Юлий Крелин (1929–2006)

Путь врача в литературу недолог и зачастую успешен. Наверное, способствуют этому качества, приводящие в медицину: умение выслушать, разглядеть за частным симптомом общее явление, проанализировать жизнь человека и отметить «критические моменты», приведшие к развитию неприятностей. А может, наоборот – обилие той живой ткани, из которой сплетается сюжет, возбуждает зуд в пальцах, а там уж – как известно, «пальцы просятся к перу, перо к бумаге» и пошло-поехало… Недаром, главный документ в медицине называется «Историей болезни». Ну а где история, там и истории…

Список медиков, чьи биографии разбираются по годам и произведениям на литературных факультетах, бесконечен. Приводить его, даже частично, просто безвкусно. Да и смысл это имеет весьма сомнительный.

И все же есть некая общность в упомянутом выше реестре: почти все начинали с записок врача. Написал такие записки и мой коллега по научным исследованиям (назовем его НН). Собственно, грех ему был бы не пойти в литературу. Сын декана журналистского факультета, он с детства общался с корифеями пера, обсуждал с ними на равных нашумевшие произведения, критиковал их за «косность», «отсталость» и «рутинерство», громко спорил и отстаивал на примерах из зарубежной литературы свою точку зрения. «Мастодонты» – ругал он их. Корифеи довольно причмокивали губами-многое из того, что он говорил, было им незнакомо: их учили на произведениях Фадеева, Николая Островского, Серафимовича и Шолохова. Публикация Цветаевой в те годы была редакторской смелостью, а Высоцкого – вызовом.

В медицину товарищ пошел в порыве юношеского максимализма – хотел заниматься «настоящим мужским делом», а не «словоблудием». Отец, воспитавший не одну плеяду партийных песнопевцев, был вхож всюду, и путь моего друга в незнакомую науку был усыпан не шипами, а скорее – розами. Впрочем, и сам он был далеко небесталанен: раскованность мышления, общий кругозор и целеустремленность дали ему возможность не только успешно окончить медицинский институт, но и сразу же поступить в аспирантуру, заинтересовав будущих научных руководителей своими смелыми взглядами на проблемы. На том– то этапе и вышла у моего товарища в весьма престижном (хоть и не столичном) журнале подборка рассказов с интригующим названием «Заметки непостороннего». В этих заметках довольно ловко, не без иронии описывалось происходящее в медицине. Публикация была в виде писем сокурсников, уехавших по распределению в глубинку, причем, повторю, были эти «заметки» какие-то ладные, написанные очень четким слогом, что просто не могло не бросаться в глаза. Однако бросилось в глаза и другое. Несмотря на название, отсутствовало в рассказах личное отношение к происходящему. Создавлось впечатление, что пишет как раз «сторонний наблюдатель», пишет без эмоций, без размышлений, без анализа. Без попытки увидеть в обыденном вечные проблемы. Без всего того, что, собственно, и является основой литературы. И это мне было понятно. И не только мне. Вечером на семейном празднике по случаю публикации разгорелась обычная дискуссия, но на этот раз досталось – и крепко – самому виновнику торжества. Причем досталось от недовольных «мастодонтов»:-«Писать надо подробно, чтоб материал ощущался на вкус». Он не сдавался. «Да кто сейчас, в наше время так пишет?». И получил ответ – «Крелин».

Наверное, Юлий Крелин родился под счастливой звездой. Ему удалось состояться в двух ипостасях сразу: врача (а практиковал – и успешно – он до последнего дня своей некороткой жизни) и писателя, ставшего читаемым с первой своей публикации. Да что там читаемым, его произведения экранизируются (телефильм «Дни хирурга Мишкина» уже 30 лет не сходит с экранов), их разбирают на цитаты, изучают литературоведы.

Впрочем, звезды несчастливыми не бывают. Удачные обстоятельства складываются постоянно, вот только почувствовать мы их можем не всегда. Юлий Крелин смог. Родившись в Москве в конце первой трети прошедшего века, он проникся тем своеобразным духом этого города, который не дает покоя и все время торопит жить.

Римляне верили в существование Genius loci – духа, живущего в определенном месте. И силен же он был в советской столице, коль не задавили его ни революция, ни красный террор, ни ежовщина, ни систематическая борьба с наукой и культурой, ни планомерное уничтожение самых талантливых, образованных! Так и тянет написать – «цвета нации».

Да только какой нации? Всем досталось. Ну а евреям под занавес – борьбу с космополитизмом да «Дело врачей». Показалось, что иссякла энергия Гения Места. Дальше пустота…

Тут-то неожиданно и возник Гений Времени (назовем его по аналогии Genius tempi). Семь лет оттепели. Как уверенно вбитые в мишень семь точных попаданий. А после них можно говорить что угодно. Уже написано, издано, исполнено, сказано, спето. И маленький, недолгоживущий гений радостно хлопает в ладоши и хохочет над своими недоброжелателями. Он отравил им будущее, щедрой рукой разбросав семена: «Новый Мир», ленинградскую плеяду «ахматовских мальчиков», бородатых сибирских романтиков-«физиков и лириков» и всех тех, кто самой своей индивидуальной сутью взорвал тщательно удобренный миф об аморфной массе, высокопарно называемой «единым советским народом». Уже стало возможно без опаски говорить о приоритете личного над общественным, о конфликте между долгом и моралью, о праве выбора.

Нет, определенно повезло Юлию Крелину! Родись он лет на пять раньше, и ушел бы на фронт. И слетела бы к нему на плечо Муза военная. И писал бы он про чувство долга, про «дело, которому служишь», про ратный подвиг и гражданский подвиг. Писал бы, наверное, небезуспешно – так, как это делали до него многие. Наверное, и награды какой удостоился бы. Любили в Советском Союзе такие штампы: «Боец, писатель, коммунист».

А может, и случилась бы неприятность. Из тех, что ходит за врачами постоянно. Скажем, полечил какого генерала, прооперировал его – а тот возьми да и умри. Судьба-известно-не кафтан. У того беды жизненные закончились, а у хирурга только начались. Вот тебе и «врач-вредитель». Вот тебе и Муза лагерная с ее железными зубами да слезами в подушку. Вот тебе и друзья-писатели, что бараки вспоминают всю оставшуюся жизнь. И немало их и по всей шестой части суши, и в Германии, и в Израиле, и в далекой от Москвы Америке. И был бы он один из них.

А мог бы Юлий Крелин родиться и попозже. И не знал бы ни войны, ни голода, ни антисемитизма. Рос бы в полной уверенности, что Сталин-это плохо, а Ленин – хорошо. Мог бы писать про нежные ростки демократии, про ретроградов в медицине, про новаторов, побеждающих в трудной борьбе косность и невежество. Мог бы… Но ему повезло.

Совпали чудесным образом Место и Время. Сначала военное детство, медицинский институт на фоне уже не добром упомянутого «Дела врачей», затем больничные круглосуточные будни. Московская больница второй половины прошлого столетия, пристанище боли, горя и надежды, стала Музой уже не врача Юлия Зусмановича Крейндлина по кличке Крендель, а замечательного писателя Юлия Крелина. Музой, открывшей ему за обыденностью врачебной службы такие философские глубины, что поднялось его творчество на высоту Литературы. Два десятка повестей вошли в классику. И дело не только в афористичности текстов (а это тема отдельная!) – просто до него о врачах писали иначе. И о больных писали иначе. И о болезнях писали иначе. А стало быть, и о жизни нашей писали иначе.

Повезло, ох как повезло Юлию Крелину! Будучи и врачом, и писателем, стал он врачом писателей. Наблюдая изнутри (а зачастую и в буквальном смысле этого слова) жизнь людей творческих, он, как мало кто другой, смог увидеть за калейдоскопом лиц и событий некий единый образ поколения, в котором слились и подлость, и благородство, и всепроникающий страх, и стремление к свободе слова, и патриотизм, и «вселенский» взгляд, и чинопочитание, и клоунада, и высь и низ… И жизнь оказалась непроста и память непряма. И оказалось, что «времена не выбирают». И нет ничего такого, что оценивалось бы однозначно. Человек живет и работает и совершает какие-то поступки, которые считаются правильными, а потом их считают неправильными, а потом снова правильными. И чем более он на виду, тем больше его судят. А мораль общественная меняется, и меняется она каждые несколько лет. И те, кто судят, уже судимы сами. Книга воспоминаний «Извивы памяти» не грешит объективностью. Она отражает взгляд писателя на своих коллег. И при всем явном нежелании давать оценки, Юлию Крелину не удалось остаться беспристрастным, да и нужна ли беспристрастность в творчестве? Но и в небеспристрастности своей удалось ему пройти по той, иной раз почти неразличимой, кромке, отделяющей личный взгляд на человека от подглядывания за ним. Острые наблюдения и нелицеприятные воспоминания лишены злорадства и недоброжелательности.

Повезло, ох как повезло Юлию Крелину! Мало, кто из евреев-писателей, взращенных в «эпоху застоя» смог написать что-либо путное об Израиле. А он написал. Непростую, спорную во многом книгу «Народ и место». Да и спорную ли? Скорее, спорящую. Со своими друзьями по творчеству, воплощающими идеалы демократии и космополитизма, с глубоко религиозным сыном, отвергающим секулярный сионизм, со своей антирелигиозной жизнью московского ассимилированного еврейского интеллигента. Отличается она от многих, написанных до него «путевых заметок». Отличается сбивчивостью, путанностью, страстным желанием пробраться сквозь заросли неразрешимых проблем, вопросов без ответов, мимолетными прозрениями, заблуждениями. Отличается всем тем, чем разнится живая речь от сочинения на заданную тему.

Удалось и тут сказать свое слово. Слово личное. Только ему данное. Потому что, как и все, написанное им, проникнуто искренностью и неравнодушием. Тем, что иначе называется любовью.

Повезло Юлию Крелину…