Можно под старой лодкой устроить дом и играть, будто в нем живут муж с женой, да толпа ребятишек, и всех кормить на званом обеде, подавая на тарелках из лопухов то да се.

Можно купаться между причалов, где вода теплая и пахнет тиной. Можно подслушать чаек и узнать вести из дальних стран.

А можно по камушкам прыгать хоть до самого рейда – мелок залив на отмели. И кажется, прыг! – и допрыгаешься до течения Гольфстрим, ляжешь в теплую воду, и понесет тебя к берегам жарким, а под тобой поплывут киты, камбалы и тунцы, морские звезды зашевелят разноцветными пальцами.

Выплывут дельфины, удивятся, спросят: куда путь держите? Ответить не успеешь, подхватят, понесут, и окажешься на необитаемом острове под пальмой с кокосом да ручной обезьянкой…

Была бы ее воля, осталась бы здесь. Собирала сокровища: камушки да цветы, ловила бы рыбу с дедом Матвеем, а то уплыла бы, нанявшись юнгой на иноземный корабль…

Митька про все ей рассказывал: где воровская малина, где бывают марухи с котами, куда матросы играть ходят.

Тая, конечно, кивала, но ничегошеньки не поняла. На что ворам-то малина? Не медведи же, чай. А марухи с котами представлялись ей вроде тех глиняных игрушек, что она на ярмарке видела: румяная барыня в кокошнике и толстый раскрашенный кот, хвост трубой…

Но не переспрашивать же? Стыдно. Решит еще, что она глупая…

Между прочим, гимназисткам тут бывать строго запрещено.

Здесь же матросы! И жулики. И неблагонадежные типы.

Гимназистка любого тут удивит. И порядочный человек поведет заблудшее дитя к маме. Только вот порядочных в гавани нет. Недаром Карантинной ее никто не зовет.

Пьяная гавань.

Девочки сюда не ходят. А мальчишки – пожалуйста!

И кому какое дело, что сидят на камнях двое, в штанах до колен, один ободранный, другой почище, и помочи с тесемками. Кто разберет, что под шляпой у чистого спрятаны две куцых девчачьих косы?..

Нос с конопушками, широкое лицо, круглые глаза в бесцветных ресницах – пацан и пацан, мало ли их забредает за приключениями?..

Так что Таю тут не признают – спасибо за это толстому мальчику…

Маленький затон. Затхлыми моховыми ступеньками спуститься к воде. Тина мягкая, будто ковер. Вода щекочет ступни, и кажется, меж пальцами – перепонки, как у лягушки.

Ветер тучи нагнал, и пупырышки по рукам побежали. А пяткам тепло, приятно, словно на перине стоишь. Камни добела отмыты, а те, что под водой – в бороде зеленой. Шумит вода, у камней пеной собирается.

Митька скачет из затона в затон, прыгнул раз, скакнул другой – да и провалился по пояс. Зубы скалит.

Видно его, да не слышно – с трех шагов слова не разберешь.

Осока по берегу в Таин рост, метелки торчат, как копья. По течению чайка плывет – хвостом вперед, а вид все такой же, гордый.

– Смотри, чего есть, – Митька подбежал, развернул перед ней карту, – Пе-тер-бурх, – читает по слогам.

– Где взял?..

Молчит.

Настоящая карта! Вот тут – Карантинная гавань, эта узкая нить – улица Благовещенская, а эта пупырка – надо же, гимназия и есть.

А сверху написано «справочник».

Ой. Не тот ли, что у директрисы сперли? Вот Митька! Теперь на Таю подумают. Она же бесплатная! С бесплатных особый спрос. Ох, Митька. Зачем влез…

– Там в углу камень выпал, – слюнявый палец тыкает в карту, на пупырку гимназии. – Туда можно клад сложить.

– Какой клад?

– Найдется, какой. Есть у меня одна задумка…

– Эй, голытьба! А ну, подсоби! – хриплый голос летит от причала.

Дед Матвей седой, как лунь. Морщины у него глубокие, будто кто специально вырезал. А глаза – голубые, прозрачные. И хитрые. Ох, и горазд дедо врать!

– И ты тут? – кряжистой ладонью хлопает Таю по шапке, – ишь, прилетел гусь на Русь!

Дед – их давний приятель. Думает, Тая – Митькин братишка.

– А ну, навались! – по-боцмански каркает дед, – богу молись, а к берегу гребись!

В ладони впивается смоленая веревка, они с Митькой тянут дедову лодку на песок, а тот, босой, подпихивает сзади.

– Давай, голытьба, живы будем – не помрем! Гляди, малой, портки-то в смоле не изгваздай! Больно хороши портки.

Митька хохочет, пихает Таю в бок. Дед ворчит:

– Смешно дураку, что нос на боку. Ну-ка, переворачивай!

Теперь упереться руками в смоленый бок и перевернуть килем вверх.

Портки у Таи и вправду хорошие. Матушка как-то загубила заказ для мальчика. Пришлось по новой шить – барчук толстоват оказался, не влез. Зато Тае те штаны пришлись впору.

Но ни-ни об этом в гимназии! А то плакали их похождения.

С Митькой вечно истории: то притащит ей мертвого голубя, чтоб пошила саван из лоскутов, то придумает делать шляпы из лопуха и играть в капуцинов, то поведет Таю по крышам, а сам бросит меж дворов, где с одной стороны – собака, с другой – дворник с метлой…

Но в гавани – дело другое. Тут он от Таи далеко не отходит. Митька много чего ей про гавань рассказывал. То рыбу диковинную вытащат рыбаки. То раковину морскую, каких тут никогда не водилось. А то рой пчел налетел, говорит, и одного дядьку зажалил до смерти. Откуда пчелам тут, в гавани, взяться? Не видела Тая, а Митька врал, как дышал.

Но куда ему до деда Матвея! Дед за помощь всегда байками платит.

– Хорошо море с берега, – так начинает рассказ. – Был такой баркас, «Купец Орешкин»…

Пожевал губами, глазом зыркнул – слушают ли, и продолжал:

– Прошел, как говорится, огни, воды и медные трубы, а попал к черту в зубы. Еще при Александре дело было… вышел, значит, отсюда, и пошел… пошел…

– Куда пошел, дедо? Ну? – это Митьке не терпится.

– А ты не нукай! Не запряг! В Астрахань, что ли? А то в Азов… но! – коричневый палец вверх, – куда б ни пошел, а к сроку в порт не явился…

– Потонул? – ахнула Тая.

Сердце обмерло – до чего жалко матросиков!

– Ахи да охи не дадут подмоги, – наставительно крякнул дед, – может, и потонул… да только год спустя нашли двоих матросов. Да не в Астрахани, не в Азове…

– А где? – опять Митька.

– В Костроме, – отвечает дед. – Обоих нашли в Костроме, на колокольне! Сидели вдвоем, вцепились друг в дружку, себя не помнят. Звонарь-то пошел к обедне звонить, и нашел. Водой их отливали, говорят, отмаливали, те и вспомнили, кто они и откуда.

– А про корабль?

– А про корабль… не помнят про корабль. Как вышли в море, значит, в первую же ночь появился столб на воде и свечение неземное. И в столбе том город нездешней красы…

Молчит дед. Изнывает Митька:

– А дальше что, дедо?

– А дальше… Дальше говорят, поднялась водоверть, баркас и затащила… А дальше помнят, как их с колокольни сняли, и все!

– А что с остальными случилось? – шепотом спрашивает Тая.

– Не страшна мертвому могила, – отвечает дед, – может, потонули, а может… Еще те двое, говорят, пение слышали. Неземными голосами. Вон там дело было, – протягивает руку в сторону рейда, где блестит в воде солнце.

– Подумаешь, колокольня, – поддразнивает деда Митька, – подумаешь, город. Я, может, тоже его видал…

Тая толкает Митьку в бок, а тот только зубы скалит – знает, как деда на новую историю подстрекать…

– Смотри, какой резвый! Дали голодной Маланье оладьи, а та говорит: испечены не ладно…

– Ну, дедушка, – и Тае хочется новую сказку, – ну еще расскажи!

– Дай наглому волю, он захочет и боле… расскажи им, – дед жует губами, давит улыбку.

– Да пострашнее! – подначивает Митька.

– Не надо, – пищит Тая, – лучше интересную…

– Пострашнее, говорит. Ну, сами хотели. Давно дело было, еще при Петре. Был у него в ближних знатный колдун… Брюсом звали. Осерчал на него Петр Алексеич, прогнал прочь. А тот сюда и прибился…

– Куда сюда? – шепчет Тая.

– Сюда, в гавань. Тут болота были, лягушки квакали. Тут-то он свой конец и нашел. Все, вишь, колдовал, колдовство его и сгубило…

– А ты почем знаешь, дедо?..

Тая со всей силы Митьке на ногу наступает – не перебивай!

– Говорят, – прозрачные дедовы глаза смотрят на воду, – говорят, он-то не богатства искал, а от смерти прятался. До жизни алчный был, книжки черные читал, искал на смерть управы… Камень золотой, хилософский, все искал, чтобы смерть-то обойти…

– И нашел? – Тая уже дышать от любопытства не может.

– А то! Нашел. Только камень тот, говорят, вышел не золотой, а синий.

Синий! Как у Таи в секретике под разбитым сердцем!

– А какой синий, деда? – спрашивает Тая. – Как будто немножко прозрачный? Как леденец?

– Какой леденец! Ишь. Сказал – синий! И камнем-то тем он решил, значит, проход открывать – туда, где смерть его не достанет…

– И что? Неужто открыл? – это Митька глаза вылупил.

Дед молчит, будто не интересно ему дальше рассказывать.

А Тая с Митькой аж не дышат – до чего хочется знать, чем дело кончилось.

– Открыл. Избушка-то у него прямо тут и была, – взмах руки в перелесок, – с избушкой той он и сгинул. Говорят, пришли к нему – а там половину дома, как срезало. Стены нет и крыши. И колдуна одна половина осталась: будто шагнул куда, наполовину прошел, а вторая-то, значит, здесь… и сапог стоит. Так свою смерть и встретил…

Молчит Тая. Перед глазами сапог колдунский. И Митька молчит.

Вот дед! Как теперь домой воротиться? Страх же идти. А ну как колдун вылезет? Или его половина…

А тот продолжает:

– В тех местах из болот, говорят, камень вылез. Огромадный, что твоя гора. И синий. Рос он из болота, рос, мхом покрывался. Стал, будто простой, обычный. И камень тот-то, когда памятник Петру Алексеичу ставили, вытащили волоком из болот сто молодцов и сто лошадей. А потом повезли на двадцати телегах, на трех кораблях, по земле, по воде. И поставили в самом центре Петербурха. Так камень теперь и стоит. Да только не знает никто…

– Чего не знают, дедо?

– Что камень-то тот – колдовской. Что Брюс-то, когда от смерти бегал, лаз открыл неизвестно куда. Сам-то, вишь, не прошел, а камень на его место прибыл. Не простой тот камень, истинно вам говорю. Наплачется город тот, где тот камень в центре стоит…

Солнце скрылось за тучи, стало совсем зябко. Наплачется…

Вот и мама ей тоже: не смейся так много – горюшко насмеешь.

Мама почти не смеется – лишь иногда в кулак прыскает, когда Тая ее смешит. А в глубине, в желтоватых лисьих искорках глаз, как ил на дне затона – горе.

– А теперь ты, – кряжистый палец упирается Митьке в грудь, – свою сказку мне расскажи! Куда бревна-то с пожарища таскаешь? Видал я тебя! На что тебе бревна?

– Ни на что, – насупился Митька.

– Нет такого закона, чтобы мальцам по пожарищам шляться! Мервяка вон оттуда увезли! А тебе неймется! Я гляжу – а он, ишь, муравей, тащит. Мало пороли тебя? Так я тебе!..

Раскипятился дед: насупил брови, палкой грозит. Распалился, бороду лопатой выставил.

– Бежим, – кричит Митька, – спасибо, дедо, за сказку!..

И как понесется!

А Тая – за ним.