Пролог.

I

До самого утра в суматохе носились крестьянские бабы, напевая праздничную и разбирая следы вечернего застолья. Иногда, второпях, спотыкались они, нарядные, загорелые, тощие и в синяках, о валяющихся пьяных мужиков, вместо барщины отсыпающихся. То не обошлось без барского позволения. «Вы, мужики, – говорил он, – выпейте хорошенько за бывшего своего господина, а вы, бабы, хорошенько помолитесь за покойного и меня, сына его!». И, вдоволь наговорив барину Лоскутову Ивану поздравлений, запили мужики, и замолились бабы. И пили мужики, оголяя свои крепкие изрезанные хлыстами спины, и молились бабы, пуская горькие слёзы по осунувшимся лицам, долго. Бабы как до сна священника пламенными молитвами довели, так за уборку принялись да по детям разбежались. А кто не пил из мужиков, те по фабрикам разбрелись.

Среди не напившихся был Алексеев Степан Евдокимович. Здоровый, как богатырский конь, работящий, как весенняя пчела, и сильный, барин говаривал, как животина заморская. Жил Степан в деревне той с неразумного младенчества, туда и жену свою, Павлу Климовну, из соседнего села перевёз, там и обзавёлся четырьмя детишками да ещё одного ожидал. И потомство его было, как он сам, дюжее, хотя и жена его – хворая беспрестанно. Старший сын Степана, Бориска, сильным и выносливым рос мальчуганом. Седьмой годок шёл, а он и без хлеба живал долго, не жалуясь на голод, и босой бегал по осени, а всё равно барина почитал, как отца родного, и верил ему, как попу. «Как мы без Вашей твёрдой руки проживём, Иван Ильич! Как мы, глупые крестьяне, без Вашей строгости-то?!» – падали крестьяне в ноги Ивану Ильичу, а до этого отцу его, тряслись перед ними и после объявления вольной в страхе членовредительной порки вот уже двадцать лет, а Боря слушал их и верил им, а бранящих барина сам бранил. И не мог он считать иначе, ведь Иван Ильич, всего месяц бывший владельцем поместья после смерти отца, к ним часто с пряниками захаживал и хвалил мать за хозяйство. И не понимал ребёнок, почему отец после посещений проклинал барина.

Было у Степана и три дочери. Любил он больше старшую, Тамару, прозванную в честь его почившей в день родов жены то ли от голода, то ли от язвы бабушки. Бойкой девочкой родилась Тамара! В год уже вовсю носилась по двору, а в четыре и семилетний Борис за ней едва мог угнаться. Днями резвилась, а ночами её не добудишься! Спала крепко, как былинный Добрыня Никитич. С братом они жили дружно, почти всегда играли вместе. Борис рассказывал Тамаре перед сном страшные истории о мёртвых лошадях и их призрачных владельцах, о морских чудищах и о подземных чертях. Сначала Тамара боялась, плакала, звала на помощь маму. Когда Бориса наконец наказали, и он был заперт в бане на сутки, девочке стало стыдно и просидела она все эти сутки с братом и стала потом сама истории выпрашивать.

Отец почти не занимался ими, каждый день, кроме воскресенья (а иногда и по воскресеньям), выезжая на заработки на городской завод. Павле Климовне тоже не хватало времени на старшеньких – не вылезала она из забот о девочках-близняшках, крикливых полугодках.

Павла Климовна в своём селе считалась самой завидной невестой: густая белая коса доходила до голых истоптанных от танцев пяточек, лицо – круглое, румяное! Не морились голодом в их селе крестьяне. Долго горевали о Павле сватья, когда увёз к себе девицу Степан Евдокимович. После свадьбы бивать её начал, но как первого ребёнка потеряла Павла, так перестал. И всё же не цвела женщина на новом месте, хотя горя много не знала у себя в доме, так как выходила оттуда лишь на праздники, если муж позволял, и в свой двор. Ведала по говорам мужа, отчего местные бабы такие худощавые и злые, отчего ругали раньше Илью Витальевича и сейчас не жалуют его сорокалетнего наследника, но не верила, потому что лично не видала. Да и как ей было верить, если с Ильёй Витальевичем общалась она лишь по приезде в деревню, а сын его, Иван Ильич, был так добр к ней?

И на барские именины соткала Павла Климовна Ивану Ильичу пёстрый платок. И, радостно протягивая, удивилась, что зашептались все бабы, будто жалея её. «Как с Миленой будет, помяните моё слово! Бедная девка! Якой же Степан остолбень! Погубит её Ильич, ряхубник этот!», – ругалась вдалеке старая тётка Малуша, родившаяся ещё при Екатерине Великой. (Сторонились Малушу деревенские, клича ведьмой.) Приезжал десяти лет Иван Ильич к Илье Витальевичу и испортил девицу Милену против её воли перед самой свадьбой с поварёнком Агапом. Осрамлённая Милена сбежала из-под венца в канавку и кинулась в торопящуюся речку, а Агап хотел поднять руку на Ивана Ильича, но не успел – толкнули его за суженой. И молились на вчерашнем празднике не забывшие тот случай бабы не за Ивана Ильича, а за рабу Божию Павлу Климовну.

А к первым петухам, проводив горячим поцелуем мужа, отмахнувшегося от жены (торопился в город к дочери фабричной кухарки Агафье), воротилась Павла к детям. Убаюкала проснувшихся близняшек, потрепала по голове спящих старшеньких, погладила своего утробного малыша и принялась за готовку. На печке хихикал Бориска, счастливый, что мама не догадалась о том, что он давно пробудился. Высунул он маленькую чёрную головушку, подложив под неё правую ладошку, слушал маменькино плавное пение, любуясь ей, и посасывал подаренный барином пряник.

– Ты, Пашенька, всё крутишься, вертишься.

В избе появился бодрый, как крестьянин после крещенского окунания, Иван Ильич. Он встал рядом с Павлой Климовной и, прижавшись острой бородкой к замершему плечу, провёл не по-мужски нежными точёными пальцами по её длинной толстой косе. Хозяйка нахмурилась и неровно задышала.

– Чем же мне, Иван Ильич, бабе, кроме как в доме да на поле маяться? Поля вскопаны, вот и остаётся.

– Чтобы такой красивой и другого дела не нашлось?

«Да-а, – думал Бориска, подглядывая из-за побелённой печки, – мамка у меня пригожая! Её бы в артистки столичные!». Замечтавшись, он не заметил, как барские проворные руки легли на округлые пышные бёдра матери.

– Что Вы, что Вы, Иван Ильич?! – Павла, придя в себя от секундного помутнения, рассердилась, строже нахмурившись, и попробовала скинуть щипавшие её ладони. – Идите отсюдова, Иван Ильич!

«Почему мамка гонит его? Барин нас любит!».

– Я зря тебя обхаживал? Пряники таскал, от мужика твоего много не требовал.

Лоскутов не тронулся с места, а лишь теснее прижался к сгорбленной спине крестьянки, покрывая её широкую шею липкими поцелуями. «Прочь!», – шёпотом, чтобы не разбудить детей, упорствовала женщина, цепляясь за детскую люльку в попытках скинуть с себя обхватившую фигуру.

– Ты, Паша, не смотри, что больше не холопка! Отец помер. Теперь барщину на меня отрабатываете, значит, мои! – Иван Ильич стиснул набухшую от молока грудь Павлы, раскрывшей было рот, и грубо вжал её в стену.

«Мамка?..».

– Пошёл вон, стервятник! – уже громче, с писком, потребовала Павла и, с трудом обернувшись, плюнула в барина. Звук от плевка отозвался ударом в голове Бориски, и ему показалось, что оплевали его, и возникло навязчивое желание протереть сухое личико.

Иван Ильич, как запрещённый законом кнут, которым бил крестьян в своём собственном, не отцовском, имении, схватил косу хозяйки и обмотал ею кулак. Искажённое злобой лицо покрылось морщинами. Рыкнув, как в плечо подстреленный охотником медведь, Лоскутов, дёргая за волосы на себя и в другую сторону, колотил низким лбом Павлу Климовну о бревно, пачкая его багровыми пятнами.

«Барин!..».

На распахнутых от страха детских тёмных глазках мальчика рвали одежду на его матери. От мученических возгласов заплакали близняшки, повертелась заснувшая возле брата после вечерних игр сильно утомлённая Тамара. Тело Бориса сковало так же намертво, как сковал в объятиях барин тело беременной Павлы Климовны. В ушах ребёнка стучал хрипящий барский стон. Чувство непонимания, отчаяния и страха скребло его душу, как мать скребла ногтями руки Ивана Ильича, чтобы тот отпустил хотя бы сдавливающую голову косу. Крик младенцев нарастал вместе с плачем хозяйки и дрожью Бориса. Тамара, повернувшись набок, мирно посапывала.

Как ушёл от них барин, так убежала мать, захватив сарафан, в подсобку с соленьями и закрыла за собой дверцу в полу, чтобы не слышали дети её исступлённые молитвы, переходящие в смех сумасшедшего в самом охраняемом петербургском «жёлтом доме». И хотел Бориска броситься вслед, да не мог шелохнуться. К горлышку подступил ком, и мальчик задышал так тяжело, как если бы был болен чахоткой. Он уткнулся в плечо сестры и крепкой хваткой вцепился в руку Тамары, сопротивляясь вырывающимся из груди крикам. Борис кусал подушку, прокусил руку до крови и всё-таки заплакал, поникнув головушкой на Тамарин животик. Она повертелась, покрутилась и проснулась. Протяжно зевнув и потянувшись, девочка улыбчиво стиснула голову брата.

– Доброе утро, братец!

Ребёнок не отвечал, продолжая лить слёзы на сестринскую сорочку. Внезапным порывом Борис сжал края ночного сарафана так же плотно, как свои маленькие зубки и мокрые глазёнки. Тамара, в удивлении поднеся к нижней губе указательный пальчик, быстро опускала и вздымала угольно-чёрные ресницы.

– Что ты, братец? Ты худо спал? Давай мамке расскажем? Она травушки заварит.

Борис поднялся на локти. Он был похож на маленького мученика, пока лицо его не исказилось страшной, совершенно не детской, гримасой.

II

Павла Климовна не покидала подпол до вечера. Не стихающие возгласы близняшек сводили с ума Бориса, просидевшего весь день на ковре под печкой в ожидании матери. Он закрывал уши, чтобы не слышать сестёр, и жмурил глаза, чтобы не видеть засохшую на бревне родную кровь. В темноте вместе с проскакивающими сине-красными огоньками всплывал образ по-волчьи скалящегося, беспощадно дёргающего взлохмаченную косу Ивана Ильича. Дополнял картину мокрый, сжимающий сердце звук плевка в барский лик.

Тамара бегала по двору, жизнерадостно гоняя возмущённо кудахтающих куриц, поминутно вламываясь в дом, чтобы позвать брата побегать с ней и помочь залезть на высокую для неё, но досягаемую для Бориса ветку цветущей яблони. Борис отворачивался. К пяти часам Тамара начала беспокоиться.

– Ну братец, ну пошли играть! – девочка присела на коленки, повиснув на братской шее. Он наконец посмотрел на сестру. Непонятная Тамаре боль завладела его взглядом.

– Томка, мамка не выходит. Мамку барин избил! Ты дрыхла, а она кричала! Громко кричала! И они… – Боря махал рукой в люльки, – они тоже виризжали! Томка, кабы я мог дрыхнуть яко ты!

– Братец, не мог барин мамку бить. Он добрый!

– Бил, бил, бил! Он ещё её… за волосы, к стене лбом… платье порвал, а потом…

Тамара прижалась к заколотившемуся в истерике брату. Она с тоской глядела на него, но не верила. «Плохо спал, приснилось. Барин добрый. Баре злыми не бывают».

Брань на улице. Ребята одновременно обернулись и подбежали к окну. Тамара встала на носочки и подвисла на узком подоконнике, чтобы ничего не упустить из виду. Борис вытер глаза и потупил испуганный взгляд прямо – там барин бил Малушу, грозящую ему кулаком. А началось с того, что, заволновавшись отсутствием на воздухе хозяйки, Малуша последовала за проходящим мимо дома Алексеевых барином и, ничего не зная, но верно чувствуя, стала на него бросаться с проклятиями. Долго бил старуху Иван Ильич, пока та замертво не пала. Тамара в ужасе вскакивала, поражённо ахая. Борис задрожал и, осознав, что старуха больше не встанет, выбежал во двор. Тамара – за ним.

– Ненавижу! Ненавижу! Отомщу! Убью! Сожгу! – выкрикивал в слезах Борис вдогонку заливающемуся смехом барину. Тамара упала у раздробленного черепа Малуши.

– Злой барин!.. – девочка схватилась за голову. – За что, братец?..

– Барам всё можно… сволочи!

Борис и Тамара, издавая всхлипы, обнялись. В доме мелькнул силуэт со свечкой. Запахло гарью. Дети, не разрывая объятий, обернулись на запах. Над деревянным домом с разбросанным вокруг сухим сеном поднялся густой чёрный клуб дыма. Дом пылал ярким пламенем. К забору сбежались все соседи.

– Мамка! – хором крикнули дети.

На них из окна смотрела исхудавшая, больше не беременная, мать. Её опустившаяся грудь тяжело вздымалась. Женщина, закашливаясь и скатываясь по стеклу, три раза перекрестила Бориса с Тамарой. Павла Климовна исчезла, бездыханно упав на люльки навсегда замолчавших близняшек.

Дом горел быстро, перекидываясь на другие сооружения во дворе. Потушить пожар совместными усилиями крестьян удалось уже тогда, когда от всего осталось практически одно пепелище. «Это ведьма беду накликала!», – доносилось отовсюду. Мужики подхватили тело старухи Малуши и понесли к реке. За мужиками с криками и вилами последовала вся община, оставив Тамару и Бориса без какого-либо сочувствия. Отец застал дочь с сыном наедине с пеплом.

***

Степан Евдокимович, вернувшись из города, с нечеловеческим воплем ринулся в груду сожжённых останков. Дети с двух сторон припадали к батюшке. Он неразборчиво твердил что-то невнятное о рублях, о заначке, об украшениях, о каком-то особенном кольце подполом и о неизвестной детям Агафье, но ни слова о Павле и дочках. Степан покрутил головой и, не заметив никого вокруг, схватил детей за руки и потащил их к повозке.

– Тятя, куда мы?! – Борис отнимал руку и стремился назад. Тамара делала то же самое.

– Не дёргайтесь! Пока никого нет! – ругался отец.

***

В эту ночь Тамара много вертелась, но спала так же крепко, как и всегда. Борис отрешённо смотрел на звёзды, отыскивая в небе знак от мамы. На одной из остановок у трактира Степан прилёг отдохнуть рядом с сыном.

– Тятя, почему ты ничего не сделал?! Он мамку обидел! – мальчик сел. – Почему мы так просто уехали?!

– Чу! – Степан Евдокимович дёрнулся и замахнулся на ребёнка. Борис закрыл лицо ладошками. – Не возникай! Уехали с миром – не заметили, не вспомнили, а учинили бы скандал – тут же бы в речку кинули! – отец представил себя на месте Агапа. – Запомни, у кого власти больше – тот и сильнее, а кто сильнее – тот и прав. С правым толковать себе дороже! Никогда не спорь с сильными, сын, береги свою шкуру, а о чужой пусть сами пекутся.

– Тятя, он же мамку…

Степан дал ребёнку подзатыльник.

– Заладил! Другая мамка появится. Главное, что живыми выбрались!

– Тятя, как это – другая мамка?..

– А так! Сколько этих баб маячит? Выбирай, какую хочешь! – отец одёрнул себя. – Чего с мелюзгой глаголить?

Не раз за ночь в пути поминал Борис этот разговор.

III