излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут (дело Кронеберга, н<а>пример) №-ру повредят, будет неразнообразно, мало статей, и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны я слишком наивно думал что это будет настоящий дневник. Настоящий Дневник почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, – но как об ином писать? Иногда просто невозможно» (Там же, 288).
Достоевский приводит ряд примеров, когда ему приходилось учитывать политические интересы «всех возможных существующих теперь направлений» и молчать. И всё же справедливости ради следует сказать, что Достоевский не проходил и мимо этих «невозможных» в публичном обсуждении тем: «…в чем наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?»; о «сильном и светлом» впечатлении от молодежи; о «процессе мышления и убеждений, вследс твие которых он («молодой человек». – В. З.) не понял», почему он «сделал низость» политическим доносом.