За финансовую поддержку проекта автор и издательство выражают сердечную благодарность Евгению Александровичу Луканину

© Мамочева Ю., 2015

© Дементьев А., 2015

© S. Krolick, 2015

© «Геликон Плюс», 2015

Путь к красоте. А. Дементьев

Юлия Мамочева – не новичок в поэзии. У неё вышло несколько сборников, она лауреат престижной Бунинской премии. Её стихи очень искренни, и потому читатель верит ей, когда она говорит о своём родном Петербурге или признаётся в любви к великому прошлому России, через поэтические детали раскрывая её величие и суть. Принимая жизнь такой, какая она есть, Юлия Мамочева находит в ней те прелести и затаённости, которые не то чтобы приукрашивают её, а открывают перед читателями новые грани нашего бытия.

Лирик по призванию и по характеру дарования, Юлия Мамочева нередко обращается к эпическим формам, чтобы полнее раскрыть те события, которые волнуют её и привлекают. Например, стихотворение «Немезида» – лирическое по существу и очень тонкое по художественным деталям в то же время напоминает поэтический рассказ, что дополняет картину происходящего.

А какой замечательный образ Петербурга дан через метафору:

 
…И вижу, разомлев,
Свой Питер, словно бабочка, приколотый
Иглой Адмиралтейскою – к земле.
 

Новая книга Юлии Мамочевой привлекает широтою позиции автора и её глубоким проникновением в наше бытие. Чувствуется, что поэт образован, влюблён в красоту, которую находит вокруг нас, и радуется ей.

Андрей Дементьев

«Я удрала бы до Европы-то…»

 
Я удрала бы до Европы-то
От народного нервного ропота;
Чужестранной натурой тронута,
В ней цвела б, от своей схоронясь.
 
 
Или падчерицею тропикам
Придурнулась бы, мыкаясь робко там.
Я б долой!.. Да стипендия пропита
И на морде не высохла грязь.
 
 
Черт дери! Наша сырость – не Сирия;
Как скулит земля от бессилия!
Я – лицом в неё: подкосили меня
Те, с кем сердно делила путь!
 
 
Но об этих – молила, просила я
У блаженных голов Василия.
Храм бессловствовал – дура спесивая,
Я своё продолжала гнуть.
 
 
И осмеяна всею Россиею
(Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)
Вновь – на Красной со сраму площади —
Зло валилась Руси на грудь.
 
 
…Я в Бразилию б иль в Малайзию,
Полонезом бы – в Полинезию
Унеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:
Прочно прочь кандалы не дают!..
 
 
Ведь сама ж сему безобразию
Присягнула – его поэзию,
Вкус родной чернозёма чёрствого
Полюбила, как чудо чуд.
 
 
Бдят тер-Питер и Москоу-сити.
Бредит Родина. Рдеет стяг.
Други! Ярости не просите:
Эх, косите меня! Косите!
К небу только не голосите —
Мне обещано: вас простят.
 

Первоснежье

 
Ты, Россия, насуплена, аки индейский вождь,
Бледномастна и скорбнолика, что ваша милость.
Я тебе: «Скоро зимушка!..» – ты умиляясь, глумилась:
«Дамы и господа, на арене Великий дождь!»
 
 
Я, настойчиво: «Деспот! Бессовестный светокрад!»
Да с возводом в квадрат, да с проржавленной резью в глотке.
Мы – злосчастная троица в этой дырявой лодке,
Вместо пса – про запас – ливневой голограммный ряд.
 
 
И сплетенья теней – мира жизненное тряпьё,
Завывающий город – как наглая псина, борзо.
Напряжённо молчим. Только мокрою дробью Морзе
Ливень в крыши вбивает двуточья над всеми «ё».
 
 
У России в глазах зеленится озерная синь,
Слезы гордых княгинь над безвременно спящим князем.
Так что хочется падать – с дождём, непременно наземь,
И на чёрной земле диффузировать с чёрным инь.
 
 
А когда ты зальёшься в неё с головы до пят,
И когда прорастут васильки сквозь твои глазницы,
Небо скажет: «Привет». Долгожданно заледенится.
И прорвётся из губ его ласковый снегопад.
 

Девочка

 
Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.
Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.
Выбрал-то, бедный, ту,
Жесты которой – безумны:
Поцеловала – и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.
Переглянулись – и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь её он вошёл, словно в Иордан,
А саму – неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.
За руку брал – круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту – любил, как не смел бы – себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;
Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил – каждой клеточкой, всяким нервом,
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.
Так он любил – как, сказать по правде, не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать – доказывай, миленький.
Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно – жалеем чужими жёнами.
Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.
Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятия
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.
Так, что сквозь небо
в глазах её – эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.
 

Сорванец

 
Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель – опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..
Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.
Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав,
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;
Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь – ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник
И снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре
Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.
 

«Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас…»

 
Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас.
Как Пегас, углекислый газ в темноту – из губ.
Над каналом алеет калиной накровный Спас,
Он мозаично ряб и межзвёзден, что Божий глас
Или радостный вальс из глубин оркестровых труб.
 
 
В филармонии где-то клонируют гиперзвук,
От дневной оживает обыденности Эрмитаж.
На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:
Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,
Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.
 

Бунт

Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»

Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.

Солнце плеснуло свет, как елей, греть не желая рать. В сердце столичное целит лучи тысячей смертных жал. Город был грешен, как всё на земле: начал паниковать;

Волею тысячи первопричин голос его дрожал. Вот уже впрямь из-под чёрных забрал стали блажить в толпе, всякий желал – да побольше! – добра и потому хрипел. Самый поток непрерывно орал в пёструю светотень. Всех обличая – от древних пра до нерождённых детей. Буйно разил, продолжая стращать, люд городскую суть, как перегаром разит перебор, вымученно плакуч. Это безумие можно понять было бы как-нибудь: хочется золота: если не гор, то уж как минимум куч.

Только не видели корня идей жертвы живой толпы: золото есть продолжение зол, есть порожденье зла. Город мутило от массы людей. Люди были слепы. Плыли по-рыбьи на низменный зов, коим корысть звала. И, разливаясь, дурная напасть всюду всплывала вверх; и, разгораясь, народная голь всё обращала в прах: голь упрекала никчёмную власть и продавцов утех и, не смирея, винила глагол в самых смертельных грехах. Если бы кто-нибудь по тормозам в этот ударил день! Если бы кто-нибудь только вскричал: «Люди! Начнем с себя!..»

 
Этого некому было сказать. Горло своё теребя,
Город давился началом начал конченых всех идей.
 

Гитарная прелюдия

 
На гитаре впервые – взрезало неожиданно,
С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.
Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!
Мол, в созвездия скатывай эти – от си до ля.
 
 
Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновым
Прошерстила я вас по пространно шальной оси…
Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но вы
Предпочли припечатать промученным до-фа-си.
Ах, какая же, деточка, всё-таки горе-игрунья вы:
Непонятней настырности вашинской лишь фарси!..
 
 
Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,
Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.
Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптума
Благовестного – к чёрно трагическому письму.
 
 
Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;
В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..
Богомольем бемольным таинственно веет от вас…
Я ласкаю ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,
Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,
 
 
Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл – в подкожье,
Рвётся кокон и куколка. Как колокольный гул,
Из гитарной груди проливается нега Божья,
Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…
 

Межстоличный романс

 
И снова перрон: получас полугодом тянется.
В каждом всполохе сердца гудит орудийный залп.
Я устало вхожу, как святая безродная странница,
В ожидальную – как в переполненный зрительный зал.
 
 
И народом продрогшим она, бедолага, давится.
И народ, обезличенный в серо-живой толпе,
Пьёт шампанское под новогодье за доброе здравьице
И мечтает о соло уютной тени купе.
 
 
Кто-то съёжился дрёмою: всякий – на свой манер, но
В неуклюжих объятьях вокзальных перипетий…
У меня перспектива – плацкарт, что весьма партерно,
И спектакль длиною в десяток часов пути.
 
 
Мой состав растянулся линейкою кордебалета;
Застывает над ним, расклубясь, паровозный вздох…
И клеймом почернелым на розовой плоти билета
Я читаю судьбу по названиям городов.