово, в процессе распивания чаев или чего покрепче собеседник ваш наклоняется к вам поближе и доверительно эдак: «А знакомый-то ваш, друг-то ваш – алкоголик/наркоман/фашист». Вы резко меняете положение, увеличив сокращенную было дистанцию меж вами и клеветником, и, возмущенно округлив глаза, восклицаете: «Да как… да как вы смеете!.. Он мой друг!..» «И мой тоже, - признает собеседник. – Но что из того? Вопреки нашей дружбе, он пьет/колется/вскидывает руку».

Таким было наше с Карабчиевским – осмелюсь сказать – общение, ибо сам он большое значение уделяет «сотворчеству» читателя, отказывая ему в этом, правда, в случае с Маяковским. В случае с Маяковским автор вообще во многом читателю отказывает: и читать-то его сложно (справедливо), и не читать-то его лучше, а слушать из зала (справедливо тоже)… Справедливого, истинного, я бы даже сказала, вправду много, этого нельзя не признать, но на что вырывать истины эти грубо так, с мясом, коль скоро Карабчиевский критикует «злые» и «анатомические» фигуры самого Маяковского?.. Он-де предельно механизировал творческий процесс и страшно бездуховен… Но, пардон, ни на какие откровения сверху В.В. никогда и не претендовал: «Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство» - из «Как делать стихи». Ну и зачем «требовать от яблони апельсинов»? Кушайте апельсины, не кушайте яблок и уж тем более не бросайтесь ими, будто камнями…

Можно обожать поэта или радикально не принимать его, можно люто любить у разных поэтов по паре-тройке «вещей» или знать наизусть десятками – из одного… К лирике могут быть десятки же, сотни подходов. Не может, по-моему, быть только одного – препарирования. Не знаю, двойственный ли – технарь/литератор – род деятельности автора так повлиял на его подход к Маяковскому, но я искренне удивляюсь тому, как он, критикуя «производственный» метод В.В., одновременно и сам разбирает и без того «ступенчатые» маяковские строчки на комплектующие. Но ведь мы читаем стихи не затем, чтоб упражняться в определении падежей, подлежащих и сказуемых. И дружу я не затем, чтоб подсматривать, сколько раз за день друг мой приложился к бутылке, чиста ли кожа на его руке и вскидывается ли рука эта в нацистском приветствии… Я дружу затем, что с этим другом мне хорошо, нас многое связывает. Я поднимаюсь и ухожу из квартиры этого стукача, сама, возможно, давно признавшая за другом пристрастие к алкоголю/наркотикам/Гитлеру. Ухожу, потому что быть в любом случае должна - с другом, а не с тем, кто меня науськивает.

По мнению автора, Маяковский «воскрес» «в виде фарса и сразу в трех ипостасях»: Евтушенко, «самый живой и одаренный, несущий всю главную тяжесть автопародии, но зато и все, что было человеческого»; Вознесенский – «шумы и эффекты, комфорт и техника, и игрушечная, заводная радость, и такая же злость»; Рождественский (м-да, любимого Роберта Ивановича я поджидала) – «внешние данные, рост и голос, укрупненные черты лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и словах – туман, а в стихах – халтура…» Такие дела с современниками. Почтительней – с Цветаевой, Пастернаком: первую засосало в «воронку» Маяковского на втором этапе творческого пути, второго – в его начале… Есть еще Бродский. Ох, и неужто все эти люди настолько безвкусны, столь единодушны в своем «ослеплении» пустой формой маяковских стихов, на которую и я, признаться, пожалуй, в первую очередь и «запала»?.. Многие факты биографии (не без грязного бельишка) узнала, тоже признаюсь, только теперь.

А ведь Карабчиевский не не любит Маяковского. Он его заучивал в детстве, он его взрослым человеком прочел досконально, иначе стыд и позор было бы браться за такую книгу. В послесловии автор признается, что она писалась давно, «когда было ничего нельзя и поэтому хотелось всего сразу». Это заметно. Карабчиевский пишет также, что, возможно, перегнул палку, что, впрочем, старался ни в чем не соврать, «ну а трактовка… да что трактовка? Филология – такая странная вещь, что любое высказанное в ней положение может быть заменено на противоположное с той же мерой надежности и достоверности». «Всякая филология» не в пример, конечно, точности техники, так пусть же каждый сам и решит для себя, достоин ли Маяковский зваться Поэтом. Мой вам совет, кто не разобрался еще: пробуйте, продирайтесь, если понадобится, через самого В.В., не обращайтесь к посредникам - поэзия их не терпит! Кроме того, хотел того автор или нет, но пред «щедрым читательским сердцем», вследствие тщательного анализа личности героя, - фигура пусть двоякая, но вправду трагичная. Что до неприятелей, подкрепиться есть чем, конечно, только на что?..

Как говорят –
«Инцидент исперчен»,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.

Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12.IV.30 г.