Охраняется Законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

РОДОСЛОВНАЯ КОНСТАНТИНА

Глава 1
ИМПЕРАТОРСКАЯ ВЛАСТЬ В III СТОЛЕТИИ

В этом описании временного отрезка от воцарения императора Диоклетиана до смерти Константина Великого каждый раздел потребует собственного введения, так как события расположены не хронологически, по периодам правления, но согласно основным тенденциям развития. Если же необходимо общее вступление ко всей работе, основным его содержанием должна стать история изменения представлений о роли и функциях императора в эпоху упадка Римской империи в III столетии нашей эры – отнюдь не потому, что все прочие аспекты истории можно вывести из статуса императорской власти, но потому, что изменения этого статуса предоставляют отправную точку для оценки множества явлений последующего периода, в том числе и в духовной сфере. Все формы правления, какие только возможны, когда закон подкреплен силой, от жесточайшей до наиболее милосердной, представлены здесь в примечательной последовательности. Под властью прекрасных императоров II столетия, от Hepвы до Марка Аврелия (96 – 180 гг. н. э.), Римская империя наслаждается эпохой мира и спокойствия, которая могла бы стать веком блаженства, если бы только возможно было глубинную внутреннюю тревогу, свойственную стареющим нациям, излечить благодеяниями и мудростью пусть даже лучших правителей. Огромные достоинства Траяна, Адриана, Антонина или Марка Аврелия, как людей и как властителей, не должны заслонять от нас к тому времени уже для всех очевидного положения вещей. Три могучие силы – император, сенат и армия – неизбежно должны были стать друг другу помехой и утратить то равновесие, которое так старательно поддерживалось. Как следствие, неразбериха стала полной, когда свой вклад в происходящее внесли варварские набеги, волнения в провинциях и природные катаклизмы.

Начало было положено уже в правление Марка Аврелия. Говорить о личности этого императора излишне; из всех бессмертных идеальных образов античности философ-стоик на троне мира если и не самый прекрасный и удивительный, то, во всяком случае, достойный наибольшего восхищения. И все же он не мог не слышать угрожающего стука вестников судьбы в ворота империи. Во-первых, что касается самой императорской власти, стало совершенно очевидно, что, невзирая на систему усыновлений, связывавшую четырех великих императоров, эта власть вполне может быть захвачена путем государственного переворота. Авидий Кассий, самый крупный военачальник в стране, отважился на попытку такого переворота, хотя и безуспешную, после того как уже почти три поколения в империи блаженствовали при великолепных или, по крайней мере, милосердных правителях. Что касается Марка Аврелия, то он славился тем, что «никогда не льстил солдатам на словах и никогда не делал ничего из страха перед ними»; тем не менее Марк безропотно согласился пожаловать армию при восхождении на престол чрезмерно роскошными подарками, так что каждый воин (по крайней мере, в гвардии) получил целое состояние, а впоследствии такую сумму солдаты стали считать обычной. Из внешних неудач следует упомянуть первое насильственное вторжение в империю германско-сарматского союза племен и жесточайшую эпидемию чумы. Последние годы императора были заполнены опасной войной и тяжелыми заботами. Но даже в палатке на берегу Дуная он пытался возвыситься над сиюминутными бедами и испытаниями, мирно совершенствуясь в добродетели и взращивая божественное начало в человеке.

Как известно, по воле Марка при его сыне Коммоде (180 – 192 гг.) «лучшие из сенаторов» стали чем-то вроде регентов; по крайней мере в первые недели молодой правитель находился под руководством друзей своего отца. Но в юноше очень быстро развилось то отталкивающее имперское безумие, от которого отвыкли поколения, жившие после Домициана. Сознание власти над миром и страх перед всеми, кто может пожелать этой власти, порождают стремление наслаждаться всеми доступными благами, отринув все заботы, в том числе и не терпящие отлагательств. В результате в его характере, лишенном врожденной твердости, соединились кровожадная жестокость и сладострастие. Основания для этого заложило покушение на Коммода, в котором не была совсем уж неповинна его собственная семья, однако обвинение пало на сенат. Ничего удивительного, что, будучи ответственным за жизнь императора, префект гвардии вскоре оказался первым человеком в государстве, как уже было при Тиберии и Клавдии, и что те несколько тысяч воинов, которыми он командовал, подобно своему начальнику, ощутили себя господами в стране. Одного из этих префектов, энергичного Перенниса, Коммод отдал в руки посланцев недружелюбно настроенной британской армии, численностью в полторы тысячи человек, которая беспрепятственно дошла до Рима. Его преемника, префекта Клеандра, Коммод, когда римское простонародье подняло голодный бунт, выдал мятежникам; конечно, не без причины, ибо Клеандр своей чудовищной алчностью не только восстановил против себя верхушку общества, проводя конфискации имущества и занимаясь продажей государственных должностей, но и вызвал гнев бедноты, введя монополию на хлебную торговлю.

Когда трусливый и жестокий правитель, одетый как бог, появлялся в амфитеатре, чтобы выслушать восторги сената, жившего в постоянном страхе смерти, можно было бы задаться вопросом, заслуживает ли этот Коммодов сенат прежнего названия, если даже он все еще принимает некоторое участие в управлении провинциями и назначении должностных лиц, а кроме того, имеет собственную казну и знаки внешнего отличия. По сути, это учреждение уже нельзя было назвать римским в строгом смысле слова, так как большинство его членов составляли, по-видимому, не итальянцы, а провинциалы, в чьих семьях звание сенатора иногда становилось наследственным. Со стороны легко осуждать с презрением эту падшую группку людей, поскольку непросто представить себе, какое действие производила постоянная угроза гибели, висевшая над их родными и близкими. Современники судили более снисходительно. В своей речи к войскам Клодий Альбин, отказавшийся принять титул цезаря из окровавленных рук Коммода, счел сенат достаточно жизнеспособным, чтобы поддержать реставрацию республиканской конституции. Был ли он искренен, не так уж и важно; довольно того, что в сенат (как мы увидим) входили многие благороднейшие личности своего времени, в тяжелые времена проявлявшие энергию и решимость, когда речь шла о делах государственной важности. Даже заблуждения, под влиянием которых, как мы увидим, они зачастую действовали, далеко не всегда их позорят. Нетрудно понять, что, невзирая на присутствие отдельных недостойных людей, сенат в то время продолжал восприниматься как олицетворение если не империи в целом, то, по крайней мере, римского общества, и что он считал себя за само собой разумеющееся начальство над так называемыми сенатами или куриями в провинциальных городах. Пока еще нельзя было представить себе Рим без сената, хотя даже пользу от его существования, по-видимому, свело на нет длительное внешнее насилие.

Коммод и дальше продолжал грабить сенаторов, чтобы грандиозными дарами успокоить волнующееся население столицы, и был убит в результате обычного дворцового заговора.

Опасная тонкость в вопросе о престолонаследии в Риме заключалась в том, что никто точно не знал, кто ответственен за выбор нового императора. Династию нельзя было основать, потому что имперское безумие – удел всех не слишком одаренных сановников – периодически порождало перевороты. Даже если оставить их в стороне, распутные императоры, да и кое-кто из более добродетельных, были бездетны, и это делало последовательную преемственность невозможной. Практика усыновления восходила ко временам Августа, но усыновления могли быть признаны законными только в том случае, если приемный отец, как и новоявленный сын, обладали необходимыми качествами.

Исторически право назначения нового императора принадлежало сенату, который некогда присваивал один титул за другим божественному Августу. Но когда императоры возненавидели сенат и стали опираться исключительно на гвардию, последняя приобрела и право избрания; это произошло незадолго до того, как началось соперничество между провинциальными армиями и преторианским лагерем в Риме. Вскоре выяснилось преимущество коротких царствований – тогда подарки преподносились гвардии чаще. Нельзя было забывать и о возможности тайных интриг со стороны определенных людей, чьи интересы могли по временам побудить их поддержать претендента, скорое падение которого они предвидели и рассчитывали на него.

И вот убийцы Коммода, как бы пытаясь оправдать свой поступок, выдвинули в качестве императора Гельвия Пертинакса, человека весьма благоразумного; и он был признан сперва солдатами, а потом и сенатом (193 г.). В знак уважения к известному Триарию Матерну гвардия получила с Пертинакса дар такого размера, по сравнению с которым подношения Коммода выглядели жалкими. Естественным продолжением стало очередное покушение, на этот раз под руководством консула Фалько. В третий раз гвардия начала прямо с убийства императора, а затем в лагере разыгралось беспримерное действо – императорский сан пошел с аукциона. Нашелся богатый глупец, Дидий Юлиан, который, щедро заплатив каждому солдату, купил себе несколько недель пьянства и ужаса. Но это была последняя и высочайшая степень преторианской наглости. В одно и то же время три провинциальные армии дерзнули провозгласить своих предводителей императорами, и одним из них стал угрюмый африканец Септимий Север. Тщетным оказался первый порыв Юлиана – подослать к нему наемных убийц; был некий офицер по имени Аквилий, которого в высших сферах часто использовали для этой цели и который пользовался репутацией наподобие Локусты при Нероне. Поскольку Юлиан уплатил за страну хорошие деньги, он попытался заключить с Севером деловое соглашение. Когда Септимий подошел ближе, Юлиан объявил его соправителем; но по велению сената покинутый и презираемый император был казнен, когда Северу оставалось еще несколько дней пути до Рима.

Септимий Север (193 – 211 гг.) стал первым типично «солдатским» правителем. Есть нечто не римское, нечто современное в той гордости своей военной профессией и своим званием, которую он демонстрировал еще будучи легатом. Его пренебрежительное отношение к древнему величию сената могла бы предвидеть депутация, состоявшая из сотни членов этого учреждения, которая вышла встречать Севера в Терни и всех участников которой он велел обыскать, дабы выяснить, нет ли у них с собой кинжалов. Но наиболее явно его военная логика проявилась в том, что он разоружил, предал позору и изгнал из Рима преторианцев. В его государственной системе не было места продажной гвардии со множеством привилегий и претензиями на власть. Собственному своему войску, которое его сопровождало, Север дал лишь пятую часть требуемых подарков. Столь же последователен он был и в борьбе с соперниками, Песценнием Нигером и Клодием Альбином, и в результате уничтожил всех их приверженцев. Север так и не смог понять, почему многие сенаторы вступали с этими вождями в переговоры, и не мог представить, что сенат как целое оставался нейтральным. «Я дал городу зерно, я выиграл для государства множество войн, я дал масло народу Рима, – писал он сенату, – хорошую же награду вы приготовили для меня, хорошую же благодарность!» Сенат, продолжал он, сильно измельчал со времен Траяна и Марка Аврелия.

Византиq, невзирая на его военную значимость и незаменимость в качестве укрепления на пути варваров с Понта, был стерт с лица земли, так как в течение года там держали оборону сторонники Песценния; и его гарнизон вместе со многими мирными жителями был предан смерти. Миру следовало показать на примере, что происходит с городами и политическими объединениями, которые не успевают правильно выбрать из бесчисленных соперничающих претендентов того, кому безопасней хранить нерушимую верность.

Дела последователей Альбина обстояли не лучше. В руки Северу попала вся их переписка; он мог бы сжечь эти письма не читая, как некогда Цезарь сжег письма сторонников Помпея. Это был бы благородный жест, но уже не в духе времени; теперь проблема состояла не в различии убеждений, которое можно сгладить спорами и аргументами, а просто в том, кто кому покорится. Было казнено множество сенаторов и прочей знати в Риме и за его пределами; император ознакомил сенат, простонародье и армию с хвалебными посланиями Коммоду, очевидно, не в качестве упрека, а в качестве издевательства над сенатом. В самом Риме во все время этой борьбы за главенство лишь единожды, когда проходили игры в Большом цирке, прекращались беспричинные, казалось бы, плач и стенания; очевидец не мог бы найти им другого объяснения, нежели наущение свыше. «О Рим! Вечный! Владыка! – сливались в единый вопль стоны толп. – Сколько нам еще терпеть все это, сколько еще будут воевать с нами?» Их счастье, что они не ведали дальнейшей своей судьбы.

Когда в отечестве восстановился мир, стало ясно, что военная власть, необходимой составляющей которой была война внешняя, изжила себя. Опорой и центром этой власти был Север и его родственники на высших должностях, из которых он хотел сформировать династию; только своего брата, который с удовольствием разделил бы с ним тяготы правления, Север держал из осторожности в стороне. Первым шагом к укреплению собственной мощи стало создание новой гвардии, которая более чем в четыре раза превосходила старую. Получив в личное распоряжение такую силу, император занял принципиально иную позицию в отношении провинциальных армий. В сопровождении такого войска можно было, как доказывали прошлые события, пройти всю империю, везде чиня убийства и грабежи, и не встретить никакого сопротивления. Раньше гвардия состояла из италийцев, живших по большей части в самом Риме или в его окрестностях; теперь по воле Севера Рим заполнили грубые, наводящие ужас лица варваров. Если подарки армии при восшествии на престол были невелики, то теперь император повысил оплату труда воина больше, чем кто бы то ни было из предшественников; таким образом, вместо того чтобы выбросить разом несколько миллионов, в империи создавался постоянный ток денег к вящей выгоде солдат. Отцовское наставление, которое Север, как известно, дал своим сыновьям – это скорее современная характеристика его правления, нежели подлинные слова императора, но, тем не менее, оно не лишено смысла: «Храни единство, обогащай воинов, презирай прочих».

Можно было бы предположить, что деятельный военачальник выказывает такое уважение профессиональной армии и постоянно поддерживает ее в состоянии боевой готовности во имя славного военного прошлого Рима. Но причина заключалась не в этом. Сам Север во всеуслышание говорил об ухудшении дисциплины, и в его великом походе в Азию бывали случаи неповиновения, причем ему оставалось только проявлять снисходительность и делать дополнительные подарки. Мог ли Север не осознавать того факта, что его нововведения обеспечивают безопасность лишь ему и его правлению, что они неизбежно принесут гибель его слабому и порочному преемнику, который не будет, как Север, своим собственным префектом гвардии? Или же ему было все равно, что станет с его преемником, если сохранится военная власть как таковая?

Однако, говоря также о последних веках язычества вообще, нельзя забывать, что даже могущественнейшие фигуры того времени не имели полной свободы действий, так как не могли отделаться от веры в астрологию и предзнаменования. Невозможно иначе объяснить, почему, например, Север, так любивший справедливость, упорно не хотел изгнать из префектуры гвардии и из собственного окружения такого легкомысленного прожигателя жизни, как Плавтиан. Бесчисленные суеверия опутывали жизнь Севера с детства и до самой смерти. С тех пор как императорский трон превратился в первый приз лотереи, многие родители из всех сословий принялись тщательно следить за повседневной жизнью своих более одаренных детей в поисках знаков их будущего величия. О многом говорило, например, если мальчик декламировал необычные стихи, если приносил в дом черепах, орлят или даже пурпурное яйцо голубя, если в дом приползали змеи или рядом распускался лавр, и тому подобные случаи. Если же ребенок рождался с рубчиком на голове, напоминавшим корону, или новорожденное дитя нечаянно прикрывали кусочком пурпурной ткани, тогда его императорская будущность считалась решенной. Много таких фантазий сопутствовало императору на всем протяжении его царствования, и они влияли на его поступки непостижимым для нас образом. Можно только посочувствовать, наблюдая, как стареющий Север после своих последних побед в Британии становится беспокойным и вспыльчивым потому, что навстречу ему попался мавр в венке из кипарисовых ветвей, или потому, что он участвовал в священнодействии не в том храме, или потому, что жертвы, им принесенные, были темного цвета – и эта тревога преследовала его и в военном штабе.

Но в главном имперском штабе в Йорке в предзнаменованиях уже не было нужды: сын Севера Каракалла хотел смерти отца упорно и почти открыто. Север сознательно возводил безжалостность в принцип, чтобы подавить любое поползновение захватить власть; но гибель от рук прямого наследника, как и беззастенчивая поддержка измены со стороны гвардии, не входила в его расчеты. Когда он шепчет своему бесчеловечному сыну: «Не дай им видеть, что ты убиваешь меня!» – этот стон звучит как мучительное утверждение основной идеи его правления. Другая фраза, которую, по-видимому, он произнес не единожды: «Я был всем, и тщетно».