Старик наткнулся на девушку в овраге – она спала под кустом орешника, на спине, широко раскинув ноги и руки. В лесу так не спят. В лесу спят иначе – сидя или на боку, а если и на спине, то недолго. А девушка спала долго, лежала совершенно неподвижно, как мертвая или пьяная. Но от нее пахло не алкоголем, а крепким потом. Чужая, подумал старик. Илья Ильич Абаринов знал в округе всех женщин – в девяти случаях из десяти это были ветхие старухи. А этой лет семнадцать-восемнадцать. Может, меньше. Она не была похожа на москвичку, приехавшую погостить у бабушки. Городские не умеют спать в лесу. А эта спала крепким сном, не обращая внимания на черных крупных муравьев, сновавших по ее лицу, шее, рукам. Пятки у нее были черные, растрескавшиеся – долго шла босиком. Одета не пойми во что, похоже скорее на мешок, чем на платье.

Девушка вдруг открыла глаза, села, почесалась – запах пота усилился – и посмотрела в ту сторону, где под корягой притаился старик с ружьем. Потянула носом – как зверь, подумал Илья Ильич, – и вскочила. В руках у нее был небольшой узелок, который, видимо, лежал в высокой траве. Старик опустил голову, а когда поднял, девушки на поляне не было. В той стороне, где она скрылась, птичьи голоса на несколько мгновений затихли…

Через час он ее нашел. Она напала на малинник и принялась поедать ягоды жадно, без разбора, зеленые и спелые. Потом напилась из ручья, встав на четвереньки. Потом встретила косуленка, протянула руку, но он бросился от нее наутек, как от хищного зверя. Потом присела за кустом, чтобы опростаться, а узелок положила рядом.

Она шла на северо-восток, прихрамывая и редко огибая препятствия, прямиком через муравьиные кучи, вброд через ручьи и речушки, иногда по пояс в крапиве, босиком по колючкам, напролом через бурелом, и когда выбиралась на солнечную поляну, то казалось, что девушка вся охвачена дымным пламенем, а за нею тянется шлейфом запах гари – запах беды и горя, и хотя это чувство было неопределенным, смутным, оно беспокоило старика все сильнее…

Вскоре после полудня она вышла к озеру, спрятала узелок под кустом и не раздеваясь бухнулась в воду. Плавать она, похоже, не умела – барахталась на мелководье. Искупавшись, вылезла на берег, взяла узелок и направилась к хутору – его гонтовые крыши виднелись за деревьями.

Старик опередил ее.

Девушка остановилась, увидев Абаринова, который сидел на крыльце, и уставилась на карабин, лежавший у старика на коленях.

От нее разило потом – Илья Ильич за два метра чувствовал ее запах.

– Чего надо? – спросил он.

– Ничего, – ответила она хриплым голосом.

– Ладно, – сказал он. – Но ты воняешь.

Она кивнула.

– Надо тебе в баню…

Девушка снова кивнула.

Она не выглядела испуганной – скорее равнодушной. Может быть, от усталости.

– Давно идешь? – спросил старик.

– Давно.

– Что там у тебя?

Он кивнул на узелок.

– Голова.

Девушка подняла узелок повыше.

– Чья?

– Папина.

– Тухлая, что ли?

– Нет, – сказала она. – Я ее в капустные листья завернула. А теперь она сухая, больше не пахнет.

– Ладно, – сказал старик. – В дом с этим нельзя. Сиди здесь.

Она села на скамейку рядом с крыльцом, положила рядом с собой узелок.

Илья Ильич вынес ей бутерброд с маслом.

– Один живешь? – спросила девушка.

– Ешь.

Часа через два он разбудил ее – она спала сидя – и сказал, что баня готова.

В предбаннике девушка скинула с себя мешок – под ним ничего не было, положила узелок в углу и шагнула в парную. Старик велел ей подойти к окну, чтобы ее можно было хорошо разглядеть. Она встала у маленького окна. Невысокая, стриженная наголо, с маленькой грудью, сильными ногами, широкими бедрами, на спине перекрещивающиеся шрамы, на ягодице след от ожога.

– Как тебя зовут?

– Лона, – сказала она. – Илона.

Старик фыркнул.

– Мойся. Потом обедать будем.

После бани Илья Ильич выдал девушке сандалии, ситцевое платье и расческу. А узелок с головой отца велел отнести в подпол, на ледник.

За стол сели, когда солнце стало клониться к закату.

Старик разлил по граненым стаканам самогон.

– Со знакомством, – сказал он.

Она кивнула, выпила самогон и набросилась на еду.

Когда девушка насытилась, старик спросил, откуда она и чьих будет.

– С юга, – сказала она. – Папа был механиком, мама фельдшером. Их убили. Я одна осталась, жила там, пока было можно, потом ушла.

– Пешком?

– И на попутках.

– Кто убил? Свои? Черные?

– Убили.

– А шрамы на спине откуда?

– Били.

Илья Ильич снова налил в стаканы самогона.

– Пей, – сказал он. – Спать пора.

В спальне девушка сняла платье, посмотрела в угол.

– А икона где? – спросила она.

– Нету, – сказал Илья Ильич. – Сколько тебе? Лет – сколько?

– Шестнадцать. Скоро шестнадцать.

– Ложись.

Она легла, широко развела ноги, согнув в коленях.

– На живот, – сказал Илья Ильич, снимая штаны и не глядя на девушку.

Она послушно перевернулась, прижалась щекой к подушке и приподняла задницу.

На следующий день Илья Ильич показал Лоне усадьбу.

Заборов здесь не было: поблизости уже лет пятнадцать никто не жил – несколько заброшенных домов в лесу вросли в землю и покрылись мхом, а дорога, соединявшая с ближайшей деревней, превратилась в тропку, едва различимую в высокой траве.

Весной старик вскапывал пять-шесть грядок под зелень, рядом сажал картошку. Держал несколько ульев, двух свиней, десятка два кур, полтора десятка кроликов, иногда заводил бычка. Летом ловил сетью рыбу – в озере водились лещ, плотва, окунь. Гнал самогон, выращивал табак, хотя курил мало. В просторных кладовых и в погребе висели окорока в холщовых мешках, стояли бочки с солониной и квашеной капустой. Азартным охотником он не был, но зимой всегда держал ружье под рукой: волки бродили вокруг усадьбы, выли, пугали скотину. Раза два в месяц выкатывал из сарая мотоцикл с коляской и отправлялся за покупками в Даево, большое село с церковью и школой, лежавшее километрах в пятнадцати от хутора. Возвращался с солью, сахаром, мукой и порохом.

Друзей у него не было, гостей не звал, в Бога не верил.

– Понятно, – сказала девушка. – А там что?

Метрах в ста от хутора стоял довольно крепкий сарай, сложенный из бревен, строение без окон, запертое на большой замок. Вокруг сарая были навалены кучи отбросов, над которыми гудели мухи.