© Ю.А. Гинзбург, наследники, 2017

© Издательство им. Сабашниковых, 2017

* * *

Несколько слов об этой книге и ее авторе

Автор этой книги, Юлия Александровна Гинзбург (1941 2010), была для меня просто Юлей. Мы были знакомы с середины 1980-х годов состояли вместе в организации под названием Профессиональный комитет литераторов; был в советское время такой своего рода «Союз писателей для бедных», не дававший никаких привилегий, кроме права не считаться тунеядцем, но и не требовавший от своих членов ничего, кроме мизерных членских взносов. Но по-настоящему подружились мы позже, в середине 1990-х годов и оставались друзьями до самой Юлиной смерти.

Тем не менее рукопись о Расине я при жизни Юли не читала. Юля была замечательным переводчиком; об этом могут судить не только читатели вышедших в ее переводе «Калигулы» Камю и «Мыслей» Паскаля, «Принцессы Клевской» г-жи де Лафайет и «Дамы с камелиями» А. Дюма-сына, но и те, кто станет читать книгу о Расине: здесь множество отрывков из писем и прозы самого Расина и его современников, и все они переведены просто и точно, без излишней модернизации, но и без навязчивой архаизации, так, что даже самый придирчивый глаз ни обо что не спотыкается. Однако после 1991 года горячо любимая французская литература постепенно отошла для Юли на второй план. Ее несравненно больше волновало то, что называется «судьбой России», и свои силы она отдавала гражданскому строительству и политической публицистике.

Переводами, впрочем, продолжала заниматься, и делала это так, как делала все, за что бралась, талантливо и добросовестно. Назову из последних ее переводов такие несхожие работы, как пьеса Поля Клоделя «Золотоглавый» и монография Жлржа Дюби «Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом» (замечу, кстати, что у Дюби в оригинальном заглавии стоит «L’imaginaire du feodalisme», и боюсь, что многие переводчики на месте Юли вывели бы прямо на титульном листе невнятное буквалистское «Воображаемое феодализма», но для Юли с ее ясным умом и точным слухом это было совершенно невозможно). Но, повторяю, в последнее время не это в первую очередь занимало ее ум и душу; поэтому она и не предпринимала усилий для напечатания «Расина».

И вот теперь, читая эту книгу, я узнавала новое не только о Расине, но и о ее авторе, узнавала черты, мысли и предпочтения Юли в том, что она пишет о людях XVII века. Узнавала, например, ее способность находить общий язык с людьми, от нее, казалось бы, максимально далекими. Юле было свойственно обаяние, можно сказать, широкого действия. Действовало оно на людей самых разных профессий, самого разного жизненного опыта: на генералов и шоферов, на медсестер и сантехников. Не только на людей, но даже на животных. Юля рассказывала, что на каком-то митинге 90-х годов, когда вокруг склубилась не слишком доброжелательная толпа, две совершенно посторонние собаки подошли к ней, легли у ног и послужили весьма внушительной охраной. Собаки, наверное, просто почуяли хорошего человека. А людей, я думаю, трогало то, что она умела говорить и о бытовом, и о высоком серьезно, но не заумно, без опрощения, но и без высокомерия. Она считала, что с людьми нужно разговаривать и тогда окажется, что они гораздо тоньше и умнее, чем может показаться на первый взгляд.

Разумеется, между современными шоферами такси (а они проникались доверием к Юле мгновенно, каковы бы ни были их социальный статус и национальная принадлежность) и суровыми французскими янсенистами XVII века дистанция огромного размера, но умение Юли понимать чужую точку зрения, даже бесконечно далекую от ее собственной, проявлялось и в разговорах с шоферами, и в рассказе о янсенистах.

В книге о Расине, естественно, очень много религиозных, богословских тонкостей, и герои ее люди истово, хотя и по-разному, верующие. Между тем сама Юля если во что и верила, то только в человеческий разум и человеческое благородство (иногда жестоко ошибаясь и разочаровываясь в конкретных носителях этого искомого разума и этого ожидаемого благородства). Ей казалось унизительным совершать добрые дела и правильные поступки не из чувства собственной человеческой порядочности, а по указанию свыше, в надежде на божественное вознаграждение или из страха перед посмертным наказанием.

Про себя Юля говорила в шутку: ну давайте, я буду вам нравственным безменом. В этой шутке была очень большая правда. Юля в самом деле умела разобрать «по разуму» любую коллизию, от самой мелкой, бытовой, до самой серьезной, мировоззренческой, и после разговора с ней становилось совершенно понятно: достойно поступить так, а не эдак. Она не навязывала свою точку зрения, но никогда ею не поступалась ради каких-то преходящих сиюминутных обстоятельств. Взвешивая на этом самом мысленном безмене проблемы своих друзей, она старалась быть максимально снисходительной; друзьям она давала поблажки, но себе никогда. Преодолевая нездоровье, забывая о чудовищно высоком давлении вставала и делала то, что считала своим долгом в данный момент, причем ничуть не рисуясь и не хвалясь своим нравственным совершенством.

Когда-то давно молоденькой девушкой она пришла работать в издательство и вызвала страшную ревность у редакторши, которая была старше и не могла смириться с тем, что девчонка знает больше нее. Много лет спустя, когда эта редакторша, одинокая и всеми заброшенная, умирала от рака, в больницу к ней ездила, конечно же, Юля. И не по велению какой бы то ни было религии, а исключительно по велению собственной совести и собственного сердца.

Все это я к тому, что, казалось бы, для рассказа о религиозных исканиях второй половины XVII века Юля была не самым подходящим человеком. Но тут-то и пригодилось ее умение внимательно и чутко выслушивать других людей, стараться понять их побудительные мотивы, судить о них спокойно, доброжелательно, без истерики как в восхвалениях, так и в порицаниях.

Замечателен тот спокойный тон, которым изложена в книге о Расине суть различных религиозных учений расиновской эпохи. Автор нигде не выдает интонацией или лексикой своих симпатий и антипатий, хотя понятно, что некоторые ему близки, а некоторые чужды. Вот, например, о различиях между католиками-янсенистами («учениками святого Августина») и протестантами-кальвинистами:

«Но в психологических и житейских последствиях богословских теорий, в душевном строе и жизненном поведении их приверженцев ученики святого Августина оказались радикальнее (хотя и не тверже), чем сами кальвинисты. Для протестанта безрассудная, ни на каких разумных доказательствах не основанная вера в свое избранничество означала предприимчивость и хватку в практических делах, строгость и размеренность повседневного уклада; их бытовой аскетизм, обязательный и желанный не для одной лишь горстки подвижников, а для всех и каждого, был замешен на трезвом расчете и бережливости, на уважении к земному успеху, а не на презрении к нему; более того, сам этот успех и считался вернейшим знаком избранности.

У янсенистов же граничившая с отвращением неприязнь ко всему природному, тварному, посюстороннему, не только плотскому, но и духовному, распространялась на мирскую любовь, мудрость, самоотверженность, саму праведность, на все мирские блага, на все виды мирской деятельности, на все виды мирского успеха; печатью отмеченности полагалось как раз какое-нибудь особое несчастье, мучительная и уродующая болезнь. Бездна между миром и Церковью ощущалась непреодолимой».

Вот это, про янсенистов точно не про Юлю. Не было у нее никакой неприязни к природному, тварному, а тем более мудрому и самоотверженному.

А вот это уже про нее:

«Самая представительная фигура для той переломной поры Декарт, современник янсенистов, в чем-то их наставник, а в чем-то совершенная им противоположность. Воспитанник иезуитов, Декарт не менее твердо, чем в Бога, верил в возможности человеческого разума и воли. Его Бог, всеблагой устроитель мироздания, отнюдь не питает презрительной враждебности к природному разуму; напротив, разум есть не только совершеннейшее создание творца, но и лучшее доказательство бытия Божия, лучшее средство познания Бога. […] Безудержный рационализм Декарта, обязывающий разум отважно доходить до конца в сомнении и соглашаться лишь с тем, что может быть непреложно доказано, по рождению и осознанным целям связан с рационализмом традиционного католического богословия, а по непредвиденным последствиям с деизмом энциклопедистов. Непредвиденным, но едва ли случайным: у иезуитов учился и Вольтер…

Распространение и признание декартовских идей приходится на годы более поздние, последнюю четверть XVII столетия. Для янсенистов же младшего поколения Великого Арно, Николя, сестры Паскаля Жяклины (во многом и для самого Паскаля, но это тема особая) картезианство было просто выражением, духом и воздухом времени, в котором они жили, почти независимо от того, как они относились собственно к Декарту. И потому, как ни бичевали они похоть познания, как ни ополчались против природной мудрости, как ни тосковали о просветленной простоте раннего досхоластического христианства, все же по самому складу ума, способу рассуждения, взгляду на любой предмет, отвлеченный или вещественный, они могли быть только теми, кем были, образованными французами середины XVII века, то есть картезианцами».

Это про Юлю, потому что она очень высоко ценила разум и просвещение, верила, несмотря на все разочарования, в их силу. И в янсенистах она сочувственно замечает не только презрение к земному миру, но и разумные компромиссы с ним:

«Разумеется, авторы «Логики» не устают напоминать, что конечной целью каждого человека и первой обязанностью всякого, кто притязает на право поучения и наставничества, является забота о жизни вечной, о благах непреходящих, а не о бренных благах земной жизни, включая все виды земной мудрости. Но это именно конечная цель, путь же к ней на страницах Пор-Рояльского учебника лежит все-таки через обыденное здравомыслие, а накопление познаний и оттачивание ума если и не признаются самодостаточными благами, то не вовсе отвергаются как средства и орудия обретения ценностей более высокого порядка. […] Ирония в том, что янсенизм, целью своей ставивший возврат к чистой, презиравшей сделки с миром вере ранних христиан, сам был порождением и свидетельством своего рационального, секуляризующего века, "разумной", даже по самоощущению, религией, с упором на моральную сторону дела, со сложной системой аргументов, построенной по требованиям самого взыскательного рассудка».

А ближе всех ей, по всей видимости, Мольер, чей идеал описан так: «три самых важных не только для Мольера, но и для всего французского семнадцатого века понятия: человеческая природа, разум, мера». И чей «Дон Жуан» приводит к следующему выводу:

«Без сверхъестественного все-таки не обойтись. Но единственно убедительным доказательством существования Бога служит властная внутренняя потребность человека: Бог есть, потому что он нужен. И не религиозное чувство определяет, направляет душевную жизнь, а Господнее вмешательство в людские судьбы становится силой, подтверждающей человеческие представления о разумном и должном».

Книга Юли недаром названа «Жан Расин и другие». Автору всякого биографического повествования, тем более посвященного эпохе довольно далекой, приходится вводить в текст разнообразные сведения о политической истории и повседневной жизни. Здесь это сделано максимально просто, внятно и выразительно.

Вот, например, краткий очерк французской юриспруденции в эпоху Расина (контекст его комедии «Сутяги»):