Если мы возьмем «везенье» и «удачу» как таковые, то среди современных людей, не только религиозных, но безрелигиозных, противорелигиозных и равнодушных к религии (а значительная часть культурных слоев должна быть признана равнодушной к религии), то такие элементы, как «удача», как «фарт», в современном бытии часто имеют место. В каждом рискованном предприятии, которое таит в себе опасность или неверную удачу, мы всегда имеем элемент сверхъ естественной помощи. Для примера приведу ряд пословиц. Говорят: «Везет в карты, не везет в любви». Что значит «везет» и «не везет»? Это подход вне прямых представлений о религии, здесь нет ни бога, ни духа, ни Писания. Здесь есть «фарт», есть какая-то струя, и если вы ее подхватите, то будете иметь удачу. Кто играл в карты, тот знает, что не только есть такая струя, но что она, кроме того, определенно ни с чем не связана, а если и связана, то только с чрезвычайно первобытным, амулетным элементом. Известно, что, если вы хотите обеспечить себе «фарт», вы кладете веревку повешенного в карман – это есть материальная ценность, точно так же как амулет. Или есть такое поверье, перешедшее из Индии в Англию, что для любовной удачи надо держать в кармане безглазую рыбку, сделанную из нефрита, особым образом заколдованную. Это есть элемент удачи, элемент фарта, хотя не опирающийся ни на каких духов, и тем не менее это есть элемент религиозный, ибо это элемент сверхъестественного воздействия и сверхъестественного подхода к нашей жизни. Значит, мы видим, что есть «удача», «фарт» (на золотом промысле, на охоте и так далее), которые можно обеспечить: 1) амулетами и 2) обрядами (например, в кармане надо держать шиш).

Рядом с этим существует запрет (табу). Что такое религиозный запрет? Это опять-таки совершенно неопределенное «нельзя», «запрещено». Кем запрещено, почему нельзя, этого мы не только не знаем, но и знать не хотим. Из этих запрещений одни не имеют совсем никакого подхода – просто запрещения, а другие довольно сложны и связаны с духом. Тем не менее хотя запрещения связаны с духом или идут от бога, но наше восприятие их не имеет в себе божественного элемента. Например, пост, нельзя есть скоромного в пост. С одной стороны, если мы начинаем разбирать основы этого запрета, мы наталкиваемся на довольно сложный подход. С другой стороны, мы совсем не знаем, не думаем о том, кто, что и как запретил, мы просто воспринимаем этот запрет как нечто повелительное, что нельзя нарушать. Причем эти запреты есть не только в области религиозной (пост), но и в области социальной, в области социальных предрассудков. Например, не только нельзя есть скоромное в пост, но нельзя есть лошадей, лягушек. А почему нельзя есть лягушек – этого вы не докажете. Вот французы едят лягушек и очень хорошо едят. У нас же есть не только запрет для этого, но, кроме того, наше внутреннее ощущение есть противопоказатель. И вы видите, что запрет в состоянии влиять на наш организм и даже вызывать извержение пищи. По этой линии идет запрет. В нем есть элемент религиозный и элемент якобы физиологический, но тоже происходящий от сверхъестественного подхода, потому что запрет есть лягушку, зайца, лошадь, имеет в своей основе либо анимизм, либо теротеизм – поклонение животным. Для пояснения приведу несколько примеров. Табу – это есть религиозное предписание запретительного характера, причем предписание совершенно конкретное. Табу существует у разных народов, как у множества первобытных, так и у современных. В сущности, современные табу, хотя и не такие сильные, но чрезвычайно реальные, и их много. Некоторые табу у полинезийцев такие, что их можно понять, например табу о запрещении есть незрелые кокосовые плоды, незрелые початки кукурузы и так далее. Причем запрет религиозный, и нарушение этого запрета карается смертью.

Другая форма социальная: не только запрещено, не только возлагается религиозное наказание, но и наказание социальное. Например, нарушение этих правил карается смертью от общества или от вождя. Эти продовольственные табу нам понятны.

Другие формы табу такие, скажем: вождь к чему-нибудь прикоснется, войдет в дом – все это становится святым, все становится табу, начиная с того, что на него нельзя смотреть и все подданные должны падать перед ним ниц. Эти запреты нам станут понятны, когда мы дальше станем анализировать происхождение классов и происхождение политических форм.

Но есть ряд табу совершенно непонятных, и человеческий ум вовсе не ищет их объяснения: достаточно, что есть запрет и надо его соблюдать.

Дальше я приведу ряд запретов современных. Я говорил, что нельзя есть зайца, конину, лягушек, хотя никто не сказал, что бог за это покарает. Я упоминал также о том, что определенного рода пища может вызвать отвращение к еде (например, блюют от лягушки, или, когда благочестивые евреи поедят осетрины или икры, запрещенных моисеевым законодательством, то некоторые доходят до извержения пищи). Значит, запрет, идеи этого запрета совершенно достаточно для того, чтобы создать не только наказание религиозное, но и физиологическое противопоказание.

В современности можно совсем не верить в бога и верить в табу, избегать молчаливо числа 13, гадать на чет и нечет – такое гадание совершенно безлично. Опять сошлюсь на литературный пример, взятый из «Воскресения» Толстого. Дело идет о члене суда, который судил Катюшу: третий член суда был человеком, разделявшим левые взгляды и читавшим запрещенные статьи: «У него была привычка загадывать всеми возможными средствами на вопросы, которые он задавал себе. Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет. Шагов было двадцать шесть, но он сделал маленький шажок и ровно на двадцать седьмом подошел к креслу». Здесь мы имеем не только гадание первобытное, безличного характера, но имеем также магию, шаманство, ибо тот маленький шажок, который он сделал в конце концов, это есть прием воздействия на результат гадания, это есть магическое средство, это есть элемент религиозный, но без всякого олицетворенного подхода.

Рядом с этим я укажу запрет, табу социальный. Например, в Америке после 6 часов мужчине нельзя явиться на обед или в театр без фрака или смокинга, а женщине без платья декольте. Причем так как Америка страна мещан, которые пользуются большим или меньшим благосостоянием, то там этот обычай воспринят от высших классов до низших как точное правило поведения. И там оно осуществляется настолько строго, что обойти его никак нельзя.

Можно сказать, что здесь есть не только элемент табу, запрета и нарушения запрета, но здесь есть даже элемент заклинания. Я приведу другой пример литературный, чрезвычайно любопытный, это выдержка из старого писателя Дружинина^[29], писавшего под псевдонимом «Чернокнижник», который описывал всевозможные светские обряды и высмеивал их. У него есть следующее заклинание, которое модный портной бросает на голову русского дворянина: «Пусть в свадьбы час разрушится твой фрак, пусть на балу грязнейшую манишку ты под своей жилеткой обнаружишь». Это заклинание нарушения социального запрета и самое нарушение представляются как ужасное бедствие.

Теперь вы можете понять происхождение этих запретов и предписаний. Хотя по существу они в корне довольно сложны, но наше ощущение их совершенно простое, потому что наша психология такова же, как и психология первобытных людей. Мы не спрашиваем, почему нельзя не носить фрак, а просто, когда идешь без фрака, чувствуешь себя как будто голым.

Это то же самое явление, как и явление языка. Есть теория, что язык в начале состоял из односложных слов, например, китайский язык, который теперь имеет односложные слова и который пережил огромную эволюцию. Это был чрезвычайно сложный, многоуровневый, язык, а теперь у него установилась односложная форма, но она, с одной стороны, явилась в результате очень большой эволюции, а с другой стороны, по существу она, вероятно, напоминает (и есть данные, что напоминает) самую древнейшую односложную форму, которая лежит в начале языка, ибо одни и те же законы действуют и в первобытном и более современном человеческом образовании. Таково наше восприятие табу, запрета. Независимо от его сложного происхождения, оно то же самое простое, элементарное, безолицетворенное, какое было бы в начале религии. Это есть анализ практического подхода.

Теперь я попытаюсь дать анализ первобытного религиозного ощущения.

Мы можем сказать, что в современном человечестве, начиная от более высших форм и кончая чрезвычайно древними, мы имеем рядом с олицетворением, рядом с духом, душой и амулетом неопределенные религиозные ощущения. И так как по нашему методу мы идем от неопределенного к определенному, то я попытаюсь установить, что это неопределенное ощущение есть самое древнее религиозное ощущение. Это ощущение, которое у некоторых народов называется терминами мана и оренда. Мана и оренда – это есть неопределенное религиозное бытие, из которого вытекает запрет. Когда спрашивают, что такое табу, отчего табу, то большей частью не ссылаются, но если хотят сослаться, то ссылаются на эту неопределенную религиозную матрицу. Надо сказать, что мана и оренда взяты из индийских и полинезийских элементов, но и в религии наших сибирских туземцев есть такие элементы, и, может быть, будет более уместно сослаться на них. Например, возьмите чукоч, коряков, камчадалов – у них есть общий термин – наргиние, а у эскимосов – исня. Это в точном переводе – найденный мир. Наргиние – это значит «вон», «вне», это то, что находится вне нас – внешняя природа, мир, то есть все, что противоположно нашему внутреннему миру.

Если мы пойдем по этому пути дальше, то получаем ощущение мира такое, как мне формулировал один из моих приятелей – тунгусский шаман, что у моей души тысяча рук и они такие длинные, что хватают во все концы этого самого наргиние. Поэтому вы видите, что нагриние – это есть религиозное ощущение, отделенное от человека. Это восприятие есть стремление, щупальца, которые протягивает человеческий дух, чтобы воспринять находящееся вне его. Здесь вопрос стоит таким образом: мы присутствуем при первом разделении субъекта от объекта. Религиозные ощущения начинают формулироваться тогда, когда человек отделяется от мира, когда начинает ощущать, что мир – это есть одно, а человек – другое.

Между прочим, точно так же идет развитие языка, точно так же идет развитие числа. Развитие числа и языка идет так: число имеет три лица – я, ты, он. Я – это бытие, он – это есть мироздание, а ты – это есть социальный элемент языка. Формула языка социально-философская должна быть такая: я тебе говорю о нем. То же самое и с числом. Основное число есть 2. Есть целый ряд исчислительных систем: 1, 2, 2+1, 2+2, 2+2+1. Вы, вероятно, это знаете. В дальнейшем является 3, и для нас 1, 2, 3 – те же основные элементы в исчислении. Причем один – это я, два – это ты, три – это он. Опять тот же самый анализ.

Таким образом, мы видим, что анализ первоощущения религии вполне совпадает с анализом первоощущения числа и языка, местоимения. В сущности говоря, вы могли бы возбудить вопрос: почему они совпадают. Потому что, как я уже говорил, религия – это ощущение, а наука есть рациональное познание, так что они должны идти другим путем. Но в корне они идут одним путем, потому что объект и субъект – это разделение, существующее во времени и пространстве, от которого не может отклониться и религия, хотя и занимающаяся предметами невидимыми и сверхъестественными. Ее бытие может развертываться только во времени и пространстве, только от субъекта или объекта, только отсечением элементов между объектом и субъектом. Так что это восприятие мира как чего-то целого, сложного, неопределенного, единого целого, оно не только не отвергает все первобытные воззрения религии, но оно продолжается и до сего времени: в первобытности это есть мана, в современности это есть пантеизм. Пантеизм – это точно такое же неопределенное ощущение мира как целого, как религиозного бытия. Разница между первым и вторым только в том, что в первобытности вы имеете ощущение религии, пантеизм же идет дальше, вы имеете ощущение, имеете идею мира как нечто единое. Тем не менее между пантеизмом и первичной религиозной матрицей несомненно существует связь. Я в добавление к тунгусскому шаману процитирую Иоанна Дамаскина Ал. Толстого: «О, если б мог всех вам обнять я, всю душу вместе с вами слить, о, если б мог я без изъятья вас всех – враги, друзья и братья, в свои объятья заключить»^[30]. В этом выражении бытия есть одновременно и элемент пантеистический, и элемент поэтический.

Между прочим, и в практическом бытии мы имеем такую же самую стилизацию. Я говорил сначала: «фарт», «запрет», «везенье», «невезенье». В дальнейшем развитии мы имеем так: с одной стороны, вплоть до современности сохраняется «фарт», «не везет», амулеты, например амулет авиатора, который имеет у себя заткнутого за крыло аэроплана маскота-идольчика^[31]. Попробуйте представить себе авиатора, который постоянно может слететь вниз и разбиться, и вы поймете, что, очевидно, ему без амулета жить нельзя. С другой стороны, есть такая стилизация: «фарт», «неудача», «удача», у русских северных народностей, у чукоч – урос. Урос – это есть такое невезенье, что если человек вступил в полосу неудач, то что бы он ни делал, ему хорошо не будет. Эта форма (урос, неудача) – элементарная. Далее появляются олицетворенные формы, когда эта самая неудача имеет характер сологубовской «Недотыкомки», такого нападающего зверька, зверя-неудачу. Который заставляет сбиваться вас с правильного пути. В дальнейшем мы имеем стилизацию такую, имеем, например, русское «горе-злосчастье». По русским песням и преданьям, это есть какое-то полусущество, полудух, который сидит где-то на дереве и, когда едет человек, он прыгает на плечи или сзади, и от него не отвяжешься. Вы видите, что, с одной стороны, подход олицетворенный, а с другой стороны – подход стилистический.

Наконец, последняя стилизация – судьба. Судьба – это нечто такое, что раз навсегда установлено опять-таки неопределенное. Что такое судьба, где судьба и как судьба – вы себе не представляете. И эта судьба, как вы знаете, стоит и над богами, и над людьми. В греческой мифологии боги были подчинены судьбе точно так же, как и люди.

Таким образом, вы видите, что эта конечная стилизация, которая идет от фарта, от табу к судьбе, есть практическая форма стилизации, такая же самая, которая идет от первичного восприятия, от мана, к общему стилизованному представлению мира как целого.

Между прочим, мироощущение мана – это есть первичное мироощущение не враждебное человеку. Оно, в отличие от более поздних форм религии, имеет характер радостный и бодрый. В дальнейшем в религии появляются злые духи, духи болезни, шаманство, магия, построенные на элементах ужаса и зла. Первоначальное же представление религии более или менее благое. В человеке кипят силы, и он чувствует такую же силу, кипящую в природе. Это ощущение дало ему вечную бодрость, и оттого ощущение мана – радостное, благое и дружественное человеку. Отсюда вытекает новый поразительный факт: мана – это вечная жизнь, смерть несовместима со стадией мана. И мы с изумлением находим, что для первобытного человека все эти мироощущения смерти не существуют. А если и существует, то это не естественная смерть, а случайная, насильственная.

Я сказал, что естественной смерти для обезьян и вообще травоядных нет. Для первобытного человека она есть, только он не хочет с ней мириться даже в состоянии более позднего анимизма. Активная природа человека не допускает пустоты, не допускает естественного перехода в небытие. По представлению первобытного человека, смерть – это есть смерть насильственная – убийство, совершенное врагом зримым или незримым. И многие народы всякую смерть приписывают магическим действиям колдунов, и когда человек умирает, ищут среди его врагов колдуна. Например, целый ряд американских племен ведут непрерывные войны, потому что в каждой смерти обвиняют чужого колдуна и мстят за умершего. Таким образом, на основании непризнания естественной смерти они ведут между собой непрерывные войны. Такими же виновниками смерти являются духи-убийцы, которые равносильны злым шаманам и поражают человека незримыми мечами.

Последним является Смерть с большой буквы: скелет с косой, телесный образ, с телесным естеством и оружием в руках.

Из дальнейшего анализа фольклора вы увидите, что представление смерти есть представление позднее, а не раннее. Фольклор первобытных народов изобилует рассказами о том, как смерть явилась в человечество и стала убивать, и о том, как сильный человек осилил смерть: взял ее в плен, завязал в мешок, повесил коптиться над огнем или уговорил ее сунуть руку в расщеп дубового пня, вышиб клин, и смерть завязла в расщепе. После того люди перестали умирать, и их стало слишком много, как будто комаров. В конце концов смерть освобождается. Чаще всего ее освобождает сам колдун, устрашившись многолюдства.

Такие рассказы мы встречаем у чукоч, у эскимосов и папуасов.

В русском варианте место колдуна занимает солдат. Смерть пришла убить его, а он хитростью заманивает смерть в мешок, накрепко завязывает его и вешает коптиться над огнем. Смерть просится наружу и зарекается трогать православных, но солдат ей не верит. В конце концов смерть все же выходит на свободу.