Глава 1. Древнейшая из глин

Их трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы. Двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга кареглазым, горбоносым и длиннолицым.

Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла возвещают об их пришествии. В небе мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы, похожие на иссушившихся адских грешников. Всадники молчаливой процессией двигаются по пустынной улице, вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов. Черные фигуры на лошадях выглядят чуждо, непрошеными гостями, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если вообще помнили. Кареглазый не помнил точно.

В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей, горящих в мире, который еще не забыл, что такое свет. Кругом тишина, ни одной живой души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного пожитками, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади. Дорожка, ведущая сквозь убогий выгоревший сад, испещрена цепочкой рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.

Горбоносый втаптывает окурок и утирает рот. Сухие темно-фиолетовые губы оттенка прюнели шелестят в недовольном ворчании. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

Благоразумно ли тут лошадей оставлять? спросил он.

А где их еще оставлять? спросил длиннолицый.

Воздух тут – что в твоем дымоходе.

Ты в мой дымоход не заглядывай, я там золотишко прячу.

Не волнуйся, парень, мы все сделаем быстро. Ничего с твоей лошадью не сделается, убежденно сказал горбоносый.

Гостиница выглядела как издыхающий чахоточник. Длиннолицему открыл дверь черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина зажигал повсюду многочисленные свечи.

Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра. И хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Длиннолицый сплюнул сквозь зубы, услышав неодобрительное цоканье за спиной, и утер губы рукавом. Свечи горели на подсвечниках. В простенки между громадных витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Стекла серые, как печные заслонки. Плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти. И в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.

Десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они таяли в красном свете покачивающейся лампы как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывали трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия.

Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся. Четвертый ждал их тут – желтоглазый мексиканец с жестким лицом. Он теребил соломенную шляпу в руках.

Где? спросил длиннолицый.

В конце коридора. Справа.

Он один?

Да.

Уверен?

Как в том, что пути господни неисповедимы.

Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.

Хочешь больше?

Чем больше мате, тем лучше.

И не поспоришь. У тебя оружие есть?

Мексиканец вытащил из-за ремня шестизарядник, надел шляпу. Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи. Длиннолицый поднялся по лестнице и прошел по коридору, звеня шпорами. Мексиканец и горбоносый последовали за ним. Втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь…

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными взмокшими от пота волосами послушал, как чьи-то голоса негромко обмениваются короткими репликами в коридоре за дверью. Он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфенетра. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби. Мужчина приложил усилие в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку. Но безуспешно. Послышался короткий стук, а затем голос.

Холидей?

Мужчина застыл.

Я знаю, что ты там. Открывай.

Нет ответа.

У меня твои деньги!

Мужчина в комнате нервно облизнул губы.

Ты там? Или решил заблаговременно скончаться, понимая, что у тебя попросту нет шансов.

Кто это?

Закон и порядок, крикнул длиннолицый. Открывай чертову дверь!

Слушай, сынок, сдавайся по-хорошему! предложил горбоносый маршал. Просто сложи оружие и открой дверь. И разойдемся тихо и мирно. Мы на попойку, ты – на виселицу.

Мужчина в комнате рассмеялся.

Открывай! В последний раз говорю. Живым так и так не уйдешь.

Да ну!

Уж поверь. Мы таким, как ты, преступления с рук не спускаем. Убийцам женщин и детей.

Лжешь, огрызнулся Холидей. Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!

Ну, раз знаешь, то мне тебе дважды их перечислять не придется. Открывай!

Черта с два! Вздумаете ломиться, одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся! не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех. Буду вас когтями и зубами рвать, глаза выцарапаю, зубы пересчитаю! Вы отсюда как пришли – не уйдете!

Вот же расхрабрился, сучий сын.

Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.

Из ума выжил, мне его живым надо взять.

А на кой черт? С трупом проще.

Идеалы блюду законодательные.

У свиньи под хвостом твои идеалы.

Холидей прятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом. Убью!

Длиннолицый нагнулся и посмотрел через дырку от пули.

Вижу паршивца.

Где он?

Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер. Эй, синьор гаучо, подсоби делом, будь добр, э?

Вновь послышался обмен короткими репликами. Холидей оглянулся. Дверь распахнулась от удара ногой. Старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол. Темную комнату залил ослепительно-яркий свет; исходящий паром в пробивающихся из окна лучах солнца, как вампир, мексиканец впрыгнул в помещение и спустил курок. Горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки. Холидей направил кольт и, заслоняясь рукой, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в придурковатой соломенной шляпе.

Бабахнуло огнем и потянуло порохом, будто вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, как если бы убрали какую-то преграду с его пути. В запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко. Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь. Стена была оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками. Пуля проделала отверстие. Затрещала трехслойная переборка. Из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком. Обмякшее тело мексиканца грохнулось ничком, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.

Он его застрелил, сказал длиннолицый.

Как собаку убил, подтвердил горбоносый.

Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены. Он рванул прочь от кровати, пользуясь моментом, со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфенетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Продрался сквозь колючие кусты. Дыхание перехватило.

По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем короли в своих дворцах во время мятежа простолюдинов. Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся. Затем выстрел повторился, но опять промах.

Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом. Он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, ноздри словно выдыхали пламя, и каждое легкое в груди было как полбутылки с разбавленным виски. Он закашлялся, захрипел и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом обжигающе-горячий воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

Ну вот и спета твоя песенка, сказал, и хорошенько поддал ему металлическим носом сапога. Снял шляпу, пригладил волосы и опять надел.

Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал:

Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то. Ну, сам каждую свою зарубку знаешь.

Дважды за одно преступление не вешают!

Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но тот суд был незаконный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Мартина хладнокровно отправил к его праотцам.

Хорхе, напомнил длиннолицый.

Хосе, встрял кареглазый, Хосе…

Да кому какое дело.

Он в меня первый выстрелил, я только защищался!

А жилетка-то, жилетка! сказал кареглазый. На пуговицы погляди, каждая как самоцвет!

С трупа, небось, снял, предположил длиннолицый.

Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно надгробье. Лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное, что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой. В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул свой трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами продолжал изучал преступника.

Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги.

Погодите-погодите, а моя Персида!

Кто?

Персида, затараторил Холидей. Моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая. Быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!

Горбоносый кивнул. Поехали, парни.

Клянусь своим кольтом, лошадь добрая!

А я не откажусь от лишнего доллара, клячу можно и продать будет, сказал длиннолицый и, щелкнув языком, направился к конюшням.

Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари. Они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки. Их все еще было трое – четвертый не из них.

Полуголый, как Христос, идет на босу ногу. Только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах, которые еще не выбили, скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками оживает вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт. Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.

Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов, подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем. Крохотные перекати-поле в горячем недвижном воздухе.

Всадники перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились. Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, словно в океаническом иле. Эти нечеловеческие глаза, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.

От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из раскаленного камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.

Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону, к костру, стряхивал в огонь пепел. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями.

Эй, милок, сказал Холидей.

Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.

Ты ко мне обращаешься?

К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил. Ну, чего надо?

У меня во рту – что в твоем сортире, как дерьмом намазано, дай горло промочить.

Холидей, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.

Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей. У тебя что, права голоса нет? Что ты чужого одобрения доискиваешься, как облезлый пес кости?

Эй, а ну заткнись!

Ну ладно, не скули. Просто дай мне чертовой воды.

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

Ну, не тяни резину, милок. Умираю как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу.

Дай ему воды, черт тебя подери! сказал он.

Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ Холидея.

Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?

Не твое собачье дело.

Длинное имя, а покороче?

Могу еще по зубам врезать. Хочешь?

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому маршалу.

Угомонись, малец, вяло проронил маршал. Они помолчали. Молчание затягивалось. Ночь не спешила кончаться.

Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? А главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? Нет, я очень сомневаюсь. Не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул. Не ради богатств, а ради чего? Может, ради каких-нибудь царств? Земных или небесных? На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа. Что вам дадут за меня, чему рады будете? Может, счастье? Удачу? Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид. Множество хлебов для вас и зрелищ.

Горбоносый посмеялся.

И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.

Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

У тебя лицо знакомое, сказал.

У меня? спросил кареглазый.

Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?

Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.

А я и не говорю, что знаком. Только видел.

Чудно как-то.

Что чудно?

То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

У других людей лица похожи на твое.

Может, кто на меня похож, сказал кареглазый.

А ты что, милок, слова мои переставляешь? Я так и говорю.

Мало, что ли, на свете таких, как я.

Ну, я повидал немало лиц как твое. Только проблема вот в чем. Я людей, которые мне добро сделали, запоминаю. И не помню, чтобы ты среди них был. Да и среди тех, кто моей смерти хочет тоже. Откуда ж ты взялся такой добродетельный? И воду поднес, и лошадь мою яблоком угостил.

Ковбой сплюнул. Будь моя воля, я б тебя давно пристрелил, как ты того заслуживаешь.

Чем это, интересно?

Не твоего ума дело.

Холидей повернулся к длиннолицему. А вы, братки, в молчанку играете? Не пойму.

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

Ну, бог с вами. Слушай, милок, так как тебя звать?

Длиннолицый наемник неожиданно заговорил. У него есть имя и у тебя есть имя.

Что?

У всех есть имена.

Верно. У меня имя есть, Оуэн Холидей. А вот парнишка ваш молчок, а маршал ваш…

У всех людей, что встречались мне – были имена, продолжил длиннолицый чужим голосом. Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в их будущие надгробья. Чем чаще они их называют, тем глубже они врезаются в камень. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных.

Холидей поглядел на него.

И если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет. И нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Холидей спросил. Ты это в своей книжонке вычитал?

Длиннолицый промолчал.

Ты к чему это вообще? Мораль какую-то втолковываешь?

К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними.

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:

Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует, вот что он говорит. Ты ведь это говоришь?

Вроде того.

Но это ведь вранье, так? Мы не действуем. Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен, будто у нас на то воля есть.

Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал он. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?