Путешествие в другие миры

Предисловие переводчика

Дорогие любители настоящей научной фантастики! Перед вами уникальная книга, включившая в себя вышедший в 1883 году роман "Алериэль, или Путешествие в другие миры" и его продолжение – серию рассказов "Письма с планет", печатавшихся в "Семейном журнале Касселя" с января 1887 года по май 1893 года. Написал эти произведения Владислав Сомервилл Лач-Ширма, который был британским викарием, историком и писателем в жанре научной фантастики. Ему приписывают звание одного из первых писателей-фантастов, использовавших слово "марсианин" в качестве существительного.

Данное издание уникально тем, что автор, одим из немногих за все время существования научной фантастики, осмелился примирить христианскую веру и науку, доказать то, что при здравом рассмотрении они ничуть друг другу не противоречат.

Данные произведения публикуются на русском языке впервые и есть уверенность, что они найдут великое множество читателей всех возрастов!

Часть

I

Глава I. Горбун из Мон-Сент-Габриэль

Было прекрасное июньское утро 1870 года, когда я вышел из маленького городка Б… в Бретани, чтобы прогуляться на соседний холм Мон-Сент-Габриэль, где стояла знаменитая старая часовня, считавшаяся одной из достопримечательностей окрестностей. Я только что покинул Оксфорд на время каникул и после напряженной работы восстанавливался поездкой по Франции. Мой компаньон, Гальтон, вывихнул ногу и оставался в отеле, отдыхая в течение дня, но я не хотел упустить возможность увидеть Мон-Сент-Габриэль, поэтому утром я отправился на прогулку длиной около четырех километров один.

Это был тихий и несколько пустынный маршрут, и многие мысли о прошлом, будущем и вечности невольно приходили мне в голову. Но мне нет нужды беспокоить ими читателей, так как они не имеют прямого отношения к моему рассказу, тем не менее, впоследствии они неизгладимо запечатлелись в моей памяти.

В конце концов я добрался до небольшого мыса, вдающегося в море, на котором стоит Мон-Сент-Габриэль. Я перелез через несколько камней, окаймлявших тропинку, и поднялся к живописной и старинной часовне, ныне разрушенной. Вид был великолепный. Голубое море, украшенное то тут, то там небольшими гребнями серебристой пены, дикий скалистый берег, крики чаек и низкий рокот океана – все это приводило меня в трепет, а затем погружало в спокойную задумчивость.

"Как прекрасен этот мир! – подумал я. – Интересно, может ли что-нибудь превзойти по красоте такие пейзажи, как эти, или великолепные Альпы, или прекрасное и суровое корнуоллское побережье в шторм, или озерные районы на севере. Этот мир очень красив".

Боюсь, я, должно быть, поддался дурной привычке, которая иногда появляется у меня в одиночестве, когда я разговариваю сам с собой, потому что внезапно меня разбудил легкий шорох позади меня. Я повернулся, и мой взгляд встретил очень необычного вида человек. Это был очень низкий молодой человек, сильно деформированный в плечах. Он был одет в обычный костюм гувернера, с большой бретонской шляпой и плащом, наброшенным поверх блузы. Однако его лицо, несмотря на грубый костюм и явное уродство, отличалось изысканной утонченностью и даже красотой. Цвет лица был светлым, как у девушки, но бледным до бескровности. Его глаза, хотя и несколько затененные шляпой, были очень странными и блестящими. Черты лица были мелкими и тонкими. У него не было ни усов, ни бороды, и на вид ему было едва ли больше двадцати. Он смотрел на море и, хотя находился рядом со мной, казалось, не замечал моего присутствия.

Несколько минут я молча смотрел на воду, изредка бросая взгляд на своего спутника. "Бедняга, – сказал я себе, – какой необычный порок в плечах. Я никогда раньше не видел ничего подобного. И к тому же, какой он смертельно бледный, и такой утонченный, несмотря на крестьянское платье. Возможно, это какой-нибудь джентльмен, попавший в беду, какой-нибудь несчастный студент, потерпевший неудачу в жизненной битве". И тут меня охватила страшная мысль. "Надеюсь, он не думает о самоубийстве или не сошел с ума. В любом случае я нахожусь в неловком положении в этом одиноком месте, в чужой стране, рядом с сумасшедшим или с человеком в полном отчаянии".

Но когда я снова взглянул на это странное задумчивое лицо, мысль рассеялась. Он был задумчив, но вовсе не печален, ни возбужденного, ни угрюмого взгляда мании не было в этих умных глазах. Но он все еще смотрел на море, молча наблюдая за ним.

Я был крайне озадачен, и мне становилось не по себе, потому что Гальтон накануне вечером развлекал меня целым рядом ужасных бретонских легенд о "Белой Даме", призраках и знаках смерти; и действительно, здесь был человек, которого, если бы он встретился ночью, можно было бы легко принять за призрака. Но сейчас была не ночь, ярко светило солнце, и тень от странной фигуры незнакомца четко вырисовывалась на стене часовни.

Наконец я решил, что бесполезно и некрасиво делать вид, что не замечаю его, и что лучше будет заговорить. Поэтому я нарушил молчание вежливым поклоном и "Бонжур, монсеньор".

– Доброе утро, сэр, вы англичанин, не так ли? – сказал он очень приятным и чистым контральто с необычным, но приятным иностранным акцентом.

– Да, – сказал я, – и очень рад, что вы можете говорить со мной на моем родном языке. Могу я также спросить, вы француз или чужак в этой стране?

– Un étranger, monsieur¹, – ответил он по-французски, а затем снова замолчал.

Таким образом, было очевидно, что он знал и французский, и английский, и при этом не был ни французом, ни англичанином. Чьим же подданным он был? Голос, акцент и манеры были столь же странными, как и внешность моего нового знакомого, и не дали мне никакой подсказки.

Было ощущение, что мой вопрос заставил его замолчать, и в течение нескольких минут он, казалось, не хотел возобновлять наш разговор. В конце концов я нарушил молчание.

– Вы хорошо говорите по-английски для иностранца. Вы когда-нибудь были в нашей стране?

– Никогда, сэр, но я очень хотел бы посетить ее. Мне говорили, что это страна свободы и прогресса, что в вашей стране много чего достойного и хорошего. В других частях Европы можно увидеть много печального – страдания, угнетение и горе. Я бы хотел увидеть более счастливую страну в этом мире. Возможно, Англия является таковой – возможно, так оно и есть, – добавил он после паузы.

– Говорят, ваша страна богата. Я надеюсь, что многие пользуются благами этого достояния, а не еденицы.

– Боюсь, мы не сможем этого утверждать. В Англии, как и в других странах, существует большое неравенство. Как вам нравится Франция? Мне любопытно, ведь вы говорите, что вы не француз.

– Веселая, любящая удовольствия нация, которой не хватает серьезности, стабильности, религиозных чувств. Франция слишком много живет настоящим и недостаточно – будущим и прошлым. Она эгоистична и горда, а гордость часто предшествует падению. Латинские расы кажутся все более вычурными. Они уже отжили свой век. У тевтонской расы, возможно, есть настоящее и ближайшее будущее. Однако я не могу сказать. Состояние Германии печально, хотя и не так печально, как Франции.

Рассудительность его замечаний тронула меня. Я посмотрел вниз на его поношенные и совершенно потрепанные брюки. Мне показалось печальным, что такой умный и образованный человек должен быть простым крестьянином и испытывать нужду. После некоторых минутных сомнений, когда я поднялся, чтобы вернуться в Б…, я решил сделать что-нибудь, чтобы помочь ему. Я сунул руку в карман и, краснея, протянул ему пятифранковую монету.

– Мой дорогой сэр, возможно, вам это нужно больше, чем мне – простите, что я предлагаю это.

Он взял ее, улыбнулся и просто сказал:

– Благодарю вас, сударь, если я смогу вернуть вам вашу доброту, я это сделаю обязательно. Возможно, мы еще встретимся.

– Адье, – сказал я, – надеюсь, мы еще встретимся.

Я поклонился и оставил его стоять, глядя на море.

Глава II. Осажденные в Париже

Я отправился в Париж утренним поездом, Гальтон, ноге которого стало гораздо лучше, сопровождал меня. Его пеший тур был вынужден прерваться из-за несчастного случая, и, поскольку я не хотел любоваться Бретанью в одиночку, мы решили немного задержаться в Париже вместе. Великолепный город выглядел как всегда – ярким, веселым и легкомысленным. Мало кто из этих двух миллионов мечтал о катастрофе, нависшей над ними, о невидимом дамокловом мече, подвешенном на волоске посреди всего этого веселья и великолепия. Уверен, что я, как никто другой, предвидел опасность для Парижа и, что еще хуже, катастрофу, нависшую надо мной.

****

Однажды утром, когда газеты были озабочены вопросом о престолонаследии в Испании, я подумал, что стало бы приятной переменой совершить поездку в Версаль. Гальтон в то утро уехал в Брюссель, и я остался один.

Я и представить себе не мог, чего мне будет стоить это небольшое путешествие. Мы только что подъехали к станции Севр, когда в одно мгновение я услышал огромный грохот, панели и крыша моего вагона посыпались на меня, и среди криков пассажиров, раненых и испуганных, я почувствовал внезапный удар, затем сильную боль в ноге, а затем…

****

Я не буду останавливаться на этом мучительном времени в больнице Святой Клотильды. Меня положили в палату для пострадавших, и я должен сказать, что всегда буду благодарен внимательным и добрым медсестрам и врачам, которые за мной ухаживали. Мои травмы были скорее утомительными и болезненными, чем опасными, у меня была сломана нога, и шок от аварии расшатал мою нервную систему.

Находясь в больнице, я услышал, как однажды пациенты рассказывали об удивительно способном молодом враче, чьи чудесные исцеления привлекли большое внимание в медицинских кругах. Я с жадностью слушал эти рассказы и решил, как только смогу, обратиться к нему.

Через несколько дней я поправился настолько, что меня перевезли в мой отель на улице Пеллетьер. Здесь, устроившись в своей комнате, я написал записку доктору Позеле (молодому врачу, о котором я так много слышал в больнице) с просьбой прийти и осмотреть меня.

Примерно через пару часов после того, как я отправил записку, гарсон объявил приход доктора Позелу. Он вошел, и, к моему изумлению, я снова увидел моего маленького изуродованного друга с Мон-Сен-Габриэль. Теперь он был одет несколько лучше, но, хотя день был теплый, он был закутан в плащ. На его лице было то же мягкое, странное выражение – умиротворенное спокойствие, и в то же время в нем чувствовалась загадочность и торжественность. Он был удивлен так же, как и я.

– Я рад встрече с вами, – сказал он, – и в то же время сожалею, что вижу вас таким. Вы страдаете. О, хрупкое человечество. Через что приходится пройти человеку в его земной жизни. Я хотел бы сразу же вылечить вас, но то, что вы говорите в отчете о вашем случае, который вы приложили к своему письму, показывает мне, что это как раз тот случай, когда я могу сделать меньше всего. Сломанная конечность! Только природа может её вылечить. Но я могу облегчить вашу боль.

Затем он расспросил меня о моих симптомах и, уходя, дал мне снадобье, которое чудесным образом сняло мою нервную депрессию.

****

День ото дня новости в политическом мире становились все более тревожными. Война разгоралась. Начался марш на Берлин, и крики доносились даже до нас, когда я находился в больнице. Теперь газеты занимали мои мысли даже на больничной койке. Лечение Позелы дало мне прекрасное облегчение, но сломанная кость нуждалась в покое, чтобы срастись как надо, и я должен был оставаться в своей палате пленником, пока ожившие и памятные сцены войны – Гравелотт, Мезьер, Седан – будоражили умы всех вокруг.

После этого визита я больше не видел Позела. Я узнал, что на следующий день он отправился с санитарной машиной на соединение с армией маршала Макмагона.

Я начал сильно волноваться. В конце концов, я полностью оправился от болезни и смог передвигаться, но линия "крови и железа" связывала меня, как и всех остальных, в пределах осажденного города. Здесь не было недостатка в волнениях. Новости каждого дня были захватывающими, и часто можно было видеть ужасные картины войны. Это было все равно, что быть зрителем огромной трагедии, и парижане воспринимали все именно так. Их сильное драматическое чувство было взбудоражено и их поначалу словно забавляло зрелище войны у самых их ворот. Я не мог сопротивляться этой заразе, но все же мне, как и им, было о чем беспокоиться. Мой осенний семестр в Оксфорде, конечно, был безнадежно потерян, и, возможно, мой постный семестр тоже, потому что казалось, что осада будет продолжаться долго, и действительно, парижане заявили, что будут держаться до последнего. Если так, то мои перспективы спастись были весьма мизерными, и я был в опасности, что эта жалкая франко-прусская война нанесет внушительный ущерб моей карьере.

****