ОЧЕРКИ ПО ФИЛОСОФИИ МАРГИНАЛЬНОСТИ

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РФФИ научного проекта № 19-011-00910 «Маргинальные феномены человеческого бытия (Антропология ad Marginem)»

Рецензенты:

доктор философских наук, профессор Ю.А. Разинов

доктор философских наук, профессор А. Н. Фатенков

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В.Т. Фаритов, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Введение
Маргинальные стратегии существования в учении Фридриха Ницше

Dies Heute ist des Pobels: wer weifl da noch, was groB, was klein ist! Wer suchte da mit Gluck nach GroBe! Ein Narr allein: den Narren gliickt’s.

F. Nietzsche

Ф. Ницше на исходе XIX столетия прогнозировал грядущее измельчание, «оцепенение уровня развития человека» как неминуемую судьбу европейских народов. В черновых набросках 1887 года философ писал: «На том первом отрезке пути, что обозрим нынче полностью, возникает приспособление, уплощение, китайщина более высокого порядка, инстинктивная непритязательность, довольство в самом измельчании человека – так сказать, оцепенение уровня развития человека. Как только у нас появится единое управление всемирной экономикой – а оно придет неминуемо, – человечество сможет обрести свой высший смысл в роли его служебного механизма: оно станет тогда одной чудовищной машиной, состоящей из все более мелких, все лучше «прилаженных» колесиков».^[1] Пророческий характер данных слов подтверждается как современной действительностью, так и философскими изысканиями XX века (а именно, работами О. Шпенглера, Э. Юнгера, Э. Канетти, Г. Маркузе, Ж. Бодрийяра и многих других). В качестве одной из причин уплощения человека Ницше рассматривает «большую политику»: государство, заявляющее притязания на ведущую роль в мировой политической системе, с фатальной неизбежностью начинает поглощать силы и энергию отдельных индивидов, обращая последних в орудия для достижения «высших» политических целей. Превращение «отечества» в идол, на алтарь которого приносятся все новые и новые жертвы, уничтожает культуру, поскольку для процветания последней требуются индивиды, способные аккумулировать большое количество умственных и духовных сил. Идеал «служения отечеству» эти силы рассеивает, становясь почти непреодолимой преградой на пути развития культуры. Ницше выводит следующую закономерность: эпохи политического могущества, роста национального самосознания одновременно оказываются эпохами оскудения культуры и снижения культурного уровня отдельных индивидов: «ежедневно возникающие новые проблемы и заботы общественного блага поглощают ежедневную прибыль от умственного и душевного капитала каждого гражданина – и сумма этих жертв и убытков индивидуальной энергии и труда настолько чудовищна, что политическое процветание народа почти неизбежно влечет за собою умственное обнищание и утомление, снижает эффективность работы, требующей большой концентрации и специализации».^[2]

Однако этот процесс нивелирования европейского человека, согласно Ницше, является необходимым и даже желательным. Формирование все более однородных масс провоцирует встречное движение: выделение одиночек, чьи стратегии существования образуют противоположный вектор становления человека. Сами по себе данные стратегии весьма разнообразны, но общим для них моментом является их маргинализирующий характер: по отношению к установленной системе оценок они всегда будут выступать в качестве нарушения установленных границ. Маргинализация здесь является способом «перенаправленного наделения ценностями».^[3] А именно: высшей ценностью наделяется то, что в системе оценок нивелированных человеческих масс обладает наиболее низкой ценностью. Такой трансгрессивный путь переоценки ценностей формирует противоположный тип – «высших людей» (die hoheren Menschen), которых не следует путать с расой господ (das Herrenvolk). Последние представляют собой необходимый элемент системы нивелированного человечества, касту пастырей и вожаков, формирующуюся для потребностей стада. Сами «господа» принадлежат к стаду, неизбежно разделяя с массой ее систему оценок. «Высшие люди» суть одиночки, ставящие себя вне общей системы оценок. Как таковые они не могут быть «вожаками», поскольку их способ бытия не предполагает последователей. Масса нужна высшему человеку только в качестве необходимого сопротивления, в качестве условия роста собственной силы: «Точно так же ему <высшему человеку> нужна будет враждебность массы, «стриженных под одну гребенку» людей».^[4]

Ницше выявляет различные типы маргинальных стратегий существования. Выделим и опишем наиболее характерные.

1. Свободные умы (die freien Geister). Если для нивелированного человечества наибольшей значимостью обладает сфера внешнего существования (большая политика, мировая экономика), то свободные умы уходят в сферу познания: «Свободомыслящие люди, живущие только познанием, очень скоро начинают считать достигнутыми цель своей внешней жизни, свою окончательную позицию в отношении общества и государства и, к примеру, охотно довольствуются мелкой должностью или доходом, которого хватает только на жизнь; ведь они приноравливаются жить так, что заметные изменения в системе внешних благ, даже перевороты в политической жизни не могут сильно повлиять на их жизнь. На все это они тратят как можно меньше энергии, чтобы, собрав все свои силы и словно надолго задержав дыхание, погрузиться в стихию познания. Тогда у них появляется надежда погрузиться глубоко, а то и достать до самого дна».^[5] В общем и целом, позиция свободного ума представляет собой вариант стоицизма, сущность которого заключается в предпочтении внутреннего внешнему. Подобная стратегия существования не может рассматриваться в качестве полноценного способа трансгрессии стадного человека, но является лишь подготовительным этапом, своеобразным инкубатором для высших людей. Уже Г. В. Ф. Гегель, а вслед за ним А. Кожев рассматривали стоицизм лишь в качестве несамодостаточного и подлежащего снятию момента. Оценка Ницше аналогична: позиция свободных умов – это еще не дионисийская философия, но только подготовительная ступень, одно из первых условий освобождения. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что свободные умы живут не в трансгрессивном режиме растраты, но в режиме экономии: они изолируют себя от внешнего мира с целью аккумулирования, накопления энергии. Режим экономии есть наиболее яркое свидетельство того, что избыток творческих сил еще не достигнут.

2. Странник (der Wanderer). Данную стратегию следует отличать от путешественника (der Reisende). Последний движется к заранее установленной цели, а достигнув пункта назначения, как правило, возвращается домой. Для странника не существует ни того, ни другого. Для него нет дома, нет родины, поскольку его существование в принципе не поддается локализации в тех или иных границах (а феномены дома и родины конституируются границами, отделяющими свое от чужого, внутреннее от внешнего – см. по этому поводу, например, работу Ю. М. Лотмана^[6]). Странник ощущает себя бездомным и безродным (heimatlos). Не существует для него и конечного пункта назначения, цели. Стратегия странника предполагает не перемещение из одной точки в другую, но сугубо трансгрессивное движение делокализации, нарушения установленных границ. Странник утверждает становление как таковое, полагает все фиксированные границы подвижными, текучими и открытыми. Его существование заключается в преступании пределов. Топосы странника – это горы и лес, то есть пространства, не интегрированные в систему установленных человеком границ. Странник – Waldganger, тот, кто ушел в лес (в том значении, которое придал этой метафоре Э. Юнгер).^[7]

3. Воин (der Krieger). В ницшевской организации образов-философем война представляет собой агрессивную трансгрессию: это нападающее и захватывающее нарушение фиксированных границ. В большинстве случаев, говоря о войне, Ницше имеет в виду не социально-политический феномен, но сферу познания. Соответственно, речь идет о борьбе различных точек зрения и перспектив существования за доминирование в интеллектуальном и экзистенциальном пространстве: «Ищите своего врага, ведите свою войну, войну за свои мысли! И если ваша мысль потерпит поражение, – ваша честность должна и над этим праздновать победу!».^[8] При этом акцент делается не на победе как таковой, но на самой борьбе, на противостоянии и антагонизме. Сила проявляется в способности преодолевать сопротивление, рост сил требует повышения уровня сопротивления, требует более сильных врагов: «Противник, который требуется нападающему, есть своего рода мера его силы; всякий рост проявляется в искании более крепкого противника – или проблемы: ибо философ, который воинствен, вызывает и проблемы на поединок. Задача не в том, чтобы преодолеть сопротивление вообще, но такое, на которое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, – сопротивление равного противника…».^[9] Таким образом, война представляет собой утверждение трансгрессии как таковой. Преступание пределов и нарушение границ осуществляется не ради какой-либо цели, но ради самого акта трансгрессии: «Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я же говорю вам: добрая война освящает всякую цель».^[10] Воин является таким же трансгрессивным персонажем, как и странник. Стратегия существования обоих состоит в утверждении события нарушения и преодоления границ, в утверждении трансгрессии как чистого события. Синтез стратегий странника и воина дает фигуру партизана, ведущего войну на оккупированной территории, нападающего из леса.^[11]

4. Шут (der Narr). Стихия шута – смех. Это один из наиболее действенных трансгрессивных и маргинальных феноменов человеческого существования. Как показал в своих исследованиях М. М. Бахтин, функция смеха заключается в отрицании иерархической модели мироздания и иерархической системы ценностей.^[12] Смех уничтожает границы между высоким и низким, сакральным и профанным, духовным и телесным, общественным и индивидуальным. Смех не признает ничего фиксированного, раз и навсегда установленного, он разрушает любые притязания на вечность и абсолютность. Вместо этого смех утверждает перспективу становления, пафос смены и обновления. Смех амбивалентен. С одной стороны, он уничтожает: «Убивают не гневом, а смехом».^[13] Но, с другой стороны, он и возрождает к новой, обновленной жизни, он побеждает саму смерть: «Поистине, подобно тысячеголосому детскому смеху, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными и могильными сторожами и над теми, кто гремит ржавыми ключами».^[14]

Смех является порождением избытка жизненных сил. Как таковой, избыток не может быть заключен в какие-либо фиксированные границы, он превосходит любые пределы, любую определенность он переводит в ее противоположность. Так, избыток мудрости порождает глупость. Однако глупость в данном случае является не следствием недостатка ума, но роскошью, которую может позволить себе дух, достигающий своих собственных границ и пределов, дух, от своего избытка переливающийся за свой собственный край: «И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра! Ты сам – поистине – даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом».^[15] Так, совершенный мудрец превращается в шута и дурака: «ein Weiser ist auch ein Narr».^[16] Границы между мудростью и глупостью, между мудрецом и шутом становятся зыбкими, противоположности начинают обнаруживать тенденцию к трансгрессивному взаимопереходу.

5. Танцор (der Tanzer). Если смех осуществляет трансгрессию в области духа, то танец представляет собой трансгрессию тела. Танец есть способ устранения границ между телом и духом: в танце тело одухотворяется, а дух «отелесивается» (выражение М. М. Бахтина). Тело утрачивает свою тяжесть, становится музыкальным инструментом, становится самой музыкой. Танец есть преодоление всякой тяжести: «И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело – танцором, всякий дух – птицею: и поистине, в этом альфа и омега моя!».^[17]

Императив танца распространяется не только на человека, но и на божество: «Я поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать».^[18] Человек, который научился танцевать, преодолевает тяжесть и скованность собственной телесности. Но бог, который умеет танцевать, преодолевает уже свою божественную не-телесность: он перестает быть лишь чистым, лишенным плоти духом, так как для танца необходимо тело. Посредством танца снимаются границы между богом и человеком: «Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне».^[19]

6. Поэт (der Dichter) и отшельник (der Einsiedler). Обе стратегии по своему содержанию связаны с устремленностью к потустороннему, со служением Богу. Поэт не только прославляет Бога, но он фактически создает богов силой своего художнического инстинкта: «Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты! И особенно выше неба: ибо все боги суть подобия и измышления поэтов!».^[20] Отшельник посвящает себя Богу. Следовательно, данные стратегии существования не являются трансгрессивными по происхождению. Однако их смысл претерпевает существенные изменения с наступлением «царства толпы». Смерть бога делает обе фигуры ненужными и архаичными: их подлинный смысл остался в прошлом, в настоящем уже нет места ни поэту, ни отшельнику. В данной ситуации существование поэта и отшельника приобретает трансгрессивный характер.

Поэт проходит через разоблачение и саморазоблачение: «Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? Но и Заратустра – поэт».^[21] Поэт утрачивает способность лгать (то есть создавать перспективы) с чистой совестью. Он должен выйти за свои собственные пределы и претерпеть перерождение: «Изменившимися видел я поэтов и направившими взоры на самих себя».^[22]

Святой отшельник, которого Заратустра встречает в лесу, один не знает того, о чем знают уже все: что бог умер. Он продолжает служить тому, в существование кого больше никто не верит. Тем самым он, подобно поэту, теряет собственную идентичность. Но этот выход за пределы самого себя остается для отшельника неосознанным. Как следствие, у него нет будущего, ему остается только умереть, что и происходит в последней части «Заратустры»: «Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который все время славил своего бога пением и бормотанием. Его самого я уже не нашел, когда нашел его хижину, – лишь двух волков в ней, которые выли о его смерти: ибо все звери любили его».^[23]

7. Философ. Фигура философа в осмыслении Ницше неоднородна. Существуют философы, которые придерживаются уже установленных ценностей, подыскивают им обоснование, систематизируют и резюмируют их. Это философские работники и служители общества и государства. Они раньше всего добиваются почестей и признания. Это – «прославленные мудрецы»: «И немало властителей, желавших ладить с народом, впрягали впереди своих коней – осленка, прославленного мудреца» [8, с. 107]. Другой род философов составляют те, кто сами являются законодателями. Они создают новые оценки. Созидание новых оценок требует уничтожения старых: творцы должны выступать и в качестве разрушителей. Они осуществляют переоценку ценностей. Это уже сугубо маргинальная стратегия существования.

8. Точка сборки: сверхчеловек (der Ubermensch). Все описанные выше стратегии существования носят некий частичный или двойственный характер. Это еще не тема, но вариации на тему. Так, например, шут – это сам Заратустра, провозвестник идеи вечного возвращения и сверхчеловека. Но это и «обезьяна Заратустры», которая портит ему похвалу глупости. Заратустра поэт, но: поэты слишком много лгут. О воинах говорится, что они не могут быть подвижниками познания, но являются только его предвестниками.^[24] Все высшие люди представляют собой фигуры перехода: