© Ю.Д. Левитанский, наследники, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Откуда вы приходите, слова…

«Откуда вы приходите, слова…»

 
Откуда вы приходите, слова,
исполненные доброго доверья?
По-моему, оттуда, где трава.
По-моему, оттуда, где деревья.
Нам переходы света и теней
за древними лесными деревами
покажутся резными теремами,
возникшими из света и теней.
А дальше будет глуше и темней,
и тропка лисья станет неприметной.
Она и вправду стала неприметной,
а все-таки давай пойдем по ней,
пойдем на ощупь,
ветки раздвигая.
Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?
«Слова, слова!..»  –
вздыхают робко листья,
и тропка поворачивает лисья
туда, где в листьях прячется сова.
А может, так же прячутся слова
за пнями
и замшелыми камнями?
Слова  – они, наверное, корнями,
как дерева,
уходят в глубину.
И тропка нас уводит в старину,
туда, где бродит пращур волосатый
по травам, не имеющим названья,
где снег летит, не названный еще,
поет еще не названная птица
и звезды,
у которых нет названья,
в дремучих отражаются очах.
И пращура охватывает трепет,
едва доходит до его сознанья,
какая тяжесть на его плечах.
В нем глухо пробуждается художник,
и, сладкие испытывая муки,
он ждет вас, нерожденные слова.
Он что-то удивительное лепит,
мешая краски, запахи и звуки.
Сначала это только смутный лепет,
и вдруг он превращается в слова.
Тогда травой становится трава,
а этот сумрак зыблющийся  – лесом,
а этот холод падающий  – снегом,
а это чудо маленькое  – птицей.
И я беру из рук его слова.
Они еще звенят, как тетива
и как стрела,
что пущена из лука.
Они из цвета, запаха и звука.
На них еще не высохла роса.
В них травы отразились и деревья.
И у меня кружится голова,
пока я их несу тебе  –
слова,
исполненные доброго доверья.
 

«Древнее…»

 
Древнее,
            неразгаданное пространство
смотрит на землю
            холодно и бесстрастно.
В темных глубинах
            маленькой светлой точкой
спутник сейчас проходит
            орбитой точной.
Чтоб заглянуть
            в безвестные те высоты,
ни к чему ни двадцатый этаж,
            ни сотый.
Лучик зеленый,
            парящий в туманных сферах,
виден отчетливо
            в этих осенних скверах,
где под грибком раскрашенным
            из фанеры
утром играют в шашки
            пенсионеры,
где возле булочной
                   пахнет горячей сдобой  –
здесь, на земле этой будничной,
                   строгой и доброй.
А помню еще  –
                   за звездным полетом
я наблюдал и в поле однажды
                   летом.
И был он так ясен
          в поле
                   под черным небом,
в поле,
       где сладко пахло
                   печеным хлебом,
где и доселе
                   темные эти дали
всё еще что-то помнили
                   о Дедале,
смутное что-то, темное
                   об Икаре,
что-то о божьем гневе,
                   о божьей каре.
Там, над обрывом,
                   тополи шелестели,
словно бы крылья
                   в небо взлететь хотели,
словно бы крылья
                   в небо взлететь пытались,
путались,
           расплетались,
                     переплетались,
и за ночным овином,
           за старой ригой,
где-то за дальним лугом,
           над темным логом,
все раздавалось  –
           прыгай, Иване, прыгай!  –
все шелестело  –
           с богом, Иване, с богом!
 

Женщина, которой ничего не нужно

 
Что вы с собой делаете?
           Что вы себе думаете?
Ничего не делаете.
           Ни о чем не думаете.
Пусто засыпаете.
           Пусто просыпаетесь.
Да и то лишь кажется,
           будто просыпаетесь.
В накуренном зеркале  –
           ваши руки дремлющие,
 
 
ваши губы дремлющие,
           ничего не требующие.
И кровать спальная  –
           будто место лобное.
Что-то в груди треснуло.
           Что-то в душе лопнуло.
Под упругим свитером
           все мертво-мертвенно.
Сигарета с фильтром
           дымит, дымит медленно.
А много ли истрачено
           того тепла женского?
Давно война кончена,
           и спросить не с кого.
А вы все боль копите,
           в вине горе топите  –
то ли горе топите,
           то ли в море тонете.
Тонете, тонете,
           уже не просыпаетесь,
и лишь на дне снится вам,
           что вы просыпаетесь.
 

«К птичьему прислушиваюсь крику…»

 
К птичьему прислушиваюсь крику.
Вижу только море вдалеке.
Море ходит. Море пишет книгу.
Книгу о себе. О старике.
 
 
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Медленно стихающий прибой.
Что такое старость? Поединок.
С берегами. С временем. С судьбой.
 
 
Днища рассыхаются у лодок.
Черный борт ракушками оброс.
Призрачность улова. Сеть уловок.
Кто кого? Неведомо. Вопрос.
 
 
Как в корриде, перед мордой бычьей.
Та же несущественность улик.
Быть с добычей  – или стать добычей.
Только это. Выбор невелик.
 
 
Только это. Прочее  – подробности.
Этим и подробности полны.
Ощущенье краткости и дробности.
Напряженной сжатости волны.
 
 
Только волны. Волны, за которыми
набегают волны, в свой черед.
Это все подчеркнуто повторами.
Взад-вперед. И снова  – взад-вперед.
 
 
Белый  – синий. Белый цвет и синий.
Дни и годы. Годы и века.
Та же повторяемость усилий.
То же повторение рывка.
 
 
Поплавок неверен и обманчив.
По воде расходятся круги.
И тогда на свет выходит мальчик.
Он глядит на свет из-под руки.
 
 
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Слабенькая детская рука.
Вьется леска. Длится поединок.
Лишь вода  – темна и глубока.
 

Огонь

 
Печной огонь.
Ночной огонь на Трубной.
Ручной,
и неопасный потому.
А он живет
своею жизнью трудной,
и незачем завидовать ему.
Не то что в керогазах  –
в паровозах
не смеет он считать себя огнем.
Он всем необходим.
Но в малых дозах.
Чтоб суп варить.
Чтоб руки греть на нем.
А у него
огромные размеры,
и, полумеры
люто не терпя,
он иногда
теряет чувство меры,
стремясь полнее выразить себя.
Его солдаты яры
и поджары.
Едва дозоры
скроются на миг  –
он тут как тут.
Тогда гудят пожары.
И разговор ведется напрямик.
Одна вода,
вода его тревожит.
Она одна грозит ему бедой.
Он все урегулировать не может
взаимоотношения с водой.
Тут он молчит.
Он вынужден смиряться.
Урчит печурка.
Тлеет головня.
И все-таки воздержимся
смеяться
над видимой покорностью огня.
 

Надпись на камне

Джордано Бруно

 
Даже в малые истины
            людям не сразу верится.
И хотя моя истина
            так проста и неоспорима,
но едва я сказал им,
            что эта планета вертится,
я был тотчас же проклят
            святыми отцами Рима.
Вышло так, что слова мои
            рушат некие правила,
оскверняют душу
            и тело бросают в озноб.
И стал я тогда
            опасным агентом дьявола,
ниспровергателем
            вечных земных основ.
На меня кандалы не надели,
            чтоб греб на галере,
свой неслыханный грех
            искупая в томительном плаванье,
а сложили костер,
            настоящий костер,
                        чтоб горели
мои грешные кости
            в его очистительном пламени.
Я заглатывал воздух
            еще не обугленным ртом.
Сизоватым удушливым дымом
            полнеба завесило.
Поначалу обуглились ноги мои,
            а потом
я горел, как свеча,
            я потрескивал жутко и весело.
Но была моя правда
            превыше земного огня
и святейших соборов,
            которыми труд мой не признан.
О природа,
            единственный бог мой!
                        Частица меня
пребывает в тебе
            и пребудет
                        отныне и присно!
Остаюсь на костре.
            Мне из пламени выйти нельзя.
Вот опять и опять
            мои руки веревками вяжут.
Но горит мое сердце,
            горит мое сердце, друзья,
и в глазах моих темных
            горячие искорки пляшут.
 

«Промельк мысли. Замысел рисунка…»

 
Промельк мысли. Замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Шахматная партия. Дуэль.
Грозное ристалище. Подобье
благородных рыцарских турниров  –
жребий брошен, сударь,
            нынче ваш
выбор  – пистолеты или шпаги.
 
 
(Нотные линейки. Лист бумаги.
Кисточка. Палитра. Карандаш.
Холст и глина. Дерево и камень.)
 
 
Сердце и рассудок. Лед и пламень.
Страсть и безошибочный расчет.
Шахматная партия. Квадраты
белые и черные. Утраты
все невосполнимее к концу.
Сердце, ты играешь безрассудно.
Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.
Это уже пахнет вечным шахом.
Просто крахом пахнет, наконец.
А рассудок  – он играет точно
(ход конем  – как выпад на рапире!),
он, рассудок, трезво рассуждает,
все ходы он знает наперед.
Вот он даже пешку не берет.
Вот он даже сам предупреждает:
что вы, сударь, что вы,
            так нельзя,
шах, и вы теряете ферзя  –
пропадает ваша королева!..
Но опять
            все так же
                        где-то слева
раздается мерный этот звук  –
тук да тук,
            и снова  –
                        тук да тук
(сердце бьется, сердце не сдается),
тук да тук,
            все громче,
                        тук да тук
(в ритме карандашного наброска,
в ритме музыкального рисунка,
в ритме хореической строки)  –
чтоб всей силой
            страсти и порыва,
взрыва,
            моментального прорыва,
и, в конце концов,
                        ценой разрыва
победить,
            рассудку вопреки!
 

«Вот мною не написанный рассказ…»

 
Вот мною не написанный рассказ.
Его эскиз.
Невидимый каркас.
Расплывчатые контуры сюжета.
А самого рассказа еще нет,
хотя его навязчивый сюжет
давно меня томит,
повелевая  –
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(и это как приказ),
пиши меня
во что бы то ни стало!..
 
 
Итак, рассказ о женщине.
Рассказ
о женщине,
которая летала,
и был ее спасительный полет
отнюдь не цирковым аттракционом,
а поиском опоры и крыла
в могучем поле гравитационном
земных ее бесчисленных тягот…
 
 
Таков сюжет,
уже который год
томящий мою душу неотступно  –
не оттого ль,
что, как сказал поэт,
я с давних пор,
едва ль не с детских лет,
непоправимо ранен женской долей,
и след ее,
как отсвет и как свет,
как марево над утренней рекою,
стоит почти за каждою строкою,
когда-либо написанною мной?..
 
 
Таков рассказ. Его сюжет сквозной.
О чем же он? О женщине. Одной.
(И не одной.)
Навязчивый сюжет,
томящий мою душу столько лет,
неумолимо мне повелевая  –
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(не просьба, а приказ),
я боль твоя,
я точка болевая!..
 
 
И я пишу.
Всю жизнь его пишу.
Пишу, пока живу. Пока дышу.
О чем бы ни писал  –
его пишу,
ни на мгновенье не переставая.