«Шекспир и Ростан! После Шекспира нет писателя, кроме Ростана, который так соединял бы в себе поэта и драматурга».^[3]

Коклэн

«Счастливый девятнадцатый век, – он начался Виктором Гюго и кончился Эдмондом Ростаном!»

Катюль Мендес

"Сцена на Ваграмском поле^[4] полна такой силы, какой редко удавалось достигать даже Шекспиру".

Эмиль Вогюэ

– В 35 лет – бессмертный^[5]! Что же еще остается человеку?!

– Только умереть.

Из разговора

* * *

Я хотел бы быть страшно богатым человеком, чтоб пригласить к себе обедать г. Ростана.

Я не пожалел бы никаких денег, – и пригласил бы петь нам Мазини, Таманьо, Патти, Зембрих, Баттистини.

Тарелки стояли бы пустые, но…

Вместо супа, – пел бы Таманьо.

Вместо рыбы, – были бы трели Аделины Патти.

А когда настало бы время для мяса, – Таманьо грянул бы арию из «Отелло».

Г-н Ростан пришел бы в отчаянье:

– Хоть хлебца кусочек! Я умираю от голода!

– Вы хотите есть?! Господин Мазини, спойте ему серенаду из «Искателей жемчуга». Может быть, вы хотите пить, господин Ростан?

– Да. И пить бы…

– Господин Ростан хочет пить! Госпожа Зембрих, спойте ему что-нибудь из «Травиаты».

Г-н Ростан был бы очень польщен, потому что это точное воспроизведение сцен из «Принцессы Грезы»^[6] и «Сирано де Бержерака».

А я, продержав его не евши до тех пор, пока все рестораны были бы заперты, – отпустил бы г. Ростана совершенно отомщенный.

Можно писать прозой и быть поэтом. Можно писать великолепнейшими стихами и не быть поэтом ни на йоту.

Я позволяю себе думать, что в этом великолепном стихотворце вовсе нет поэта.

Он – Рухомовский в области поэзии.

В ремесле он доходит до искусства. Он изумительно чеканит стихи. Но его тиары не настоящие.

И г. Ростан такой же поэт, как г. Рухомовский – Сантаферн.^[7]

Этому превосходному стихослагателю не хватает одного, – но именно того, что нужно, чтобы быть поэтом.

В жизни, настоящей жизни, он не чувствует никакой поэзии.

Ему нужно выдумывать какую-то необыкновенную, уродливую, кисло-сладкую жизнь, чтоб возбудить себя на стихи.

Он не может себе представить, чтоб люди ели.

– Ах, как это непоэтично! – восклицает он с жеманством лавочницы.

И он создает людей, которые едят… песни.

– Мы умираем от голода! – восклицают гребцы в «Принцессе Грезе». – Бертран, спой нам песнь о прекрасной принцессе!

Это любимый прием г. Ростана. Морить людей голодом.

– Мы умираем от голода! – восклицают гасконцы в «Сирано де Бержераке». – Сирано, скажи нам стихи о прекрасной даме!

Таково однообразие «поэтических приемов» г. Ростана. И если вы ничего не чувствуете, читая эти кисло-сладкие сцены, – из вас вышел бы хороший моряк. Вы не подвержены морской болезни.

– Но поэт воспевает не жизнь, а идеал!

Но какой же это идеал, – люди без желудка?

Человек с одними ушами и без желудка, – что-то вроде горбуновской анафемы^[8], «у которой одна ноздря и спины нет».

Ростан^[9], – после прошедшего незамеченным сборника стихов, – дебютировал «Романтиками».

Это останется лучшим произведением Ростана. Единственным произведением Ростана. Это было хорошо.

Влюбленная детская парочка, старая стена, старички-соседи, – во всем этом было много сентиментального.

Но автор рассказывал сентиментальные вещи так, как только и позволительно рассказывать их взрослому человеку, – с улыбкой.

С добродушной шуткой.

Он шутливо относился к сентиментальностям.

Но затем г. Ростан начал сентиментальничать всерьез.

От «Романтиков» веяло весной.

Конец ознакомительного фрагмента.