Персонажи, географические названия и учреждения в романе являются плодами авторского вымысла. Кроме России и Москвы – выдумать их не хватит никакой, самой разнузданной, фантазии.

1. КУСТОДИЕВ. «МОРОЗНЫЙ ДЕНЬ». 1913

Мертвая тишина испуганно шарахается от басовитого лая будильника. Я просыпаюсь и сразу чувствую, что болит зуб. На память приходят две сентенции. Если, проснувшись, вы ничего не ощущаете, значит, уже умерли. Это сказал один известный сатирик. Это он так о старости пошутил. Другой, малоизвестный сатирик, мой приятель Сухов, об осени жизни высказался более пространно. Если мужик чистит зубы, держа их в руках, это еще не старость. Если он начинает писать сидя, это тоже не старость. А вот когда он начинает какать лёжа…

Будильник выкован в прошлом веке на советском часовом заводе «Слава» и надёжен, как верная цепная дворняга. Не антиквариат, но настоящий антик. Новомодных электронных жужжалок я не слышу, потому что крепко сплю. Прошли, слава Богу, времена, когда я мучился бессонницей или боялся проспать на службу. Будильник не виноват, что истово исполняет свои обязанности. Это я виноват, что поздно лёг. К тому же мой будильник – единственная, почти живая, память о родителях. Их обоих не стало вдруг и в одно время. Поэтому, хоть я и сержусь иногда на механического пса, но люблю его и холю. Езжу, например, на другой конец Москвы к дяде Серёже-часовщику, который воскрешает будильник, если тот начинает отставать от прогресса. Кроме этого старого, скрипучего дяди Серёжи, никто в Москве не берётся ремонтировать такие славные часы.

Вставай, говорит мне будильник, пора на большую дорогу. В конце которой ждет тебя казённый дом и статья 159, часть четвертая. То есть, в особо крупных… Пять лет. Ничего, до пенсии ещё успею выйти на свободу с чистой совестью. Не стерильной, конечно, но относительно чистой. Пять лет – это не пожизненно. Такие сроки сегодня почти не дают – перевелись в Москве бандиты. Одни ушли в землю, другие – в бизнесмены, в депутаты и даже в правоохранители. Теперь на Москве остались только антиквары вроде меня…

Лает будильник. Значит, мне надо выбираться из уютной, как медвежья берлога, постели. С некоторых пор снится, что просыпаюсь на берегу тёплого моря, под крики ярких птиц и шорох апельсиновых деревьев, в кронах которых колышутся под ласковым ветром маленькие солнца. Наяву приходится просыпаться в угрюмой сумрачной стране, в застуженном городе, под тоскливое завывание машин на грязной улице, накрытой низким беспросветным небом.

Зима, кажется, наступила ещё в прошлом столетии, и боюсь, что закончится она лет через двести. В детстве я зиму любил – с коньками, санками, каникулами и мандаринами под ёлкой. Теперь с каждым годом зима становится длиннее, а лето короче. Сел, встал – опять зима. И надо на службу. Вот отчего сонливость и плохое настроение.

Стакан обезжиренного кефира, яичница-размазня и чашка кофе, который я варю в медной турке… От вкуса и запаха кофе по-настоящему просыпаюсь. Теперь нижний коренной зуб слева болит еще сильнее. Не так, чтобы лезть на стенку, но болит.

Кухня у меня небольшая. Когда мы выпиваем вдвоём – места хватает, но если к нам присоединяется третий, то становится довольно тесно. Однако для меня одного пространства вполне достаточно, и здесь по старой, ещё советской, привычке я провожу почти все домашнее время. Поэтому на кухне и полка со справочниками, и телевизор в углу. Окно в мир. Нередко пейзажи в этом окне резко контрастируют с теми видами, которые открываются из настоящего окна. Но уж тут ничего не поделаешь. Или в окно смотри, или в телевизор.

Улыбчивая девочка очень некстати рекламирует новую зубную пасту… Хорошо быть молодым – веришь в чудо. Например, насовал в рот замечательной пасты, и выросли новые здоровые зубы. Девочку сменяет пожилой мальчик в жилетке и рассказывает о погоде. Этот уже потерял веру в чудотворную пасту, зубы у него спереди растут через один, поэтому он улыбается, не раскрывая рта. Ничего себе ожидается сегодня погода: до десяти градусов мороза, к вечеру оттепель, западный ветер и снег. Не ураган, и на том спасибо.

Собираясь, я какое-то время ползаю по огромной – для меня огромной – двухкомнатной квартире, где вот уже столько лет живу в одиночестве. Я не грязнуля, поэтому в жилище относительный порядок и чистота. Но невидимый прах заброшенности и бобыльства лежит на всех вещах, и этот прах не вылизать даже японским пылесосом, который я купил от скуки на осенней распродаже.

Многие вещи напоминают о прошедшей жизни. За этим столом сын делал уроки, в эту дымчатую вазу с кабошонами жена любила ставить жёлтые цветы, непременно жёлтые – ирисы или герберы. А на этом полосатом скрипучем диванчике спала тёща. Наверное, надо всё выбросить, не копить пыль и не будить воспоминаний. Но трудно выбрасывать вещи, к которым прикасались когда-то близкие люди. Не когда-то прикасались, а когда-то близкие. Тут важно чувствовать акцент.

Уже на пороге догнал телефонный звонок.

– Павел Иванович, отец родной! Второй день не могу дозвониться – ни домой, ни на мобильник. Ты недоступен, как Килиманджаро. По девушкам приударил?

Платоша Королёв… По обыкновению динамичен, категоричен и афористичен.

– Какие девушки, Платон! Приболел… А теперь на службу собрался. Я ведь иногда служу, если ты помнишь.

– Ладно, служи. По поводу склероза, на который ты незатейливо намекнул. Ты сам-то помнишь о нашем мероприятии?

– Конечно, Платон Ильич. Все галстуки по этому случаю узлами завязал.

Наше мероприятие – день рождения Платона и заодно некруглая дата выхода его первого романа. Эту дату он хочет отметить, как юбилей, противно всем юбилейным канонам.

– Не хочешь подождать ещё два годика? – спрашиваю я. – А то как-то… не очень кругло получается.

– За два годика много чего может случиться. Особенно у нас. Хорошо что столько протянул – без поноса и золотухи. Так что послезавтра жду тебя в первых рядах. Подходи к восемнадцати ноль-ноль в главный писательский притон. Ты в списке почетных гостей. То есть, остаёшься на банкет. Это к тому, чтобы в обед не набивал пузо. Всё понял? Ну, обнимаю!

Я кладу трубку и спрашиваю пространство:

– И что ж тебе, Платоша, подарить?

– У него все есть, – доносится от окна. – Беда с богатыми…

Я оборачиваюсь – Тот сегодня на своём любимом месте под широким подоконником. Это я его так называю – Тот. Чтобы отличать от себя. Тот – грибообразный сгусток тени в метр высотой, большую часть времени невидимый. Он любит пространство между окном и батареей, потому что летом тут прохладно, а зимой тепло.

– Понятно, у Платоши всё есть, – соглашаюсь я. – Но это не значит, что ему ничего не нужно дарить. Человеку всегда приятно получать подарки.

– Тогда подари ему что-нибудь оригинальное, – говорит Тот. – Ты же антиквар! А он любит неординарные штучки. И это правильно – гению тесно в общих рамках.

Не удивляюсь, что Тот знает Платошу. По сути, Тот – моя трансцендентная сущность. Внешне, даже при малом росте, он достаточно похож, чтобы внушать родственные чувства, и в то же время в его облике хватает чужих черт, чтобы не заблуждаться по поводу нашей тождественности. Тот появился через несколько месяцев после того, как я остался совершенно один. Поначалу, обнаружив в квартире говорящий фантом, я испугался. А вы бы, судари мои, не испугались? Потом начал думать логически. Если я вижу нечто, не поддающееся рациональному объяснению, то либо сошёл с ума, либо столкнулся с такой формой существования материи, которая недоступна описанию в доступных мне терминах. Но человек, сошедший с ума, не может по определению рассуждать о своём сумасшествии. А раз так, нужно просто смириться с присутствием в доме грибообразного пришельца, тем более что появляется он нечасто и есть-пить не просит.

– Подари старинную ручку, – продолжает Тот. – А ещё лучше – советский писательский значок. Платон такого значка не дождался. Потому что писательский союз, если ты не запамятовал, накрылся медным тазом. Вообще, смерть такого рода общественных организаций…

– Заткнись! – невежливо перебиваю я. – Советский писательский значок… А что – дельная мысль.

– Я рад, что сумел помочь, – говорит Тот. – И прошу – не раздражайся. У тебя сегодня тяжёлый день. Поэтому принимай всё как должное, не психуй по пустякам. Не ты выпрямляешь мир – он выпрямляет тебя.

И исчезает.

Мир начинает выпрямлять на пути к лифту. Венера Васильевна, по-моему, сутки напролёт сидит у дверного глазка:

– Павел Иванович, у вас ночью опять выла вода! Просто безобразие, прямо кошмар какой-то… Разве так можно жить! С такой водой! Неужели она вам не мешает?

Венера Васильевна разговаривает через порог своей квартиры. Полная, с редкими седыми перьями на макушке, с выпученными глазами и бородавками на одутловатом лице, в зелёном халате с коричневыми разводами, она напоминает садовую жабу-переростка – такая красавица стоит у пруда в парке «Мосфильма». За спиной Венеры Васильевны колышется легкий пар из кухни и оседает на тусклом зеркале в раме из бронзовых виноградных листьев – середина девятнадцатого века. Зеркало висит на стене, облепленной чудовищными обоями, – по темно-зеленому полю разбросаны золотые розы. За зеркало я предлагал сносные деньги, но соседка отказалась продать.

Наш не избалованный богатством народ трепетно относится к антиквариату. Большинство считает, что доставшаяся от дедушки серебряная запонка стоит немереных денег и не понимает, что настоящую цену можно получить только за пару запонок. Да и то в хорошем состоянии, то есть без следов зубов. А Венере Васильевне деньги нужны – при её-то медсестринской пенсии и пропойце-сыне. Однако синдром обладательницы сокровища не позволяет ей расстаться с зеркалом. Ладно, пусть любуется своими бородавками.

На нашем этаже я знаю только Венеру Васильевну, больше тридцати лет знаю – с того дня, как моя семья (ещё семья) въехала в этот дом, а соседка была не такой жабообразной и при муже. Он ходил по полгода на сейнерах в северной Атлантике. Гоняясь за селёдкой и треской, заработал на кооперативную квартиру. В отпуске пил до исчезновения отражения в антикварном зеркале и гонялся уже за Венерой Васильевной. Вероятно, однажды догнал, судя по факту существования сына. Наследник пошёл по родительским стопам – работает на удалённом доступе. Месяцами качает в Арктике нефть. Но в отпусках пьёт тихо и ни за кем не гоняется. Венера Васильевна иногда бессильно орёт, так что слышно сквозь стенку:

– Ты закончишь, как папаша!

А папаша пал жертвой горбачевских реформ – умер в очереди за водкой. Потом врачи сказали, что остался бы жив, вовремя опохмелившись. Вот я и говорю: всё надо делать вовремя, в том числе – жить.

В остальных двух квартирах соседи либо регулярно меняются, не оставляя воспоминаний, либо прячутся от дневного света, как летучие мыши. Уверен, что кто-то из них сейчас подслушивает за дверью наш разговор. В подъезде сорок квартир, и население сопоставимо со средней российской деревней. А знакомых, кроме Венеры Васильевны, нет.

– Что будем делать с водой, Павел Иванович? Просто невыносимо! Вы себе моетесь, а она себе воет. Я просыпаюсь и пью таблетки, а потом до утра – ни в одном глазу. Просто безобразие, кошмар!

На багровом лице скульптурно проступает возмущение.

– Может, таблетки просроченные? – говорю я серьёзно.

– Вы же росли на моих глазах, Павел Иванович, и я знаю, что вы интеллигентный человек! – она повышает голос на несколько децибел, визгливые обертоны заставляют резонировать мой больной зуб. – Вы хорошо понимаете, что мы говорим не о моих таблетках, а о вашей воде.

– У меня нет собственной воды, Венера Васильевна. Она принадлежит народу. Я ею не владею именно потому, что интеллигентный человек, а не среднеазиатский бай.

– Народ ночью спит. Дрыхнет! А я по вашей милости – ни в одном глазу. Так дальше нельзя. Надо что-то делать!

– Что вы предлагаете? – я задираю рукав и демонстративно смотрю на часы.

– Ну, пригласить сантехника! Пусть наладит воду.

– Дорогая Венера Васильевна! Учитывая мою исключительную занятость и вашу исключительную незанятость, прошу: договоритесь сами о визите сантехника. Желательно на вечер и в конце недели. Как договоритесь – сообщите.

Жду порции визга, но соседка сегодня покладиста:

– Хорошо, сантехника вызову. Это же мне мешает ваша вода. Однако сразу предупреждаю: разбирайтесь сами. Мне будет некогда, у нас не неделе намечен ряд мероприятий.

Очень удачно лифт пришёл. Я еду вниз. Знаем мы ваши мероприятия – опять будете толкаться на площади перед бедным Пушкиным и вдохновенно гавкать на правительство. Неважно, по какому поводу. У нас такое правительство, что гавкать на него можно без повода и каждый день.

Лифтовую кабину недавно заменили. Вместо скрипучего ящика, исписанного похабщиной, с выжженными кнопками, поставили сверкающий металлический сейф. Антивандальный. Жечь нечего – одна нержавеющая сталь. В такой кабине чувствуешь себя, как пачка валюты в депозитарии. Кстати, у меня вечером встреча в банке. Не забыть бы…

На серой краске лифтовой двери удобно писать фломастером. Ещё вчера было две надписи, сделанные неустойчивым корявым почерком отморозка: «Локомотив отстой» и «Ерошкина сука». Сегодня прибавилось: «Бей буржуев». Любимый лозунг лодырей и недоучек, а также их нищих детей, обозлённых на весь свет. Вместо того, чтобы изучать ремесло, они вспоминают о классовой борьбе. Но и тут остаются лодырями и недоучками. Нам разум дал стальные руки-крюки… Оттого у нас после революций и не удаются никакие реформы.

На улице мерзко – позёмка и мокрый чавкающий снег на тротуаре, который дворники уже успели посыпать своей фирменной гадостью. День по цвету грязно-белый, по фактуре ноздреватый. Словно вафельное полотенце, которым вытерли сапоги. Город затянут плотной сизой пеленой, сквозь которую едва проступают контуры новых высоток на противоположном берегу реки. Когда-то там простирались поля аэрации, где высушивали нечистоты доброй половины города. Затем древние напластования дерьма убрали и наставили разноцветных высотных домов. Провели каналы, обнесли их ажурными решетками и перекрыли мостиками с коваными фонарями. Венеция на говне.

Часть пути я иду по нашему широкому бульвару. Когда-то здесь было зелено и тихо. Потом начали строить станцию новой ветки метро, огородили корявым бетонным забором всю бульварную зелень и как-то незаметно её выкорчевали, чтобы не мешала. Тут и деньги на строительство кончились. За бетонным забором сделали необорудованную грязную и шумную автостоянку, и от бульвара остался небольшой газон, обнесённый редкими кустиками сирени. Сейчас его замело снегом. Сверху, из окна моей кухни, белый газон с натоптанными по диагоналям синими тропками напоминает потрёпанный в боях Андреевский флаг.

Встречные суетливо несутся по кое-как расчищенному тротуару, опустив взгляды, словно надеются отыскать под ногами утерянную страну, несутся, вжав головы в воротники, хотя не так уж холодно, и головы вжимают по привычке – целый народ, на голову короче остального человечества. Лица обесцвечены внутренней лихорадкой. Я знаю происхождение этой грызущей нутро лихорадки. Мои земляки и соотечественники – неглупые люди, неглупые, несмотря на известное национальное раздолбайство, на зависть к буржуям, и они понимают, что о будущем думать бессмысленно, что надо заботиться о настоящем, вот и думают в меру своих мозгов, и не хотел бы я услышать эти мысли…

Когда я впервые оказался за границей, то недоумевал: почему в толпе такие непривычно светлые рожи? Потом понял: в этой толпе все улыбались. Все улыбались, сволочи!

На широком бульваре ветер вырывал из рук портфель, поэтому я срезал путь и пошел дворами, по кривой тропке, мимо детских площадок с железными качелями, мимо брошенных автомобилей, похожих на могильные холмики, и желтых пятен в сугробах. В нескольких шагах впереди ковыляло существо в куртке с поднятым капюшоном. У меня такая же куртка цвета заезженного асфальта – самый оптимальный цвет для московского транспорта, где об тебя могут вытереть любую грязь.

– Главная наша проблема – мы не ценим время, – сказало существо, когда я его обгонял.

Мощное облако спиртовых миазмов накрыло прилегающую территорию. Любая искра – и взрыв! Вот молодец, подумал я, уж он-то ценит время… Ведь только десять утра.

Возле дыры в ад, возле входа в метро, окружённого разноцветными палатками с замерзающими продавцами, сопротивлялся порывам ветра рекламный щит. Два голых розовых пупса, накачанных стероидами и железяками, занимались армрестлингом, напружинив челюсти и дельтовидные мышцы. К их рельефным животам прилипал снег, и оттого утро казалось ещё холоднее. Пупсы, как выяснялось из плохо отредактированной подписи, рекламировали мужское белье, хотя ни одного предмета белья, включая и трусы, на них не наблюдалось. Возможно, трусы были, но не попали в кадр. Одного из пупсов-гладиаторов я хорошо знаю. В свободное от рекламы белья время он ходит в наш «Ганимед», где иногда покупает старые «доски», то есть, иконы. Это культурно развитый культурист. Выглядел он на рекламе, как викинг – с львиной соломенной шевелюрой. На самом деле он лыс, как яйцо, а его натуральная фамилия Семидядько, хотя он всегда поспешно и категорично открещивается от своего хохлацкого происхождения, чего я искренне не понимаю. Может, собирая доски, он молится перед суровыми Спасами и Николами, но скорей всего копит на старость – годам к сорока его рельефный живот превратится в мешок с отрубями, который не станут фотографировать для рекламы, а иконы ещё больше поднимутся в цене.

Рядом с бегемотами-культуристами висел щит с надписью «Тайский и Бали-массаж». Тайские штучки для Москвы, конечно, экзотика, а вот «и Бали» в России давно освоены.

Подумав о национально не определившемся Семидядько, я ассоциативно вспомнил про Ивана Фёдоровича Шпонько, управляющего нашим антикварным салоном. Вот кто поможет подобрать приличный подарок Платоше Королёву…

В этот час москвичи уже работали и учились. А в метро бодро толкались приезжие люди, искатели райской жизни. По утрам я не люблю украинцев и таджиков, не люблю китайцев и арабов, но больше всех я не люблю русских, потому что они составляют подавляющее большинство пассажиров метро.