Что это было такое – красота? Как-то от одного из смотрителей ибога уловила следующую мысль: красота – это глубина между лицом и телом. И она стала смотреть на своё лицо в этом контексте, она смотрела на себя в зеркало, и однажды ей показалось, что глубина начала зарастать, и это вросшее в голову лицо: она была некрасива, и потом все эти трещинки, древесные признаки – кожа прямо на лбу и около губ стала как кора, и она тёрла своё отражение, она думала, что заразилась деревьями, она не знала, хорошо это или плохо. Просто сидела и тёрла механическими движениями, надо было избавиться поскорей, – но все эти трещинки, они оставались там, и тогда она снова садилась на траву и читала по деревьям, чтобы убить себя. И иногда ей даже казалось, что она читает что-то конкретное, и она путешествовала по этим природным историям, приходила в случайные дома… Потом кто-то расскажет:

– Это был дом, и она пришла туда. Она не знала никаких трещин, когда пришла туда, она не знала этого ощущения, когда у человека кожа на руке становится мягкая, как салфетка, и начинает проваливаться…. И там везде вокруг были трещины, стены были покрыты трещинами. Она пыталась потрогать, и царапины бежали по её рукам, то тут, то там бежали, оставляя внушительные следы, и надо было что-то предпринять, надо было что-то предпринять, и в итоге она начала кричать. Она кричала, но не так, как люди кричат от страха или раздражения: она орала всеми своими внутренними органами, она кричала своей кровью, своими мышцами и сухожилиями, она кричала костями и осью своих волос, она сгенерировала этот крик – и она спаслась: трещины отступили, и девушка бежала по городу, тугая как колокол, и внутри неё дребезжали эти невесомые частицы внутреннего мира…

– Ибога, о ком ты говоришь? Кто там бежал?

Рядом стоял молодой человек. Девушка вглядывалась в него, как будто пыталась узнать, но всё никак не могла узнать.

– Это я, – сказал он после некоторой паузы.

– Это я, – повторила она тем же тоном. – Это я… – она старалась припомнить, но, кажется, не удалось. – Ладно, о чём мы говорили. Ах да, я что-то спрашивала, я спрашивала вот что: вы умеете читать по деревьям?..

* * *

Мир, который совершался снаружи. Стоило попасть в обычную жизнь, и все вещи на улице – фонари, лавочки, витрины – были настолько прямолинейны, что становилось неуютно. Хорошо, что он всё ещё пребывал в каузомерности, где можно было пересаживать слова, и человек как бы погружался в речь, слова становились выпуклыми.

Это было маленькое промозглое кафе, и вместо стен стояли аквариумы с синими пузырями, истолкованными в виде пузырей или в виде синего, как в городе на него давила вся материя космоса, так здесь были вздутые стены – лёгкий антураж, и к ним не припирало. Официант подходил и делал удивлённое лицо каждый раз, но так было задумано, и в этот раз снова повторилось. Гюн попросил: кофе с бездной, пожалуйста. – С сахаром? – Нет, с бездной.

Это было такое кафе, раньше их называли «трактирами», меню тут не приносили, а на кухне трудились не только повара, но и трактовщики – слаженная команда творческих людей. Человек мог попросить маленький жевательный обман, удачу или повествование люстры, и ему приносили еду или предмет, или предмет из еды, или предмет разговора, ему приносили именно то, что он заказал, и если это радовало его, если это улучшало его, заказ считался исполненным.

Итак, кофе с бездной, пожалуйста. Официант с набитыми пальцами хитро подмигнул, и вскоре к гостю плыла длиннющая чашка, глубокая, как мысль, и для неё уже было готово отверстие в столе, куда она ставилась, – получалась целая бездна из кофе. Гюн тянул из этой чашки, и мысли плавно струились по его внутренностям, как мысли, переодетые в кровь, и ему удалось добраться до самых глубин – но всё-таки что-то мешало, какой-то любопытный взгляд со стороны; он начал рассматривать окружающих и вдруг натолкнулся глазами на странного.

Это был парень, который выглядел как ржаной: спутанные дороги волос, тощее румяное лицо, старая коричневая кофта… Он растворился бы в каком-нибудь пригороде, забитом торчащей из поля земляной дырой, но здесь он был особенным, стоял там, милый такой, с разбросанным взглядом, психопат или аутист, паралитик на всё лицо – с огромными глазами, удивленный всему, что стоило бы обычного одобрения. При виде его хотелось бы задать очевидный вопрос: «Когда он бежал из подвального тира жизни, где отстреливают неудачников за мягкую игрушку уточки?» Но Гюн произнёс это несколько иначе: «Не хотите ли принять приглашение на обед, в течение которого мы будем царить умами над правильной сферой маневренных глубин колдовского напитка, пахнущего огнём и глиной – как пили себе подобных?».

Высматриватель не хотел его испугать, поэтому сказал именно так, как это выглядело в нём в виде мысли (когда он так говорил, то каждый раз удивлялся, какое количество пафоса при этом выделяется).

– Я никогда не умел общаться с людьми, – ответил молодой человек и двинулся вслед за приглашающим.

Теперь у них было две бездны в столе, и третья была заложена в разговор. Здравствуйте, я Дариус, сказал он и начал рассеиваться прямо на глазах – на человека и свет, как маленькая колонизация мира через размытые границы жизни, и Гюн подумал, что может высмотреть этого человека за считаные моменты. Но лучше он защитит его.

Кофе был раскидан по телам, и внутренние интерпретаторы гадали на гуще характеров, выглядывая казенные дома и долгие дороги. Гюн припас свою историю на потом, а первым рассказывал Дариус.

– Я жил как все – какие-то офисы, а потом мне стали показывать все эти страшные происшествия, и многих людей с обрубленными фразами, и чёрных стратегов, и сытников; я был одним из них или просто никем.

– Вы были никем?

– Нет-нет, сначала я был Дариус, человек со сложенными руками, и я ходил в разные города, чтобы говорить людям о добре, но меня никто не слушал, это было устаревшее слово, «добро», и меня никто не слушал, тогда я решил разузнать, как люди называют это сами, и я стал одним из них, сначала притворился, что стал, но потом это произошло на самом деле. Я стал одним из них, и тогда из меня вылетели все птицы… И я подумал: а где они жили там? Птицам ведь нужно петь и прыгать по деревьям с ветки на ветку, значит, где-то внутри меня есть деревья, и есть ветки… Дерево – это боль, сгустки боли, что-то сжатое, и я подошёл к внутренним деревьям, и я говорил: отпустите своё тело, расслабьтесь, хватит этого усилия, которое вы прикладывали сотни и тысячи лет. Так я сказал и сразу же подумал: значит, ещё можно было поискать что-то внутри, найти там добро, понять, что такое добро, и почему оно считается глупым или старым, или как это… И я придумал свой боевой смысл, я решил бороться за него, расширять этого мир, и для этого нужна основа: уберите свои лица, я буду ходить в земляных онучах и пить информативную воду, я выживу….

Гюн смотрел на него и видел, что он явно был не «из всех». Социальное меньшинство – странный. Поправлял руки, чтобы нормально размахивали, и всё его удивляло, всё его взбалтывало, и он хотел рассказать, и чесал левое полушарие, в котором у него застряла какая-то речь, и он пытался выгнать её оттуда, но она никак не вытряхивалась. Я вижу то, что они потеряли все… ну, как это… Речь сбивала его и не давала покоя, но забыть о ней он всё-таки не мог, как и не мог отказаться от неё: это была речь его грядущего выступления, и он был уверен, что однажды оно непременно состоится.

– А какой у вас смысл? – уточнил Гюн.

– Я ищу что-то такое… Рабочее название – «обволакиватель».

– Тот самый обволакиватель?

– Не думаю, что тот самый. Нечто общее для людей, способное обволакивать, чтобы все эти новости так прямо не врезались в их голову…

– Может быть, старая добрая религия?

– Религия, да, это то, что связано со светом. Приходишь, а там человек светится, но никакие лампы не включены… Это был хороший проект – тёплый, большой, сказочный, но теперь религия устала, и её больше нет, ни с новыми батарейками, ни электронными молитвами – никак не работает. Вера уже не является таинством, вместо целей у людей какие-то обрубки, инвалиды целей, нужна другая идея, нужен обволакиватель, что-то такое мягкое – и изо дня в день, внутреннее ощущение спокойствия, защитная оболочка, чтобы человек видел через добро, и тогда светом не будут спекулировать: он будет естественно возникать изнутри…

– Но все эти новости…

– Человек как бы ошибся, выбрав развлечения. Он должен отказаться, сказать: извините, я не хочу так много развлечений, идите без меня, я хочу развиваться и брать то, что мне действительно нужно. Идёт война за сознание, и в этой войне само сознание может погибнуть.

Гюн окидывал Дариуса собирательным взглядом городской толпы и очень удивлялся, как этот парень смог стряхнуть с себя все автоматизмы, веками впихиваемые в человека, как он мог найти в себе подобные мысли. В его речи эпилептики и философы качались на своих осях, остальные ломались как геометрические тела, счерчивались в планы и шли по ним, выходя за любые границы.

– Вы задали интересный вопрос, и это трудно – защищать открытый вопрос, нужно много света, нужны озарения, нужен запас энергии, независимый от социальной машины. Он есть у вас?

Дариус помотал головой.

– Такого запаса у меня нет, но есть цель, будущий боевой смысл.

Гюн посмотрел на него и неожиданно увидел Дариуса в городе: вокруг него вились вруны, лепили на него прозвища и шутили над ним – нелепое чудище глазами социальной кишки, которая оказывалась тонка против этой феерической самоценности…

– Я мог бы вам помочь. По условиям мне надо подготовить ученика, к тому же наши намерения пересекаются, и я знаю такое место, где можно найти достаточное количество света, который понадобится для защиты боевого смысла.

– И вы хотите взять меня в ученики?

– Если у вас отсутствуют возражения.

– Конечно же, я буду польщен, но только… извините мой нескромный вопрос, но не могли бы вы немного рассказать, какая у вас цель, какой у вас план?

– Да, я бы мог немного рассказать.

Гюн кончил пить свой кофе, уселся поудобнее и принялся говорить:

– В последние годы я почти что не встречался с людьми, но также не был совершенно закрыт, время от времени я отправлялся в город, чтобы просто погулять. Иногда кто-нибудь узнавал, что в городе высматриватель, и они подходили и спрашивали: вопросы всегда разные были, но в основном они спрашивали, как им стать счастливыми, и я объяснял, что на такой вопрос можно ответить только как стать ими, потому что сам этот вопрос не ловит, он не спрашивает так сильно, с такой энергией, чтобы хотелось ответить на него изо всех сил. Но бывают вопросы, которые содержат в себе эту положительную бездну, и тогда правильный ответ может стать частичным содержанием человека… И вот один из таких вопросов, и случай, который я очень хорошо запомнил. Какой-то человек подошёл и спросил: а как мне сделать так, чтобы моя надежда сгустилась, и я мог действовать её как предмет? Так он спросил, и я не смог ответить ему из глубины своей жизни, но вот что я сказал: если вы существуете, нужно существовать точней. Такая была рекомендация, фраза, с которой можно было начинать, и я начал, но продолжить уже не смог.

…Я остановился и разглядывал это размышление: зачем они спрашивают, как им действовать надежду, зачем они переводят качества в предметы, это царапается, и ничего нельзя разглядеть, как бы изодранный изнутри, с шатающейся головой в маятниках, туда-сюда качаться на стуле, пока не перестанет жечь, и может, правильно, что они смотрят предметами, это смотреть неживым, оно не болит так – посмотреть стеной, потолком, пиром большого количества еды через прожёванные страхи зверя, посмотреть зубами или носить с собой зеркало и выглядывать из него этим лицом – осторожно, стараясь не пораниться об углы… Вот я высматриватель, крайность, описывающая проблему, которой они будут болеть; лучше бы они не шли туда, лучше бы они сразу увидели, как это – болеть, каждую секунду восстанавливать себя, снова находить там и проговаривать: вот он я, такой-то, такой-то… Обязательно проговаривать, чтобы длить, как из множества маленьких человечков куча-облако, кучевое состояние жизни, толпа внутри меня одного, какая-то давка, и её воссоздали предметами, чтобы понимать мир…

Я пытался объяснить это самому себе, как это – понимать жизнь предметами, но удивление оставалось, вопрос оставался, и казалось, что я находился где-то снаружи. Это то, что они думали про меня: вот он сидит там столько лет, на берегу рыбокаменной воды, как проявленный через некий пейзаж, он сидит в миллионах чужих голов, он сидит как засевший, а вокруг него – дом из вулканного туфа, под крыльцом которого – двояко зарытый кожаный тубус, и там хранится этот предмет, который можно использовать как надежду или как волю. В этом они были уверены – что обязательно найдётся предмет. Иначе откуда берётся сила?

Конечно, они приходили, чтобы искать, вторгались в самую жизнь, бродили тенями, не зная, в чём меня обвинить, и приписали мне создание рыбокаменных людей, как будто я нарочно спровоцировал их жизненность… Ходили совершенно свободно, и как бы я ни просил их покинуть чужое помещение, ничего не подействовало. Тогда я решил отстранить этот дом, и мне понадобился лампион, я начал искать некий понятный вход – как мне попасть в эту ситуацию, когда я иду на поиски бумажного лампиона, мне нужен был некий вход, и долго ничего не показывалось, пока я не наткнулся на боль. Кто-то подбросил мне боль. Она лежала прямо посреди моего дома, и я подумал: наверное, кто-то из сыщиков потерял, кто-то забыл или оставил, и я потрогал эту боль, но оказалось, что никакой боли в ней не было – обычная брошенная цель. Я видел похожие отростки в лесу. В одном из путешествий я наткнулся на лес и сразу не понял, что это за лес и почему он невидим, но дальше, внимательно посмотрев, я увидел, что это лес брошенных целей, сколько их там было, страшное зрелище… И жизни бы не хватило, чтобы всем им помочь, а вот одной этой можно было помочь – вытащить её, спасти, дорастить. Она лежала там, маленькая, одинокая цель, и я старался её не убить, когда я начал потихоньку высматривать, и я смотрел туда малейшими прищурами, но так ничего не получалось, и тогда я заглянул в полный взгляд, я заглянул в полный взгляд – и цель бешено заметалась, она так пищала, брыкалась, рыпалась…

– Что же это была за цель? – не выдержал Дариус.

– Это была цель… самая понятная из всех целей, такая же, как и у вас. Впрочем, не думаю, что мы будем беспокоиться по поводу конкуренции. Эта цель – найти общую идею для людей.

– Но что это, какое-то совпадение у нас?

– Можно сказать и так. Вообще-то я пришёл сюда, чтобы исполнить некоторое задание, а также выставить альтернативный взгляд, убрать зрительную помеху, найти бумажный лампион, отстранить свой дом… Это такой набор, который выманит из укрытия любого высматривателя. Но, в целом, конечно, можно сказать и так, – улыбнулся Гюн.

Затем он позвал официанта, чтобы заказать новый кофе, и это был кофе, как северная мечта, как кофе, создающий заново мир, мир, полный жадных загадок и вед.

* * *

Слова давно перестали быть чем-то, просто выходящим изо рта. Люди не носили одежду, но одевались в слова, они носили их на себе, и часто у этих слов не было никакого смысла: это было просто слово с искусственно нарощенной историей, и люди носили это – суррогат, они говорили этим, отдавая свои слова, и ели чужие – названия продуктов и жидкостей, вкалывали фразы, могли запустить внутривенно, засунуть в рот – или новая услуга «беру с собой», когда слова клали в специальные мешочки, или разливали по бутылкам, или налепленных таблеток давали пачку, и это были не простые мешочки, но ответы на вопросы: почему вы такой бессмысленный, например, хотите ответ – выпейте вот эту фразу, или лучше цитату возьмите – в качестве витамина…

Личные словарики радостей и обид, и это то, что они придумывали в течение жизни, и дальше гордились этим как многотомным трудом, говорили, что это моё мнение, и никто не замечал примыкающего эффекта щекотки, как у этих фраз начинали прорезываться перья, и постепенно они, став типично крылатыми, летали повсюду, не имея никакого веса.

Появились такие люди, которые страшно зудели, и виной всему – чешуя, виной всему эти кавычки, которые их покрывали, и они стояли там, все такие переносные, в жутких кавычках, и постоянно чесались, как из-за этой чешуи, и знают ли рыбы, что они образны? Люди зудели и потирались о всякие стены, тёрлись о здания, носили себя с места на место и в неком дополнительном смысле, мол, вынести себя не могли. Шершавые, сначала плакались, а потом вдруг стали нападать на людей, хватали их в кавычки, и трудно было отбиться самому.

Вынимая шум, замахиваясь им, они общались. Если непонятное, это какая-то муть говорили и отправлялись туда, где транспаранты – готовые смыслы и скобка в одну из сторон, изучение правого-левого с точки зрения мимики лица, и это кодирование эмоций, настроениеметрия, цифровые смешки или печали, пыль фотографий – слепленные точки-имитанты, обсыпаются ими, обкладываются фотографиями, только чтобы не приходить к самому себе. Готовые смыслы – и не надо анализировать, задействовать воображений, сцеплять смысловые пути, не надо этого делать, и никто не скажет, что, сев там, в театре, они высиживают глупость, а когда она подрастет, что-то хрустнет, и станет слишком заметно, что именно вылупилось, но они как будто не чувствуют, на чём сидят, и каменные зады – сами сказали и рассмеялись (каменные зады – это то, чем привыкли гордиться).