Том первы

й

Рояль

Когда-то в этой семье родители купили рояль для дочери, чтобы она занималась музыкой и стала знаменитой певицей. Не смея спорить, она разучивала сольфеджио, овладела несколькими отрывками из знаменитых произведений. Но интереса к музыке у нее не было. Повзрослев, она поступила в какой-то институт и полностью охладела к роялю. Он стоял в гостиной, пылился и часто среди белого дня впадал в дремоту. Но сегодня дочери исполнилось 30 лет, родители назвали своих друзей, она своих подруг, накрыли большой стол, пригласили известного музыканта исполнить фортепианный цикл Петра Чайковского «Времена года».

И пожилой музыкант в черном фраке пришел, подошел к старому роялю, сел на стул, медленным движением, словно прикасаясь к любимому другу, бережно положил узкие, длинные пальцы на инструмент и замер, закрыв глаза. Затем он медленно поднял руки и внезапно с силой опустил их на клавиши. Раздался густой аккорд.

Рояль вздрогнул.

Вслед за аккордом разлились по большой гостиной быстрые звуки, сливаясь в удивительную мелодию, они повторялись, создавая впечатление радостных, шумных, суетливых сборов на охоту, в них можно было различить громкие призывы охотничьих рожков и лай своры борзых. Вот уже быстрое аллегро имитирует погоню за зайцем на взмыленных лошадях, на которых восседают нетерпеливые всадники. Пронзительные звуки рождают перед мысленным взором сцены любимой забавы народа по началу осени – охоты на диких животных! Вспоминаются прекрасные строчки Александра Пушкина:

"Пора, пора! Рога трубят:

Псари в охотничьих уборах

Чем свет уж на конях сидят;

Борзые прыгают на сворах."

«Сколько же всего во мне таилось!» – изумился старый рояль, вслушиваясь в обворожительные, волшебные звуки, которые извлекал сейчас из него пожилой музыкант, и беззвучные слезы потекли по его фанерному лицу. «С каким богатством звуков и мелодий я жил, даже не подозревая об этом. Какая, у меня, оказывается, глубокая, безбрежная душа, переполненное любовью сердце! Но как бы я узнал, на что способен, на что гожусь, как мог бы познать себя, если до сих пор те, кто со мной общался, извлекали из меня только что-то простое, примитивное, мелкое, к примеру, песенки, типа: "Куда улетели небесные ласточки?" Поистине! Каждый извлекает из другого только то, что может, что ему нужно, на что он сам способен».

Между тем мелодия сменилась грустью, тихие аккорды пожилого пианиста навевают печаль увядающей природы, в ней уже слышится, как по ветру летят желтые листья, и кружат, приближаясь к остывающей земле; слышится, словно наяву, тупой стук спелых яблок о крышу дома, тихий, грустный шелест листвы; но легкие трели напоминают о последних теплых лучах солнца…

Трепетное, пронзительное чувство охватило старый рояль; он весь погрузился в величественный, прекрасный водоворот звуков, которые сам же издавал, чутко отзываясь на прикосновения талантливых пальцев пианиста, и при этом он то едва заметно усмехался, то качал головой, не веря себе, не понимая себя, даже недоумевая, что это он, старый рояль, оказывается, может потрясать слушателей, способен на такую глубину чувств, на такую пронзительную ясность и чистоту образов…

Вот темп музыки замирает, постепенно затихая. Все печальнее лицо пожилого музыканта. Так к осени затихает буйство летних красок, уходит тепло, тянет дымом костров. Вся природа вздыхает, вспоминая веселое беззаботное лето. Но уже по утрам первые заморозки, днем воздух все прозрачнее и свежее…

«Людям так мало нужно от самих себя! И, тем более, от других. Потому до сих пор я стоял, погруженный в дремоту, не зная себя, презирая себя за примитивность и ограниченность. Но сколько таких, как я, роялей, – забытых, заброшенных, не знающих себя, так и не встретивших за всю долгую жизнь своего музыканта, способного проникнуть в самую душу, погрузиться в неизведанные глубины, добраться до сокровенного, удивительного; дотронуться до самого лучшего во мне!..»

Новые звуки вторгаются в печальный осенний тон; их несет с собой зима, с первой пороши, с первых следов тройки на выпавшем снегу, с веселым звоном бубенцов промчавшейся почтовой тройки, и с заунывной песни ямщика; снег блестит и слепит глаза, мороз трещит и хватает за щеки. И перед внутренним взором слушателей большой гостиной, словно наяву, проносится бойкая, весёлая тройка, Этот образ создает аллюр – темп, взятый пожилым музыкантом. А рядом у дороги стоит в тулупе молодая женщина с покрытой шалью головой. И смотрит её вслед. Но что звучит в её душе? Какие струны задела веселая тройка? А может вовсе не весело ей? Неужели зима проникла также в ее душу и остудила все надежды? Как ее утешить?

"Не гляди же с тоской на дорогу

И за тройкой вослед не спеши

И тоскливую в сердце тревогу

Поскорей навсегда затуши."

Грустные отголоски высоких и тонких нот сменяются приближением звука колокольчика, протяжной песней ямщика. И все это постепенно затихает вдали.

«Но разве я один такой – несчастный, непонятый, невостребованный? А среди людей? Кто из них может сказать, что рядом с ним находится именно тот, который из него черпает полной мерой, словно из родника, все лучшее, сокровенное, большое, чистое? Кто может сказать, что он познан и востребован на всю глубину и ширину? И если нет рядом такого человека, тогда остается только мечтать, что однажды кто-то подойдет, положит на тебя свои теплые чуткие руки, заглянет проникновенно в глаза и извлечет все прекрасное и самобытное, что в тебе таится, или спит, и ждет своего часа. Ах!..»

Замерли последние звуки. Знаменитый музыкант поднялся, поклонился и, переждав аплодисменты, занял свое место среди гостей за большим накрытым столом. Застолье началось. Застолье – тоже музыка, в ней ясно можно было различить тонкий перезвон бокалов, звонкий стук ножей и вилок, возбужденные голоса, выкрики тостов, отдельные возгласы, обрывки анекдотов, аккорды дружного смеха, и шум приглушенных разговоров через стол…

В углу гостиной беззвучно плакал старый рояль. Лучше бы этот музыкант не приходил, лучше бы не знать, на что ты способен, какая у тебя душа, что она может дать людям.

Но что звучит в душах людей?

Музыка застолий, мелодии рабочего дня, арии домашнего быта, песни одиночества?..

Афродита и Марс

Любовь находится в сердцах богов и людей, и спит. Только Афродита способна пробудить любовь, только ей это подвластно, никто не скроется от нее. Из всех мировых космических сил она одна могла человека обратить в раба. Человека! Самого могучего, после Богов, существа на свете! Но бессильного перед ней! И она замечала, что может подниматься бесконечно, до божественного. Но ее возвышение лежало в его падении. Тогда она достигала божественной высоты, когда человек оказывался на коленях и превращался в раба.

Грациозная, светлая, с распущенными длинными волосами, сверкая голубыми глазами, идет она величественно по полям и лесам, городам и деревням и тянутся к ней полевые цветы, и прыгают и резвятся вокруг нее ласковые звери, и кланяются и улыбаются ей приветливо встречные люди.

Ей, великой, прекрасной богини любви, ничего не стоит поставить человека на колени, обратить любого в раба, заковать в тяжелые, неразрывные цепи Гименея.

О Любви может говорить только Раб. И он, изумленный и благодарный, говорит:

„Она, эта великая, всемогущая, всепроникающая Любовь, входящая к людям на всей планете, нашла меня, в моем маленьком доме, и выбрала меня! Она снизошла ко мне со своего вселенского пьедестала, чтобы войти ко мне, взять меня за руку и увести в свой небесный божественный замок! Я поднимаюсь к тебе, любовь моя, и чем выше поднимаюсь, тем шире мне открывается твои просторы, твои красоты, твоя глубина, твоя бесконечность.“

Раб – это собственность Любви. Она решает, что в душу раба внести, и что оттуда вынести, что ей бы мешало. Отныне там ее гнездо, ее Небо. А он – небожитель. Он чувствует себя на Седьмом небе. Он бесконечно счастлив. И когда она приходит к нему, он простирает к ней руки и говорит:

„Возьми, Любовь моя, всю мою свободу! Все возьми – мою память и волю. Все, что у меня есть, ты мне дала, свою Любовь! И этим я богат. Я самый богатый на земле.“

Раб – никто. В нем всецело поселилась любовь, она выбросила все, что ей мешало, расчистила место. В рабской душе не осталось ничего, что ей бы мешало господствовать, ничего, что занимало бы место. И раб добровольно, со всей страстью, со всей решительностью это ей позволил. Он сам хочет служить, преклоняться, пресмыкаться, пожертвовать жизнью.

Раб всегда наг. Ему нечего скрывать одеждами. Он прекрасен душой и телом. Ведь он находится в царстве любви – этом раю, где сама любовь обнажена и прозрачна, словно туман. Только здесь, в царстве любви, раб самое совершенное существо.

Никогда не устанет тот, кто пребывает в царстве любви, там он черпает свежие силы; но если он даже однажды утомится, Любовь возьмет его на руки и он отдохнет. В самом деле! Утомляет тяжкий труд и заботы, но их нет в любви. Но разве можно устать от наслаждения? Может ли утомить любимый человек?

Не утомляет и рабство, – кого утомляет преданность, верность, готовность придти на помощь? Не утомляют и болезни, ибо любовь все лечит…

Только раб постигает все Совершенство любви, как раб божий Его Всемогущество.

Но куда спешит Афродита сегодня? На горькие причитания и призывы любви спешит Афродита; это бедная, влюбленная без памяти Эвридика стонет и взывает к ней, единственной, кто может помочь в её горе; влюблена она в сильного, воинственного Виктора, бога Победы, безоглядно, но не отвечает он ей ни пылкостью, ни взглядом. Ничем. Прошли давно его чувства к ней, легкие, похожие на рябь на поверхности моря.

Никогда не любил Виктор, ни разу не смутила его девичья улыбка, не вспыхнула душа, не забилось отчего-то сердце, не дрогнули колени. Но женщины у него не переводились. Он только влюблялся. Но почему не шли чувства дальше влюбленности, не проникали вглубь души, не трогали сердце, не зрели и не превращались в сочные, сладкие гроздья любви? Отчего он так быстро остывал, не успевая раскалиться?

Не хотел он быть нагим, не терпел кому-то принадлежать, не стремился постичь все совершенство любви; ему была не до того.

Но до чего же было ему?

Подходит Афродита к его дому, стучится в крепкие двери, заглядывает в окна, но не открываются двери, не распахиваются окна. Не добраться Афродите до его сердца. Глуха его душа, темно у него на сердце.

Неподвластен ей Виктор, среднего роста, русый, кудрявый, большеглазый молодой человек. На сердце у него лед, холодом веет от его души, словно из подвала. Только на охоте загорается его взор при виде дичи, только от погони закипает его кровь!

Женщина для него – дичь, и охота на нее, – тот же азарт и страсть…

И, видя, как вьется вокруг него богиня Любви, хохочет и потешается Виктор.

– Мое сердце мертвое! Уж не хочешь ли ты оживить его, великая Афродита? Это все равно, что оживить камень…

Афродита даже растерялась. Как быть? Таким жутким холодом пахнуло на нее от его равнодушия. Могилой. Адом. Ей, всесильной, пламенеющей покровительнице Любви стало не по себе. Что делать? Никогда не знала она поражения, любви до сих пор были все покорны!

Пробегала мимо Богиня охоты, юная златокудрая Диана, родная сестра Аполлона. Сколько у нее хлопот, несмотря на юность! Она заботится о поголовье скота, о бурном росте трав на лугах, приносит счастье в браке людям, благословляет рождение здоровых детей. Прекрасная, веселая, со смехом и звонкими криками охотится она на диких зверей в лесах, а потом пирует у брата своего Аполлона со своими многочисленными музами и нимфами.

– Подожди, богиня! – окликнула лесную красавицу богиня Любви. – Дай мне совет! Не могу найти управу на Виктора. Не ослабела ли я? Не пропали ли мои таинственные чары, думаю я?

Остановилась Диана возле Афродиты, смерила ее с ног до головы насмешливым взглядом и сказала:

– Охота – моя епархия, великая богиня, и каждый, кто в ней участвует, подчиняется ее законам и правилам. Мужчина ведь охотник и в принципе не может любить; это его привязало бы к одной женщине. Но его природная, родовая обязанность – создать здоровое, жизнеспособное потомство, это возможно только в случае, если он посеет семена детей у многих женщин. Выживет сильнейший и лучший, способный стать и быть новым охотником. Охотники влюбляются не в женщин, они влюблены в охоту на женщин!

Нет, не убедила Диана великую Афродиту. И охотники у нее падали навзничь, пронзенные стрелой Амура…

Стрела Амура! Быстрее зовите сюда Амура с его серебряными, поющими серенады, стрелами! Пусть пронзит суровое, ледяное сердце Виктора, пусть затрепещет оно, пораженное величием любви!

Прилетел на зов богини легкий, как облачко, златокрылый, Амур, прицелился, натянул тетиву мощной рукой, отпустил серебряную стрелу и понеслась она, пуще ветра, звеня по воздуху, и ударила в самое сердце Виктора. Ударила, отскочила, сломалась, разлетелась на мелкие кусочки. Железное сердце у Виктора, словно у воина, закованного в железные латы, защищен он от всех врагов, внешних и внутренних. Любовь – та же опасность, и таится где-то, и набрасывается внезапно, и губит безжалостно. Беспомощен перед ней незащищенный человек. Но сердце Виктора надежно защищено!

Пожал плечами златокрылый Амур и улетел восвояси.

Еще больше нахмурилась Афродита. Как же ей добраться до сердца Виктора?

Промчался за тучами бог Войны Марс, спешит, грозный, в сверкающих латах, на новую битву. Сколько сражений между людьми он уже разыграл, сколько крови пролил! И все ему мало, не натешится его кровожадное сердце! Люди глупые, наивные! Еще легче, чем любовь воспламеняется в их сердцах ненависть! Но если наполнено сердце ненавистью, там уже нет места любви. Вот если бы Афродита наполняла все сердца любовью, умер бы бог Войны, не смог бы он ослеплять сердца людей ненавистью друг к другу, любили бы люди только себя, и других, и все вокруг себя. Но почти всюду опережает Афродиту грозный Марс, больше сеет вокруг себя зависть и ненависть, чем она, – любовь?

Конечно, у человека, слабого, хитрого, злобного бесконечное множество причин ненавидеть другого, – за ущерб, за воровство, за подлость, за обман, за то, что тот живет лучше, за то, что богаче, за собственное ничтожество… Да мало ли? А есть ли за что любить другого? Только за добро, за красоту.

Насколько еще любовь слабее ненависти! Как легко она уступает ей! И потому громыхают по земле войны, льется кровь, орошая поля и сливаясь в реки, множа ненависть, передавая ее потомкам; и уже родовые, племенные войны и убийства бушуют в поколениях, бессмысленно, неостановимо, бездумно. Это ненависть царит на земле от того, что она полыхает в сердцах!

Вот и сердце Виктора охвачено, словно панцирем, ненавистью к людям, невзлюбил соседей, презрительно смотрит на слабых, злобится на сильных…

Усмехнулся грозный Марс, глядя на тщетные потуги богини Любви, захохотал так, что горы затряслись, тучи сдвинулись и высекли золотые молнии. Хлынули струи дождя, словно стрелы, орошая поля злобой и недоверием, и новые всходы ненависти взошли нивой по всей Земле…

Нет, не всемогуща Афродита, богиня любви. Возомнила о себе. И потому любовь на Земле все еще большая редкость, желанная гостья..

Рыхлый

Он подъехал к ее дому точно в назначенное время, вышел из машины и тщательно огляделся по сторонам. Все было тихо, ничего подозрительного; вдоль улицы с обеих сторон стояли припаркованные машины, светило солнце, день обещал быть жарким. Он собрался с духом, выдохнул и направился было к ее подъезду через улицу, но в это самое мгновение каким- то чудом, каким- то боковым зрением увидел, как из- за перекрестка появился мужчина; он замер, вглядываясь в него. Мужчина был ему незнаком, высокий и грузный и, как бы немного…рыхловат; нет, он не знал его, но собачка, которая бежала впереди него на длинном поводке, была такса и…лично хорошо ему знакома, – это была Барби! О! такса знала его также хорошо! Когда он приходил к ней, они с Барби играли; он бросал по полу мячик и такса мчалась со всех лап за ним и, догнав, хватала его своей пастью и несла ему обратно, он снова кидал и она мчалась за ним, смешно скользя по паркету.

Да! Барби отлично его знала, могла унюхать на расстоянии и броситься к нему с радостным визгом! Он быстро вернулся в машину, включил мотор, проехал мимо них и Барби его не учуяла; конечно, куда ее знаменитому собачьему нюху против дизеля от машины и изысканной туалетной воды «1Миллион» от него! Это был его новый образ, еще незнакомый ни ей, ни собаке. Он медленно объехал квартал и вернулся на прежнее место. Мужчины с таксой не было, они успели войти в дом, где жила она, ибо мужчина был ее муж. Он узнал его, проезжая мимо, по фотографиям на комоде и стенках гостиной. Но почему он оказался дома, а не на вокзале, почему он еще не уехал, как обещал? Почему ему назначили такое рискованное, ненадежное время встречи? – спрашивал он себя, сидя в машине. Минут через десять он снова увидел ее мужа, он вышел из подъезда, медленно и спокойно прошел до своего серебристого «Рено», солидно сел в него, медленно вырулил между машинами на открытую улицу и уехал. Но он ждал звонка на мобильный, будучи теперь ни в чем не уверенным, может быть свое твердое обещание уехать он отменил, поехал в магазин и скоро вернется. Через некоторое время позвонила она, извинилась и сказала, что он может зайти, муж позвонил с вокзала и, наконец-то, уехал далеко – далеко.

Выйдя из машины, он еще раз огляделся и вошел в ее подъезд. Она встретила его у двери и, как всегда, радостно и смущенно прижалась к нему; он видел, – она была ему искренно рада и потянулась своим горячим телом, которое он чувствовал и любил. Тут же примчалась такса и, увидев его, кинулась куда- то и вскоре вернулась, держа в своей пасти маленький мячик, которым они всегда играли. Он засмеялся наивной собачьей простоте, кинул мячик по длинному коридору и она с восторгом, заплетаясь лапами по скользкому паркету, понеслась за ним.

– Ну что мы стоим у порога, проходи, мой дорогой! – она взяла его за руку и, пройдя в гостиную, усадила в кресло, а сама устроилась на его коленях. Он огляделся. В самом деле, вот его фотография…

– Я на улице видел твоего мужа, – сказал он. – Первый раз в жизни!

– Ты знаешь, я сама не ожидала, что он перед отъездом решит еще Барби выгулять. Я боялась как бы вы не столкнулись в дверях. Ну, слава богу, он уехал. Что мы сегодня делаем?

– Он мне показался каким- то грузным и даже как бы. ..рыхлым, – продолжил он.

– Рыхлым? – переспросила она.

– А что мы будем делать? – прикинул он. – Я думаю, можно поехать на пруд, там разводят форель, можно будет полюбоваться на мальков, там есть и другие рыбы, такие огромные с острым носом, они водятся круглый год, а рядом во дворе есть ресторан, зайдем туда и закажем, например, жареную форель в соусе…

– Так ты говоришь, он рыхлый? – спросила она задумчиво. Он запнулся и посмотрел на нее, нет, она не шутила и форелью как будто не интересовалась. Странно, он знал, что она очень любит рыбу.