3

Но и в тот вечер девушка не уехала. Она позвонила утром. И сказала, что если у него есть время, они могли бы пойти в кино.

– Хорошо, – ответил он. – Но послушай… Может быть, ты просто приедешь ко мне?

– Нет, лучше не надо. Давай лучше сходим на что-нибудь днем, хорошо? А потом погуляем. Сегодня должна же я наконец уехать.

Настаивать было бы глупо, и он согласился. В кино с ним происходило нечто невероятное. Только один раз, очень давно, сидя в кино со знакомой девушкой, он испытывал нечто подобное. Но тогда быстро прошло, хотя он помнил о том случае до сих пор. Сейчас было сильней несравнимо. Ему казалось, что тело его плавится, распадается на молекулы, хотя мышцы были напряжены и дрожали. Примерно то же самое, по-видимому, происходило и с ней.

– Уйдем, – несколько раз предлагал он ей.

– Нет. Пожалуйста, нет, – жалобно просила она, и они сидели.

Не в фильме было дело, конечно же, не в фильме. Он только в самом начале держал в своей руке ее руку, но потом она мягко отняла ее, и они не прикасались друг к другу, потому что и рука, и плечи ее слишком дрожали. Сеанс кончился.

– Может быть, все-таки зайдем ко мне? – тупо спросил он, когда вышли.

– Нет! – испуганно сказала она.

Впервые он видел ее такой.

– Знаешь, давай зайдем все-таки, – предложил он через некоторое время гораздо спокойнее. – Ничего не будет, не бойся. Мне хочется, чтобы ты побывала у меня еще раз. На прощание.

Они вошли, и квартира при виде ее опять встрепенулась.

Она была у него, ходила по комнате, ставила что-то на стол – чашки, рюмки – он, глядя на нее, стоял у окна, касаясь щекой портьеры, которая тоже, кажется, была сейчас шелковистее, мягче – от ее присутствия! – и в комнате звучала неизъяснимая, чарующая, воспринимаемая всеми клеточками и его, и ее существа музыка. Мелодия была прекрасна. Она была прекрасна потому, что один инструмент не подчинял себе до конца другой – они шли навстречу друг другу, и сливались в гармонию, и расходились вновь, и каждый из них звучал богаче в присутствии другого, но всегда можно было различить партию каждого, несмотря на то, что общая мелодия была несравненно прекрасней. Это был унисон, резонанс, гармония – то удивительное явление природы, когда сочетание элементов рождает нечто гораздо большее, чем простая сумма слагаемых. Не было оправы и камня, фундамента и надстройки, главного и второстепенного, хозяина и раба – было удивительное взаимопроникновение и взаимодействие, божественное единство…

– Знаешь, я влюбилась. Я люблю тебя, – без всяких околичностей сказала она вдруг, и это было, как дыхание, просто. – Только, пожалуйста, не подходи ко мне близко. Пожалуйста. Очень прошу, на самом деле. Не обижайся. Умоляю тебя. Я тебя люблю. Я сама себя грызу, но нельзя, понимаешь, нельзя!

В мути, внезапно обволокшей мозг, он все же попытался приблизиться к ней. Из последних сил она ускользнула, он видел – из последних сил. Он все же держал себя в руках и уже сейчас, уголком сознания, был неожиданно горд этим.

– Все-таки мне лучше уйти. Прости. Пожалуйста. Так будет лучше! Ладно? До свидания. Перед отъездом я тебе еще позвоню, обязательно. Завтра я наконец действительно уезжаю. Я люблю тебя. Прости.

И она ушла. Невероятно, но она ушла.

Она ушла из квартиры, он смотрел в окно, видел, как идет она, маленькая ее фигурка, идет, не оборачиваясь, чуть ссутулившись, наклонив в растерянности голову, и какие-то нити рвутся, причиняя боль. Он чувствовал, он слышал, что переживает сейчас она, знал – и бережно брал в ладони игрушечную отсюда, сверху, с четвертого этажа, фигурку, осторожно согревая в ладонях. Вот она скрылась. Ушла.

Он ходил по комнате, не находя себе места, не зная, что делать в течение всего вечера, чем занять себя. Бесконечно занятый как будто и так! Он рассеянно смотрел на стол, на котором расплывалось мороженое, отвлеченным каким-то символом коченела бутылка. Наполненными и нетронутыми, холодно, рубиново посверкивая, стояли рюмки с вином. Белела внутренность чашек. Утихало смятение, успокаивался, оседал послушно абстрактный вихрь – надвигавшаяся гроза, так и не разразившись, рассеивалась… Она ушла, эта мудрая маленькая женщина. Она ушла.

Он смотрел в окно – на улицу, освещенную, осиянную ее недавним присутствием, – улица еще не забыла ее, еще свежи следы, еще цела вогнутость на асфальте от маленьких каблучков, еще где-то близко – не унесены еще ветром – молекулы, которые она выдыхала, еще и окна, и стены домов помнят поспешное ее движение…

Он сел на подоконник, понимая, что теперь больше нечего ждать. Что было, то есть. Он дышал глубоко, словно и сам воздух вокруг него изменился, и, не подгоняя себя, не сокрушаясь и не страдая, думал. Думал о ней.

Зазвонил телефон. Он вздрогнул, напрягся, мгновенно взвилось, закружилось все снова, задергалось, затрепыхалось сердце, словно на привязи… Да, это была она. Волнуясь, срывающимся голосом на том конце провода – где?.. где?.. – она просила прощения за то, что ушла, сказала, что позвонит перед отъездом еще, обязательно.

– Я люблю тебя, – повторила она и повесила трубку.

Тихий, он вернулся в комнату, не понимая, чего сейчас больше – благодарности, горечи или грусти.

Она звонила и на другой день утром. И снова встретились, теперь в метро. Опять в метро. И он провожал ее на вокзал. Она сказала, что ее старший брат за ней очень следит – всегда встречает, – а есть еще и тетя, так что лучше, если он до самого поезда не будет ее провожать.

– Я провел три просто чудесных дня, я хочу, чтобы ты знала, – сказал он, когда они спускались на эскалаторе. – Меня страшно тянет к тебе, так никогда не было…

– И меня, – успела она вставить.

– Я никогда не забуду, – сказал он.

– И я, – эхом отозвалась она.

Странно. Они расставались, а у него сейчас не было горечи. Такая естественная она была опять, такая свободная. Трудно было пока осознать, но и он чувствовал в себе нечто новое. Не было тяжести, грусти. Подземная станция переливалась красками, звуками. Люди тоже почему-то казались не такими безликими.

– Записать мне твой адрес? – спросил он.

– Зачем? – просто ответила она. – Что ты будешь с ним делать? Ты работай. А у меня институт. Я ведь знаю твой телефон и помню квартиру. Я приеду. Позвоню и приеду. Обязательно! Я ведь не забуду тебя. Но… А теперь иди. Не оглядывайся, иди. Я хочу, чтобы ты ушел первый. Все было хорошо, просто чудесно, ведь правда? До свидания.

Он смотрел на нее, понимая, что это, скорее всего, в последний раз. Потом повернулся и пошел, не оглядываясь.

Поначалу была и растерянность, и тоска, и горечь, и мысли о безнадежности, о потере и даже слезы чуть-чуть… Но – поначалу только.

В этот раз она действительно уехала.

Она уехала эта стройная девушка из толпы, эта вестница чего-то. Чего?

В вазе на его письменном столе пламенели гвоздики.

Она не звонила и так и не приехала, но он запомнил ее на всю жизнь. А она?

Отзвук песни

В первый раз я увидел ее, лежащую на гальке крымского пляжа. Коричневое, уже хорошо загорелое тело и две тонкие белые полоски купальника, руки и ноги раскинуты. Этакий крест или даже пятилучевая звезда… Молодое лицо в темных очках и темно-каштановые пышные волосы, разметавшиеся по гальке. Рядом с ней еще четыре женские, вернее, девичьи фигуры в разных позах, но она занимает центр композиции.

Я не один, нас четверо мужчин, мы стоим наверху у парапета набережной, мы в плавках, которые еще не высохли после недавнего купания, и, стараясь сохранить веселый и независимый вид, мы зорко посматриваем вниз с чувством лихих, но не агрессивных охотников. Трое, кроме меня – сослуживцы моей сестры Риты, отдыхающие в здешнем пансионате, мужчины среднего возраста, мы только что познакомились, искупались и вот, решили прогуляться вдоль набережной.

Я вижу ее, лежащую, и у меня колотится сердце – она прекрасна, великолепна, а я свободен, – естественно, возникает тотчас привычный, но и мучительный позыв к действию – очередной предстоящий экзамен! Конечно, тут же и холодок страха, предательская струйка неуверенности: а может не стоит, может, она все-таки не столь хороша, и я имею полное право не подходить?

Не имею. Хороша. Даже очень! Никуда не денешься, отступать некуда – прыгай с вышки и будь что будет… Правда, спутники мои – двое из них с ранними, но объемистыми животиками и с этакой всепрощающей мягкостью во взгляде (зачем суетиться? не надо… лучше пивка…) – делают вид, что вовсе не замечают тревожной этой, кричащей, можно сказать, и – обязывающей красоты.

И все-таки, как бы не обращая внимания, мы по инерции проходим дальше… Но потом не спеша возвращаемся. Картина та же.

– Ребята, – говорю я, не в силах устоять перед чувством долга, – может быть все-таки подойдем? Смотрите, девчонки одни, и их как раз почти столько же, сколько нас. Одна даже лишняя. Подойдем?

Мнутся мужики.

– Молоденькие уж больно, – наконец, говорит один.

– Да что вы, ребята, – возражаю активно. – Лет по двадцать-то ведь им есть. А то и больше. Самый раз.

Мнутся мужики, не решаются.

– Витя, – обращаюсь к самому молодому, он и похудощавее и посмелее. – Может, с тобой? Двоих и отколем. А? Ты как?

Улыбается Витя, молчит. Думает.

– Удивительно все же. Вечная загадка, – задумчиво говорит один из мужчин, Сережа. – Отношения мужчины и женщины… Так просто, кажется. Но и так сложно. И такое ведь чудо иной раз бывает…

Я благодарен ему, хотя он и пытается уже заменить действие философией.

– Вот в том-то и дело! – подхватываю тотчас. – Вот и давайте. В поисках чуда…

– Знаешь, идите-ка вы вдвоем с Витей, – задумчиво подводит итог Сережа. – Потом нам с Толей расскажете. Давай, Витя, вперед…

Витя решился, наконец. И мы спускаемся по каменным ступенькам с набережной на пляж. Шурша галькой, подходим. Присаживаемся на корточки рядом.

– Девушки, а можно вас сфотографировать? Вы так хорошо смотритесь… – Это кидаю пробный камень я.

Она, звезда моя, лежавшая до сих пор, садится. Встряхивает волосами. Снимает темные очки. Большие карие глаза, точнее даже не карие, а темно-чайного цвета. Почему-то печальные. Фигура – само совершенство…

– Сфотографировать? А вы что, фотографы?

– Да нет, просто так. Вы нам нравитесь…

Таня. Из украинского города Макеевка.

И уже поют во мне трубы, и трепещет в ожидании сердце, и тотчас словно невидимые нити протягиваются…

Ну, в общем, познакомились мы довольно легко. Сговорились с двоими и вечером идем к нам на квартиру. Покупаем шампанское, виноград, конфеты. Сестра Рита садится с нами за стол. А потом мы с Витей провожаем девушек к ним домой – они здесь тоже «диким образом», снимают две комнаты на пятерых.

Перед самым их домом, перед прощанием, расходимся по парам.

– Давай посидим немного? – говорю Тане, и мы располагаемся на скамейке в зарослях крымских вишен.

Целуемся. Она прижимается ко мне высокой упругой грудью, и у меня перехватывает дыхание. Тело у нее действительно потрясающее, трепетное, талия тонкая… Она дышит неспокойно, явно взволнована, однако руки мои ниже пояса пока не пускает.

На скамейку, на нас падает свет от какого-то фонаря, изредка проходят мимо люди, шурша дорожной щебенкой, они могут нас видеть. Я выныриваю из сладкого знойного облака, поднимаю голову, оглядываюсь. Других скамеек рядом нет, но в нескольких шагах – укромная темень под вишнями. Я прошу Таню встать, хватаюсь за скамью – она, к счастью, не вкопана, – перетаскиваю в укрытие, в густую тень. Мы тотчас опять садимся, мгновенно сливаемся в поцелуе. Она вдруг перестает сдерживать мои руки. Одна из них тотчас же ныряет вниз, минует резинку трусиков, мягкие пружинки волос, достигает нежных, совершенно мокрых и скользких уже складочек… Таня вздрагивает и говорит:

– Только чтоб без последствий, ладно?

В волнении я не расслышал – не понимаю, переспрашиваю машинально:

– Что? Что ты сказала?

– Только чтоб без последствий. Хорошо?

– Да, конечно, конечно, – бормочу, поняв и волнуясь. – Ты ничего не бойся.

А она откидывается назад и вытягивается на скамье навзничь… Осторожно и бережно стаскиваю тонкие узкие трусики, быстро освобождаюсь от всего лишнего сам, ее ноги мягко и медленно раздвигаются, и словно измученный жаждой, истосковавшийся в безводной пустыне путник, я немедленно проникаю в прохладный и влажный, нежнейший источник. Не устаю удивляться: какое же это блаженство! Материнское уютное, укромное лоно… Мои руки охватывают роскошь ее ягодиц – кожа бархатная, упругая, – ее ноги обнимают меня, мои губы целуют шею и полные нежные груди, ловят соски, потом я поднимаюсь выше и впиваюсь в раскрытые влажные губы. А низ моего тела – словно в огне. И вихрь, конечно, подхватывает… И вот сейчас, сейчас будет ошеломляющая, огненная, блаженная вспышка… Но стоп! – я вдруг останавливаюсь. Она же просила! Нельзя. Мгновенно замираю, сжимаю и слегка встряхиваю ее. Она – поняла! Замирает тоже, хотя чувствую, ей нелегко замереть сейчас…

Мне кажется, что я в солнечном небе – словно жаворонок весной. Апрельское солнце шпарит, а он трепещет в голубой вышине и от полноты жизни заливается колокольчиком… Или нет – я рею в голубизне, словно облако. Светящееся, свободное…

Медленно течет время, оно почти остановилось, Таня, похоже, тоже парит в невесомости. Но вот чувствую: опасность миновала, прилив отступил. Я снова хочу проникать в нее – глубже, глубже! – снова и снова ласкать и терзать ее послушное тело… И я ослабляю свое объятие. Она все понимает, и мы набираем темп – опять словно готовимся к взлету… Огненный вихрь, смерч! Вот, сейчас… Но нет, стоп! Опять в самый последний миг – на грани… И вновь мы парим, трепеща вместе, и от того, что она так понимает меня, так послушна, я в восторге особенно. Время, кажется мне, сочится по каплям – ароматные, медовые, они светятся и искрятся – словно падающие звезды в летней ночи, или, может быть, березовый сок весной… Ничего, ничего нет важнее сейчас: и мы с ней – одно… Я чувствую, я ощущаю, что и она тает в блаженстве, я слышу, как она чуть-чуть, еле слышно, постанывает. Глаза ее закрыты, лицо откинуто, волосы разметались – мучительно прекрасно все это в зыбком, слабом сиянии ночи. Ощущаю как бьется ее сердце под нежной, расплющенной мною грудью, как вибрирует каждая клеточка роскошного, горячего, напоенного южным солнцем тела. А уж мой механизм в груди так и колотит молотом, и мощный мой стержень любви внутри нее восторженно и яростно полыхает…

Долго длится эта блаженная пытка. Я не хочу пачкать ее, не хочу после разрядки становиться расслабленным, опустошенным. Сдерживаюсь, останавливаюсь каждый раз, когда, кажется, что вот-вот блаженное извержение состоится. И у меня – получается! Самое удивительное, что мне как будто бы эта разрядка уже и не обязательна! Важнее то, что я с превеликой радостью вижу: ей хорошо, она блаженствует, она счастлива, я – могу!! Мне вполне хватает полетов в невесомости вместе… И приподнимаясь над ней на выпрямленных руках, я вновь и вновь смотрю и с неослабевающим восторгом вижу – закинутое в блаженстве лицо, разметавшиеся по скамье роскошные волосы, мучительно прекрасные, светящиеся во мраке почти не загорелые груди… «Отец! – мелькает в моем сознании. – Смотри! Ты видишь? Я научился, отец, смотри…» Отец мой был не орел в этом смысле, как мне рассказывали. Я мало видел его, жил с сестрой Ритой и бабушкой, которая взяла надо мной опекунство, когда отец погиб в автокатастрофе – мне тогда не исполнилось и двенадцати, а мать умерла еще раньше, за шесть лет до того. И именно по рассказам родственников я знал, что отец был стеснительным и скромным, весьма неуверенным в себе да еще и болезненным. Я тоже поздно и с огромным трудом преодолел жуткую неуверенность, робость перед девушками. Но теперь…

Да, я выдержал до конца! Так и не разрядился! Так никогда еще не было у меня ни с одной из моих женщин.