ВОЛЬФ БЕЛОВ

ВОЛЧИЦЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАСЛЕДИЕ

«Отличительные черты волка – неукротимая свирепость, звериная жестокость и жуткая прожорливость. Его сила, хитрость и стремительность признаются невероятными, почти сверхъестественными, в нем есть что-то демоническое, адское.

Он служит символом Ночи и Зимы, Бури и Натиска, это темный и таинственный предвестник Смерти.»

М. Саммерс

____________________

Этот сон она видела постоянно. Каждую ночь, на протяжении нескольких лет, ей снилось одно и то же. Поначалу это очень пугало, но со временем стало привычным, обыденным.

Странным был этот сон. Он определенно что-то таил в себе, словно напоминал о чем-то или предостерегал. Но она была не в силах постичь суть ночных сновидений, понять их тайный смысл.

Ей виделся огромный истукан – столб в три обхвата, возвышавшийся над поляной. Пламя костров выхватывает из мрака суровый лик, высеченный в дереве. Нагие люди выплясывают вокруг дикие танцы, выкрикивая в едином ритме странные слова. И она пляшет со всеми вместе. Отблески костров на лапах громадных елей сливаются в сплошное кольцо. И земля все ближе, ближе.

В какой-то миг изменяется все мироощущение, сознание проясняется, пелена тумана спадает с глаз.

Земля совсем близко, в разверзтые ноздри врываются все запахи леса и она без труда определяет любой из них. Зрение приобретает необычайную остроту – темнота, едва разбавленная лунным светом, не может помешать различить каждую травинку. Слух улавливает даже самые тихие и далекие звуки. Все тело наливается грозной силой, которую невозможно сдержать, и в то же время ее наполняет необычайная легкость.

Словно почувствовав какой-то сигнал, она срывается с места и стремительно несется через лес. Куда? Зачем? Она не знает, да это и неважно. Главное – бежать, двигаться. Колючие ветви хлещут по телу, однако неспособны причинить боль.

Со всех сторон вокруг, совсем рядом, мелькают тени, острый дух зверя перебивает все остальные запахи. Но она спокойна и уверенна. Она знает – это свои. Безудержное веселье охватывает все ее существо – радость движения. Это свобода! Это сама Жизнь!

Но в эту ночь в ее сон неожиданно ворвался страх. Страх смерти. Панический ужас сковал тело, придавил к земле. Рядом умирал кто-то из своих, а она вдруг с ужасом поняла, что осталась совсем одна. Тьма леса враждебно надвинулась со всех сторон, страх смерти и одиночества сжал сердце ледяными тисками.

Наташа проснулась в холодном поту. Девочку бил озноб, сердце бешено колотилось в груди, руки и ноги занемели. От испуга, пережитого во сне, ныл желудок. Она и сама не могла понять, что же ее так напугало, но страх, объявший девочку во сне, не отпускал и сейчас.

Сквозь занавеску полатей, где находилась постель Наташи, проникал тусклый свет керосинки. Родители не спали. Девочка услышала раздраженный голос отца:

– Я знаю, кто ты такая, – хрипел он. – Я знаю о вас все. Отец Диомид раскрыл мне глаза.

– С каких это пор ты начал ходить в церковь? – послышался ровный голос матери. – Ты же коммунист, Савелий. Что люди скажут, если узнают? А партком?

– Ха! Ты о себе подумай! Что с тобой-то будет, если они узнают, кто ты есть такая на самом деле? Я-то хоть и коммунист, да все ж не такой нехристь.

Отец икнул. Судя по голосу, он был сильно пьян.

– Это в церкви ты так набрался? От святой воды развезло?

– А ты не шуткуй. Мне вздернуться впору, не то, что напиться. Господи! С кем жил столько времени! От кого дите родил! Я и раньше замечал – что-то в тебе не так. Сегодня отец Диомид все мне рассказал. Он тоже давно за тобой следит. Он ведь родом из тех же краев, что и бабка твоя. А ведь она не сама в прорубь нырнула. И мать твоя не случайно в бане сгорела.

– Ты ведь и раньше слышал все эти байки.

– Слышал! – рявкнул отец. – Но не мог, не хотел верить.

– Что же изменилось? Попу поверил?

– Да если б одно только это… Я видел!..

Громыхнула скамья, видимо, отец опрокинул ее, вскакивая.

– Давно уже поговаривают, что ночами серый по деревне рыщет. Я сам видел след зверя. И где, как ты думаешь?

Скамья снова загремела, очевидно, заняв свое место. Наверное, отец снова сел.

– Эх, Нюра-Нюра, – простонал отец. – Неужели все правда? Скажи честно. Мы же столько лет прожили вместе. Я ведь любил тебя. Я и сейчас тебя люблю. Но я хочу знать правду.

Повисло тягостное молчание. Наташа съежилась за занавеской, с безотчетным страхом прислушиваясь к этой гнетущей тишине. Наконец послышался голос матери, пронизанный болью и тоской:

– Да, Савелий, все это так. Поп не солгал тебе.

– Значит и бабка твоя, и мать, и ты сама?..

– Да.

– И?..

– И она тоже.

Отец застонал.

– Господи! Да за что же мне это?! Ну как же так? Почему же ты раньше не сказала? Зачем обманула меня?

– Ты сам хотел быть обманутым. Недобрые слухи о моей родне всю жизнь ходят по деревне. Но ты не стал никого слушать.

– Не стал. Ты ведь была такой красавицей. Да и сейчас почти не изменилась. Верно говорят, что красота бабская от дьявола.

– Ну-у, куда тебя понесло. Ложись-ка ты спать, Савелий, утро вечера мудренее.

– Ты думаешь, я смогу теперь спокойно спать, зная кто ты такая?

– Мы прожили вместе столько лет, Савушка. Разве у тебя был когда-нибудь повод сомневаться во мне?

– Теперь есть. На фронте я не боялся ничего, а теперь, Нюра, боюсь. Боюсь жить с тобой под одной крышей. Боюсь засыпать…

Отец снова застонал. Послышались легкие шаги, видимо, мать подошла к нему и обняла, как всегда делала в таких случаях, чтобы успокоить. Наташа по-прежнему лежала на полатях, не решаясь выглянуть из-за занавески. Разговор родителей был ей непонятен, но душой девочка чувствовала, что все это касается и ее. А страх, тот страх, что появился во сне, не отпускал до сих пор.

– Не верь слухам, Савелий, – нежно говорила мать, успокаивая мужа. – Они не все правдивы.

– Но самое-то главное правда! Ведь все узнают, Нюра. Они придут за вами.

– Еще ничего не потеряно, Савушка. Давай уедем. Уедем к нам в Лаковку. Там никто нас не достанет.

– Хочешь заманить меня в ваше логово?! Чтобы я каждую ночь трясся от страха и ждал, когда вы разорвете мне глотку? Ну уж нет!

Снова грохнула скамья, опрокинувшись на пол. Звякнуло железо.

– Савелий, остановись! – крикнула мать. – Ты что это удумал?!

– Они все равно все узнают и придут за вами, – прохрипел отец. – Уж лучше я сам разом со всем покончу. Эх, Нюра-Нюра. Я ведь так любил тебя. Мы ведь были счастливы вместе. А теперь… Вся жизнь псу под хвост.

– Опомнись, Савелий!

Послышалась возня, грохот сдвигаемого стола. Загремел самовар, со звоном посыпалась посуда.

Наташа сжалась в комок. Ужас, смертельный ужас сковал ее тело, сдавил горло. Девочка была не в силах ни пошевелиться, ни закричать. Кошмарное сновидение воплотилось в жизнь – рядом должно было произойти что-то страшное, может быть, даже смерть, а она оказалась в одиночестве.

В какой-то миг ей почудилось звериное рычание, затем она услышала дикий вопль отца. Зазвенело разбитое окно. В избу ворвался холодный осенний ветер. Все звуки оборвал глухой удар, что-то хрустнуло.

Наташа лежала, скрючившись, боясь шевельнуться. Ее колотило от страха. Наступившая тишина все более нагоняла на девочку ужас. Наконец, решившись, она осторожно села и отодвинула занавеску.

Внутренне она уже была почти готова к тому, что увидит, и все же случившееся повергло ее в шок.

Отец сидел на коленях посреди комнаты. Все вокруг было перевернуто вверх дном. Перед отцом лежало тело матери, ее разбитая голова покоилась у него на коленях, на полу расплывалась темная густая лужа. Склонившись над телом жены, отец беззвучно плакал, плечи его содрогались от рыданий.

Словно почувствовав взгляд дочери, он поднял голову и повернулся. Осторожно сняв голову убитой с коленей, он взял топор, лежавший рядом в кровавой луже, и поднялся на ноги. Тяжелые темные капли, срываясь с лезвия топора, с глухим стуком шлепались на пол. В глазах отца горел беспощадный огонь безумия.

– Ты ни в чем не виновата, – прохрипел он. – И твоя мать ни в чем не виновата. Но так надо. По-другому нельзя. Это вина ваших прабабок, вы лишь расплачиваетесь за их грехи. Прости меня, дочка.

Пошатываясь, он направился к дочери. Побелевшая от страха, застывшая, словно мраморное изваяние, девочка смотрела на окровавленный топор в руке отца. Она не видела ничего, кроме этого лезвия, не могла отвести от него взгляд. Вопль ужаса и отчаяния комом застрял в горле и не мог прорваться наружу.

Когда отец оказался совсем рядом, потянулся к ней и уже занес топор для удара, словно какая-то пружина распрямилась внутри. Отбросив одеяло в лицо отцу, девочка спрыгнула с полатей и метнулась за угол большой русской печи. Отец рванулся за ней, но споткнулся и замешкался. Обежав вокруг печи, Наташа выскочила в сени.

Отец догнал ее у двери, схватил за плечо и снова занес топор. Извернувшись, девочка вонзила зубы в его руку и вырвалась. Савелий сжал челюсти, скривившись от боли.

– Прорывается звериная порода, – процедил он. – Как же можно оставить тебя?..

Забившись в темный дровяник, девочка с ужасом поняла, что больше бежать некуда. Шаги отца слышались в темноте все ближе и ближе.

В дверь посыпались удары, послышались возбужденные крики. Не обращая внимания на шум, отец неумолимо приближался, занося топор. Впервые за эту страшную ночь девочка закричала.

____________________

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Село Огнево было довольно большим – в полтысячи дворов. Стена леса словно прижимала село к берегу и оно вытянулось вдоль реки, повторяя все ее изгибы. Сразу за рекой простирались колхозные поля и пастбища. Когда-то центром села служила церковь и прилегающая к ней площадь, где собирался народ на сход, по праздникам или в базарные дни. В этой части Огнево до сих пор сохранились просторные двухэтажные терема зажиточных некогда селян. С приходом советской власти центр жизни сместился на другой край села, где ныне находились: правление колхоза, школа, клуб и магазин.

Днем, как и всегда в эту пору, когда начиналась пахота, село словно вымирало. Колхозники выходили на поля, детвора же заканчивала учебный год в школе. Над Огнево нависала тишина, редко где гавкнет собака или пробегут стайкой мальцы дошкольного возраста.

В один из таких дней в Огнево появился человек лет тридцати пяти. Побывав в правлении, он зашел в школу, затем направился в ту часть села, где возвышалась церковь. Там он остановился перед большим двухэтажным домом, смотревшим на мир слепыми заколоченными окнами.

Дом был построен почти столетие назад, еще до советской власти. Каменный фундамент, сложенный из речных валунов, верой и правдой прослуживший не один десяток лет, почти полностью врос в землю. Бревенчатые стены слегка покосились, крыша зияла провалами. Но в целом, несмотря на почтенный возраст, дом был еще крепок.

Заколоченные досками окна и двери, заросший бурьяном и хлыстами малины и молодых березок огород, руины дворовых построек, обвалившийся забор – все свидетельствовало о том, что дом давно покинут своими обитателями.

Человек, стоявший на дороге против того места, где некогда была калитка, хорошо помнил этот дом. Несколько поколений его предков родились, жили и умерли здесь. Отсюда они уходили на войну с германцами, в гражданскую уходили в леса, уничтожая продотряды или, напротив, сражаясь с белогвардейцами и кулаками, каждый по своим убеждениям. Отсюда они уходили на поля Второй Мировой.

Время разбросало большую семью по жизни, дом опустел.

Услышав звук шагов, человек обернулся. По дороге шел косматый мужик, обросший седой щетиной. Под его распахнутой настежь залатанной в нескольких местах телогрейкой белел шерстяной свитер. Старик сильно хромал, при ходьбе он опирался на суковатую палку.

Взглянув на незнакомца, селянин хмуро спросил:

– Кого-то ищешь?

– Уже нашел, – последовал ответ.

– Ой ли? – усомнился старик. – В этом доме уж, почитай, лет двадцать, как никто не живет.

– Я знаю, дядя Степан.

Старик чуть прищурился и внимательней присмотрелся к собеседнику.

– Погодь-погодь. Что-то лицо твое мне больно знакомо… Колька! Колька Сиверцев! Мать честная, да ты ли это?!

– Я, дядя Степан.

– Вот те на! – воскликнул старик. – Я ж тебя чуть ли не мальцом помню. Вот с таких вот лет. Мы ж с батей твоим вот такие кореша были! Строев да Сиверцев два сапога – пара, так про нас говорили. Дружки были – не разлей вода. Да что говорить, сам ведь все знаешь.

– Знаю, дядя Степан. Все помню.

– Да каким же ветром тебя сюда занесло? Погостить приехал или как?

– Пока посмотреть. Скоро насовсем переберусь.

– Добро! Да чего ж мы на улице-то торчим, как бездомные? Айда ко мне!

– Да вроде неудобно как-то, – смутился Сиверцев.

– Чего тут неудобного?! Неудобно бородой задницу чесать. Мальцом-то ты у меня день-деньской ошивался.

– Так это когда было!

– А-а! Чего тут рассусоливать?! Пошли!

Старик ухватил Сиверцева за локоть и потянул за собой.

– Идем посидим, поговорим хоть по-человечьи.

Оба неспешно зашагали по дороге.

– Изменился ты, Колька. Если б не был на отца так похож, я б тебя и не признал.

– Да и ты изменился, дядя Степан. Вон, седой совсем стал, белый, как лунь. А ведь лет тебе, вроде, не так уж и много.

– Много, не много, а за полтинник уж давно перевалило. Ты мои года не считай, их на небе сочтут, кому положено. Не беда, что шерсть седа, зато вся на месте. Захарка-то Афонин твой ровесник, а уж плешь во всю голову. Бабы смеются, говорят, от большого ума у него все волоса повылазили. А мы, видать, не так умны.

– Так Захар здесь? Он ведь хотел на геолога учиться, в дальние края махнуть.

– Да чего он только не хотел. До сих пор в ум не войдет. Как какую статью новую в журнале прочтет или кино в клубе увидит, так и начинает мечтать, прожекты строить. Да куда ему от своего трактора деваться, подергается пару дней и снова успокаивается. Взрослый мужик ведь, двое детей растут.

Звонко ударил колокол. Сиверцев оглянулся и удивленно спросил:

– Что это?

– Как, что? Церква звонит.

– Сколько помню, она всегда заброшенная стояла.

– Года два назад открыли. Богомольцы отвоевали. Даже поп свой есть – отец Василий. Знаешь, не терплю я этих монахов, но о нашем попе ничего худого сказать не могу. Куда не просят, со своей религией не суется, молится себе в церкви вместе с бабками. А вообще мужик толковый, грамотный.

– Что у тебя с ногой-то, дядя Степан? – поинтересовался Сиверцев. – Чего хромаешь?

– А-а, – Строев с досадой махнул рукой. – Приезжали тут в прошлом году из города охотнички, мать их… Начальство какое-то. Всю жизнь в креслах задницы давили, а тут им вдруг, видите ли, кабанов пострелять захотелось. Упросил меня председатель сводить людей, места показать, все такое… Подсобить, в общем. Организовать им активный отдых. Так они ж, заразы, ни хрена не слушают, считают себя умнее всех. Начали палить куда ни попадя, в белый свет, как в копеечку. Вот секача-одиночку ненароком и зацепили. А тот возьми да на меня кинься. Я и развернуться-то едва успел, а уж как в сторону отпрыгнул, сам не знаю. Но все ж таки задел меня кабанчик, колено вышиб. Этих всех, как ветром сдуло, кто куда разбежались. Один даже на сосну забрался, еле сняли потом. А я, как упал, в кустах запутался и ружье-то с плеча сорвать не могу. А кабан уж снова на меня. Ладно, Егорка, племяш мой, не растерялся, всадил в него заряд. Иначе не разговаривать бы мне сейчас с тобой. С тех пор вот коленом и маюсь. Зимой-летом еще ничего, а вот весной или по осени ноет, спасу нет. От сырости, что ли? Я, наверное, много болтаю, ты уж извини старика. Авдотья моя уж давно померла, царствие ей небесное, хоть я в него и не верю, насчет детей у нас с ней как-то не сложилось, а племяш днем в школе, вечером с дружками шляется. Работник из меня сейчас никудышный, вот и сижу целыми днями в четырех стенах, словом перекинуться не с кем. Разве, что с бабкой Агафьей иной раз поругаемся, и то в радость. Не может до сих пор мне простить, грымза старая, что я не на ней, а на Авдотье женился.

За разговором они незаметно дошли до избы Строева. Едва зашли во двор, из будки, гремя цепью, вылезла огромная псина неопределимой породы и глухо бухнула, с недоверием глядя на гостя.

– Сиди, Серый, – успокоил сторожа Строев. – Это свой. Помнишь Белку мою, Коля? Ты еще верхом на ней катался.

– Помню, – улыбнулся Сиверцев.

– И додумался же ты, жлобина такая, на нее взобраться, – Строев рассмеялся и покачал головой. – Так это вот потомок ее. Тоже уж старый. Хороший пес, только вот в лесу от него толку никакого, ни след взять, ни зверя принести. Так всю жизнь на цепи и сидит. Ну, пойдем в дом.

Оба прошли в избу. Строев усадил гостя за стол, выставил перед ним тарелку с солеными огурцами, открыл банку килек в томате, нарезал хлеб, достал бутылку водки и две стопки.

– Я вообще-то не любитель, – предупредил Сиверцев, покосившись на бутылку.

– Так и я не любитель, но за встречу можно накатить по маленькой. Почитай, лет двадцать не виделись или около того. Как в армию тебя проводили, так и все.

– Так ведь отец с матерью сами переехали, а я после дембеля к ним махнул.

Строев наполнил стопки. Мужчины чокнулись и выпили.

– Как родители-то? – спросил Строев. – Живы, здоровы?

– Да пока все слава богу.

– Увидишь их, привет передавай.

– Да кто знает, скоро ли я их увижу. Я же, дядя Степа, здесь живу, в городе. Уж лет пятнадцать.

– Это столько лет ты здесь под боком и ни разу не навестил? – возмутился Строев.

Сиверцев виновато развел руками.

– Извини, дядя Степа, все как-то времени не было.

– А чего ж к нам решил перебраться? Аль ностальгия замучила по родным местам?

– Можно и так сказать. Работу я себе подыскал в леспромхозе. Буду лес возить. Я ведь шофер.

– Мог бы и у нас в колхозе пристроиться. Шофера и здесь нужны.

– Так ведь рыба ищет, где глубже, а человек… Сам знаешь, дядя Степа.

– И то верно. Ну а сам-то ты как? Женат уж, поди, давно?

– А как же! Жена у меня красавица. Вот сам увидишь, скоро сюда ее привезу. Будет у вас работать?

– И кем же?

– Учительница она у меня. С председателем я уже обо всем договорился и в школе тоже. До города далековато, а тут она ко мне поближе будет.

– Не затоскует жинка твоя здесь? Городские – они изнеженные.

Сиверцев рассмеялся.

– Да не городская она. Тоже из деревни, с Рязанщины. У нас в городе училась. Там и познакомились.

– Вот ведь, как жизнь устроена, – Строев покачал головой. – Оба родились в деревне, встретились в городе и снова в деревню. Ну, расскажи хоть, как вас судьба-то свела?

– Да рассказывать тут особенно и нечего. Съездил я после армии к родителям, а потом по всей стране колесил, все искал, где получше. В конце концов снова в наших краях оказался, осел в городе. Наталья моя в то время в институте там училась. Я как раз только на работу устроился, первый день за баранку сел. Проезжал утром мимо ее института, а она на учебу спешила, прямо под колеса сиганула. Чуть ее не переехал. Еле успел по тормозам дать да руль вывернуть. Столб снес, – Сиверцев улыбнулся, вспомнив прошлое. – Ох и ругался я тогда. А взглянул ей в глаза, дар речи потерял. Много я девчат видел, но такой красивой в жизни не встречал. Ну, что? Проводил ее до дверей института, а после занятий встретил. Так вот и познакомились. Уже пятнадцать лет вместе живем.

– Ну, это еще не срок, – сказал Строев. – Дети-то есть?

– Дочь Настя. Четырнадцать лет скоро будет.

– Совсем взрослая. Вот невеста будет моему Егорке. Это племяш мой, ровесник твоей дочки. Да я тебе уже говорил про него. Хороший парнишка, только вот судьба горемычная. Не шибко ласкова к нему жизнь.

– Что так?

– Сестру мою младшенькую помнишь, Василису? Это мать его. При родах померла. А отца Егоркиного лет пять назад волки задрали. Знатный он охотник был. Петр Балабанов. Да ты знал его, поди?