Эрос, отважный и бездомный, вечный дух любви, pontifex, строитель мостов через Стикс и Ахерон, Флегетон, Лету и Коцит, мостов, соединяющих небо и землю, дух и плоть, рай и ад, ведет нас путями неведомыми и ненадежными в будущее, грозно пылающее там, на другом берегу…

Авсоний Сидонский

Ничто, когда-либо занимавшее живых людей, не может вполне утратить жизненную силу – ни один язык, на котором они говорили, ни один божественный глагол, при возвещении которого они умолкали, ни одна грёза, когда-либо пленявшая человеческий дух: ничто, чему люди когда-либо отдавались сильно и со всем пылом страсти.

Уолтер Патер

© Буйда Ю.В.

© Giorgio De Chirico, by SIAE 2021

© ООО «Издательство АСТ»

Часть I. Парабасис

Действующие лица

Дон Чема, мессер Хосе-Мария Рамон де Тенорьо-и-Сомора, великий квалификатор святой инквизиции, доктор обоих прав, адамант Господень и мастер по бритью женских ног.

Его любознательный и похотливый секретарь Мазо, тахиграфист и книжник.

Статная мона Вера, милая хромоножка Нотта и мадонна Антонелла ди Ротта-Мональдески, прекрасные пленницы Эроса.

Фика, алчная и блудливая кухарка, мать Нотты.

Папа римский Климент VIII, в миру – Ипполито Альдобрандини, Pontifex Maximus, раб рабов Божьих, друг кофе, враг испанцев и евреев.

Камерленго Святой римской церкви Пьетро Альдобрандини ди Мадонна, могущественный кардинал-племянник и несчастный отец.

Субдатарий Римской курии дон Антонио дель Моцци, хозяин «ночных псов».

Джованни Кавальери, великий трансформатор.

Маруцца, ищейка, кипящая червями.

Свирепый Капата, капитан Саксонской дюжины и владелец мориона из цельного куска стали.

Веселый монах по прозвищу Басту и его возлюбленная Невидимка без когтей и крыльев.

Брат Уго, изобретатель amor machina и «ста гвоздей».

Джулио Романо, Маркантонио Раймонди, Пьетро Аретино и Агостино Карраччи, порнографы.

Кардинал Роберто Беллармино, профессор Ипполито Марсили и другие ученые мужи, которые уверенно вели святую инквизицию по пути прогресса, способствуя ее превращению в светоч гуманизма.

Каноник Марсилио Фичино, коротышка и заика, домашний врач Козимо Медичи и наставник Лоренцо Медичи, создатель платоновской версии христианского учения о душе: «Душа существует среди смертных вещей, сама не будучи смертной… Другие вещи под Богом – каждая в себе – суть отдельные предметы, она же является одновременно всеми вещами. В ней – образы вещей божественных, от которых она зависит, она же – причина и образец для всех вещей низшего порядка, которые некоторым образом сама же и производит. Будучи посредницей всех вещей, она обладает способностями всех вещей… Ее справедливо можно назвать центром природы, посредницей всех вещей, лицом всего, узлом и скрепой мироздания (copula mundi)».

* * *

Das Schöne ist nichts als des Schrecklichen Anfang^[1].

R.M. Rilke

Голая женщина кормила голубей пшеницей.

Она лежала на боку, закинув правую руку за голову, а левую свесив почти до пола, и свет заходящего солнца, проникавший в зал через высокие окна, мягко обрисовывал ее безупречное тело, золотя холмы, растекаясь по пажитям и сгущаясь в ложбинах. Ее голова, подмышки и лобок были начисто выбриты.

Голуби громко ворковали и клевали зерно, рассыпанное на простынях, подушках, на женской груди, на животе и бедрах, выхватывали пищу из створок розовой раковины, всякий раз заставляя женщину вздрагивать.

Когда я шагнул к кровати, звякнув шпорами, птицы шумной стаей взлетели под купол, с которого взирал на людей разгневанный седобородый Творец, окруженный ангелами в пылающих одеждах.

Женщина легла на спину и разжала левый кулак – сквозь пальцы потекло на пол зерно, к которому из-под купола устремился самый отважный голубь.

Едва я наклонился к ней, как она открыла глаза, а рука ее скользнула в складки одеяла.

– Осторожнее, – сказал дон Чема за моей спиной, – нож!

Но женщина уже замерла, обмякла, словно лишившись сил, и взгляд ее узких глаз, вспыхнувших было адским пламенем, превратился в сонную зеленую воду.

Сейчас и я разглядел рукоятку ножа, спрятанного в складках шелка, и пятнышки крови на руках и груди красавицы.

– Неужели это Нелла? – спросил я в изумлении.

Дон Чема ловко перевернул женщину на живот, чтобы я мог разглядеть цепочку родинок, тянувшихся через ягодицу к бедру и похожих на следы птиц.

– Это она. Заверните ее в плащ и любовно свяжите. И обыщите дом. Поторопитесь – скоро стемнеет.

Он остался в спальне, а мы бросились выполнять приказ.

Здание было полуразрушенным, полурастащенным, полузагаженным: древний мавзолей богатой римской семьи, который много раз перестраивался, превратился в конце концов в жилой дом, служивший в последние годы притоном для отребья.

Десяток тесных каморок наверху, внизу – кухня с огромным очагом и горшками, полными куриных костей, чулан с повешенной женщиной, кипевшей червями, большой зал с топчаном, жаровнями, мольбертами, кусками мрамора и столом, заваленным объедками, бумагами, тряпками, засохшими кистями, и просторная спальня с шестью высокими окнами и широкой кроватью без балдахина, запах экскрементов, пятна крови…

Среди бумаг на столе обнаружилась также книга Авсония Сидонского в латинском переводе, название которой было наспех соскоблено, угадывались только два слова – amor и historia.

Добыча наша оказалась довольно скудной – несколько тетрадей, книга да холст, свернутый в трубочку и перевязанный грязной бечевкой. И никаких следов человека, кровью которого была забрызгана женщина в спальне.

– Поспешим, – сказал дон Чема.

Он взгромоздил связанную женщину на своего коня, мы зажгли факелы и рысью выехали на дорогу, ведущую в город.

Впереди скакали двое самых сильных воинов, позади – двое самых надежных, остальные держались по бокам, охраняя дона Чему, меня, спеленутую женщину, тетради и холст, свернутый в трубочку и перевязанный бечевкой.

Саксонская дюжина – так называли наших солдат. Они входили в охрану кардинала Альдобрандини, но всегда были к услугам дона Чемы. Их итальянский словарь сводился к нехитрому набору слов, относящихся к еде, деньгам и сексу, однако этого им хватало с лихвой. Эти парни плохо владели нашим языком, но очень хорошо – своим оружием, а в Риме это умение ценилось уж никак не меньше жизни.

Их капитан носил прозвище Капата^[2], потому что в разгар драки пускал в ход свою голову, которой мог и убить: вместо лба, снесенного вражеским мечом, у него была толстая медная пластина.

Рим давно не был первым среди городов, золотой обителью богов, воспетой поэтами.

Неделю назад на Корсо, близ церкви Санта-Мария-ин-виа-Лата, средь бела дня был ограблен венецианский посол, карета которого провалилась в яму. Посла и его сундуки с серебром не спасли ни титулы, ни вооруженная до зубов охрана.

Что же тогда говорить о развалинах древних дворцов, терм и стадионов, где гнездились отъявленные злодеи, с наступлением темноты выходившие на охоту, как хищники в диких лесах.

Мавзолеи же и гробницы, стоявшие по обеим сторонам Аппиевой дороги, издавна населяли нищие, калеки, грабители, воры, торговцы краденым, убийцы и одноногие проститутки, безжалостные, как дети.

С тяжким звоном скакали мы по лощеным камням «царицы дорог», вздымая над головами факелы, ощетинившись копьями, сверкая доспехами, готовые в любой миг отразить нападение разбойников, которые следили за нами из-за кипарисов.

И даже когда вдали показались уродливые стены Колизея, над которыми поднимались печные дымы, мы не ослабили бдительности, хотя и были вынуждены сбавить шаг – мешали горы мусора, местами возвышавшиеся до лошадиных губ.

Мне казалось, что наш путь лежит на другой берег Тибра, в Ватикан, где папа Климент VIII ждал известий о судьбе своей внучатой племянницы, а камерленго Святой римской церкви кардинал Пьетро Альдобрандини ди Мадонна – доклада о злоключениях своей дочери, но дон Чема свернул к Авентинскому холму, где за воротами Сан-Паоло, неподалеку от базилики Святой Сабины, стоял его дом.

– Сегодня воскресенье, Мазо, – сказал он, заметив мое недоумение, – сегодня мы предаемся науке смирения.

Атлет Иисуса, подвижник Господа ради, страж добра, неуклонный враг Сатаны, неудержимый воин духа, неустрашимый и прямой, как его вера, мессер Хосе-Мария Рамон де Тенорьо-и-Сомора по прозвищу дон Чема был терциарием Доминиканского ордена, великим квалификатором – следователем по особо важным делам Конгрегации священной канцелярии, авторитетным ересиологом, экспертом по духам двенадцати категорий и тварям неведомым, но существующим, доктором utroque iure^[3] и доктором теологии, левой рукой всесильного кардинала-племянника Пьетро Альдобрандини и лучшим мастером по бритью женских ног.

Бритье женских ног входило в его ars humilitatis^[4], которой он занимался по воскресеньям, и ничто не могло этому помешать.

Но тем вечером, прежде чем предаться ученым занятиям, дон Чема приказал устроить Неллу в комнате рядом с кухней под присмотром надежной и бодрой старушки, вооруженной четками и острым ножом, а потом продиктовал письмо, адресованное кардиналу-племяннику:

«Ваше высокопреосвященство, она жива и находится у меня. Однако ее состояние внушает опасения. Буду весьма и весьма признателен, если завтра пришлете ко мне сера Сантоцци, чтобы он осмотрел девушку и сделал необходимые распоряжения.

Datum Romae,

Aventinus,

28 августа 1601 года».

Обычно в коротких деловых посланиях кардиналу-племяннику обращение к нему по обоюдному согласию сокращалось до аббревиатуры V.E.D. – Vestra Eminentiam, Dominum^[5], но на этот раз дон Чема решил, видимо, подчеркнуть эмоциональную и сюжетную значимость события, прибегнув к полному титулованию.

Письмо было вручено капитану саксонцев, который тотчас со своим отрядом отправился в Ватикан.

И только после этого дон Чема, убедившись, что ворота, двери и окна заперты на тридцать девять засовов и двенадцать замков, приказал подавать ужин.

Когда дон Чема уставал или был взволнован, он слегка прихрамывал – давала о себе знать старая рана.

Тем вечером он припадал на ногу сильнее обычного.

Воскресное меню вполне отражало характер хозяина, предпочитавшего простую речь, простую еду и простых женщин. Однако вечернее застолье редко сводилось к тривиальному приему пищи: как-то после ужина дон Чема заставил нас дышать дымом табачных листьев, привезенных из колоний, в другой раз мы давились горьким турецким кофе, который так понравился Клименту VIII, что он призвал «отнять этот чудесный напиток у дьявола», а в начале лета после трапезы хозяин угостил нас листьями растения, которое индейские короли называют «кока», после чего я оказался в некоей спальне, где раб рабов Божьих занимался иррумацией с его высокопреосвященством, и не знай я, что понтифик прикован к постели тяжелой подагрой, решил бы, что это происходит наяву…

Но тот вечер обошелся без сюрпризов.

На стол подавала милая хромоножка Нотта, рыжеволосая малышка с зелеными раскосыми глазами, которая, если верить сплетням, была прижита кухаркой от папского гвардейца. От нее пахло сушеными яблоками, ромашкой и теми особыми субстанциями, которые обычно источает манкое тело юной целки.