Часть первая

1

Осенним, но теплым вечером, думая о том, что никогда не повторится, Иван Тенишев возвращался с охоты.

Поле, по которому он шел, было огромным, с дальними перекатами невысоких холмов, с одинокими, далеко отстоящими друг от друга дубами. Дубы словно напоминали, что время началось здесь бесконечно давно. Цепляясь ветром за вершины, оно то гудело, то затихало и прислушивалось само к себе.

И сейчас, во время особенной вечерней тишины, Иван Тенишев оказался посреди бесконечного чувства, растворенного в воздухе поля, в застывших силуэтах дубов, – и странная, сладкая тревога волновала его.

Давно позади остался лес, и поле скатывалось последним пологим холмом к холодной туманной речке, закрытой низкой порослью кустов. Поддернув плечом ружье, единственную свою ношу, Иван Тенишев вышел на тропинку, ведущую к мостику. Легко журчала вода, неостановимо и протяжно раскачивались по течению горюющие косы травы.

На том берегу уже начинались огороды, и дым с потухающего костра поднимался вверх и растекался над туманом размытой синей полосой.

Иван Тенишев сошел с тропинки в сторону, в густую росистую траву, и остановился.

«Почему деревенская улица кажется тем печальней, чем больше смотришь на нее?» – подумал он и нашел взглядом дом, в котором жил.

В окнах горел свет. Удивление вспыхнуло в Тенишеве. Стараясь представить, кто бы мог приехать без предупреждения, он даже соглашался с тем, что не угадает сейчас и гость окажется другим человеком – но это не мешало радости.

Было тихо, калитка легко скрипнула, в доме отозвался какой-то звук. Тенишев остановился, ожидая, что откроется дверь на крыльцо. Стемнело, и свет в окнах стал ярче. И Тенишев вдруг вспомнил, что вышел из дома рано утром, в комнате горел свет – и не захотел возвращаться, чтобы выключить его, не захотел греметь замком: было в том утреннем холодном свете окон что-то провожающее и живое.

Он сел на ступеньку крыльца. Чувство ожидания встречи с кем-то, так и оставшимся неизвестным, затихало.

Мешало сидеть ружье, не снятое с плеча. Перекинув его на руки, Тенишев вдруг подумал: а не выстрелить ли сейчас, чтобы разорвать грохотом тишину.

Заскрипела протяжно калитка – от нее приближался огонек папиросы. Покашливая, предупреждая этим свое появление, подошел сосед, у которого Тенишев вчера взял ружье.

– Ну, большая добыча? – старик улыбался.

– Какая добыча – прогулка. А с ружьем веселей, спасибо.

Тенишев протянул старику ружье, встал, чтобы достать из карманов несколько патронов – все остались целыми.

– Нет же сейчас охоты, запрещена. А ружье так, из уважения дал, – по голосу было понятно, что старик все-таки волновался весь день и сейчас был доволен.

– Чего же не сказали – я не брал бы ружье, – Тенишев внимательно посмотрел на веселое лицо Петровича.

Неожиданным было это признание в уважении – всегда казалось, что старик недолюбливает недавнего своего соседа. Тенишев догадывался, здороваясь с ним, как Петрович относится к нему: «Что за жизнь – ни семьи, ни хозяйства. И дом словно без присмотра». Во всяком случае, старик всегда подолгу смотрел вслед Тенишеву, и казалось, что глаза Петровича насмешливо сожалеют о пропащей чужой жизни.

– Да я понимаю. Просто так идешь – одно. А с ружьем, по лесу – мыслить приятно. Голова строже, так мне думается.

Тенишеву вдруг стало легко, он чуть не засмеялся этим словам старика.

– Конечно, совсем другое дело. Может, как-нибудь, когда и охота будет, дадите. Зайцы там, куропатки. Зайцы, львы, орлы, куропатки…

Старик засмеялся, закашлялся:

– Ну, может, и не львы, а зайцы бывают.

Тенишев подумал, что надо бы, конечно, пригласить Петровича в дом, угостить, но стало грустно, что вместо человека, приехавшего издалека, будет сидеть за столом этот старик, и они будут угождать друг другу неестественным для обоих разговором, и все же спросил:

– Может, зайдете на чаек?

Старик немного помолчал – Тенишеву вдруг показалось, что тот прислушивался к его тайным мыслям, – и подмигнул, затаптывая окурок:

– Другой раз. На зайчатину.

Не удержался, пошутил:

– Львы, наверно, несъедобные, а?

Тенишев улыбнулся, кивая.

– Ну, спокойной ночи. Или ты не спишь ночами? Как-то я под утро вышел, а у тебя свет горит.

– Со светом веселей, вместо ружья. – И решив, что перебирает со своим шутливым тоном, Тенишев добавил: – Иногда работы много по школе: тетрадки, планы, приходится и ночью посидеть.

– Конечно, работа есть работа, конца ей нету. Ну, пойду, отдыхай.

– Спасибо, Петрович, спокойной ночи.

Было видно, как старик еще раз оглянулся у калитки. Тенишев подумал: «Все-таки надо было позвать в дом, посидеть».

На улице шаги старика сразу затихли, темнота стала неподвижной, лежали пятна света под окнами – казалось, что если и появится какой-нибудь звук, то только оттуда, из освещенной острой травы. Тенишев закрыл глаза – разницы между темнотой воздуха и темнотой закрытых глаз почти не было. Одинаково плыла и плыла лесная дорога, одинаковые деревья беззвучно покачивали ветками, и ни одного отдельного листа нельзя было на них рассмотреть.

И вдруг бабахнул двойным раскатом выстрел – так сразу, мгновенно показалось, и только потом стало понятно: одинокий самолет в ночном небе перешел звуковой барьер. Эхо затихало в воздухе, растворялось – казалось, как только оно растает совсем, грохот повторится опять. Но было тихо, только гул невидимого самолета растягивался вверху. Тенишев глянул на небо – оно непроницаемо чернело, наверное, вместе с темнотой затянули его и облака. Только в одном месте выделялась слабая вздрагивающая звезда.

Качнувшись вперед, Тенишев поднялся и начал шарить рукой по стене, нащупывая щель с запрятанным ключом. Почему-то стараясь не шуметь, открыл замок, чуть не упавший к ногам.

«Интересно, что бы подумал старик: свет в доме, и замок висит, – пронеслось в голове. – А может, он и приходил, пока меня не было, – да какая разница…»

Тенишев открыл дверь в ярко освещенную комнату и удивился неподвижности предметов. Все замерло перед ним, словно он застал врасплох скрытую, неизвестную жизнь, заставив ее застыть в последнем движении. Что-то похожее на страх шевельнулось в груди, и Тенишев поспешил раздеться, зашуршал одеждой и сапоги опустил на пол со стуком. Ноги все-таки устали – хорошо бы опустить их в воду, – и с удовольствием, наперекор лени и еще какому-то странному чувству, Тенишев вышел в сени за водой.

И когда, уже умытый и поддавшийся вдруг накатившей тяжести, он сидел на диване с разобранной постелью, облокотившись на стол – удобно и близко стоял стол у дивана, всегда после работы, не вставая, можно было завалиться спать, – Тенишев ловил себя на том, что ни о чем не думает, а просто смотрит перед собой, превращаясь только во взгляд. Он смотрел на книги, лежащие на столе, – слова на корешках были ступеньками, по которым легко и невесомо он спускался куда-то, и даже в этих ступеньках не было опоры. Казалось, свободней и свободней погружаются ноги в знакомую мягкую поверхность – она поддается под тяжестью, но не проваливается – и вот уже началось одинаковое, ровное движение, похожее на плавание в густой и теплой воде. Кто-то подумал вместо него: «Вот и остается свет гореть до утра, свет горит до утра, горит до утра», – это помогло ему легко встрепенуться, оглянуться на всю комнату и, понимая, что засыпает, отвалиться на диван. И еще он успел краешком чувства порадоваться непривычной легкости, с которой засыпал на этот раз.

Утром в окно постучали. Звук был тихий, осторожный, предназначенный только для спящего. Тенишев проснулся, не открывая глаз, и затаился в прислушивании. Может, звук этот был окончанием сна? Не раз Тенишев просыпался от какого-то громкого голоса, и тишина после него оказывалась уже явью, воспоминанием тембра слова, которое сразу же исчезало вместе с пробуждением. Но сейчас стук повторился, уже коротко, подтверждая себя, и Тенишев быстро рванулся с постели, путаясь в рукавах рубашки, и за одно мгновение в голове пронеслись и многие лица с разными выражениями, и вчерашние горящие светом окна – «сбылось ожидание» – распахнув дверь, он никого не увидел, только к калитке рядом с тропинкой тянулся след потревоженной травы.

Тенишев пошел по этому следу, ощущая холод от земли.

Он сел на пустую скамейку. Недалеко, на маленьком холмике, стоял трактор, наклоненный вниз. И Тенишев, глядя на него, подумал, что он сам похож на этот трактор, оставляемый на ночь хозяином вот в таком положении: чтобы утром, качнувшись вперед, скатиться с горки и завестись силой собственной тяжести – и так каждый день. И бессонница по ночам – это только несогласие с таким странным положением, подготовленным для предстоящего разгона, с прерывистыми остановками перед гулом, грохотом мотора.

Солнце, только начиная подниматься, светило вдоль улицы. Холодный и ясный свет проходил сквозь повисшие ветви березы – казалось, вот-вот налетит ветерок и оживит воздух. Тенишев подумал, что сейчас и начинается настроение дня, и он может сделать его таким, каким захочет, только надо оглядеться вокруг себя, и время пойдет веселей и объяснимей, соединяя весь день в одно чувство. Но он сидел неподвижно, словно оцепенев, и с каждой минутой ему все больше казалось, что уже поздно догонять то время, в котором медленно разворачивался ясный, но чужой день.

Улица наполнялась привычным шумом: заскрипели чьи-то ворота, звякнули ведра у колодца. Тенишев поднялся, чтобы уйти в дом, и увидел, как по полевой дороге, скатываясь к деревне, быстро едет телега. Пыли за ней не было: песок дороги за ночь уплотнился под туманом. Лошадь бежала рысью, и Тенишев подумал, что это едут цыгане. Телега остановилась у крайнего дома, заброшенного и словно отодвинутого всей улицей в сторону поля.

Вспомнился день, когда суетились там люди, нагружая стоящую рядом машину. Кузов был полон – мужик наверху все не мог найти места для стула, потом перевернул его, засунул спинкой вниз между какими-то шкафчиками. Издалека ножки стула были похожи на засохшую ветку яблони за домом. Кто-то подошел к ставням – закрывать. Просмотрел их снизу вверх, попробовал рукой отделить от стены. Мужик с кузова крикнул что-то, тот, у окна, оглянулся и пошел во двор, возвратившись с топором и досками, чтобы забить окна. И слышными стали те слова, которые кричал мужик с кузова: «Просто так, для красоты», – о ставнях, которые и не могли закрыться. Машина уехала, мужик на ходу высунулся из кабины, показывая на дом и грозя пальцем стоящим поодаль детям. Машина удалялась по улице, ставшей сразу короче.

Потом в этом доме и поселились цыгане – время от времени уезжая и приезжая, становясь похожими на тех, кто уезжал перед ними.

Вечерами горел в саду костер, струились вверх искры, шевелились вокруг тени, и казалось, что на улице темнело быстрее. Окна в доме не отсвечивали, потому что были все так же забиты досками. Деревенские начали было ходить к цыганам, носить их детям молоко, но цыгане менялись через несколько дней – одни внезапно исчезали, приезжали новые – и местные, устав, наверное, каждый раз по-новому знакомиться, не приближались больше к этому дому. Однажды у старухи Марфы, жившей по соседству, пропала курица, и Марфа, недолго думая, пошла к цыганам – искать пропажу. От костра воняло палеными перьями, вода в котле начинала закипать, и старуха собиралась уже закричать, чтобы слышно было на всей улице, но не успела. Цыган, смазывающий колеса телеги, увидев ее и все сразу поняв, ловко схватил проходившего рядом мальчонку – своего сына, – поднял его вверх, перевернув вниз головой. В другой руке у него вдруг оказался топор. Негромко и твердо, глядя на Марфу, цыган сказал:

– Смотри, тетка, я ему руку отрублю, чтоб не крал.

Марфа попятилась, онемела и только на улице заголосила: «А ратуйте, люди добрые!» Когда сбежались соседи и Марфа кое-как объяснила, все показывая рукой на дом, увидели, как из-за угла выскочил мальчик и побежал, не оглядываясь, по дороге. Руки у него были целы. А через какое-то время выехала и телега, на которой сидела вся цыганская семья. Цыган ни на кого не смотрел и молча подергивал вожжи. А мальчик остановился в поле, подождал телегу, забрался в нее на ходу, и видно было, как он уселся рядом с отцом.

Кто-то выругался, кто-то засмеялся, и постепенно все разошлись. Марфа сидела на лавочке у своего дома, плакала и вытирала глаза фартуком.

Вспоминая все это, Тенишев вдруг подумал о том, что ожидание чьего-то приезда, застывшее вчера в горящих окнах его дома, могло относиться и к цыганам, и не приедь он сюда год назад, может, они выбрали бы себе именно этот дом.

Он представил, как сейчас располагаются цыгане в том крайнем доме, как уменьшается телега, тая под руками многочисленной семьи, и даже захотелось услышать этот веселый шум приезда. И сразу вспомнил, как оказался там однажды.

Он шел тогда из леса, прогуливаясь, как любил это делать по вечерам, чтобы вернуться в деревню на закате. Подходя к речке, услышал всхлипы. И когда был уже на самом берегу, понял, что в этих бессловесных всхлипах – просьба к кому-то несуществующему: спасти. В воде барахтался цыганенок, поднимая вокруг себя мутный ил со дна. До берега и в одну, и в другую сторону было метра по три, но мальчик не мог почему-то сдвинуться с места, словно кто-то тянул его за ноги. Тенишев рванулся вниз и уже скоро вытаскивал мальчишку на берег, не понимая, почему тот вырывается. Тенишев ожидал, что мальчик будет лежать, отдыхая – казалось, у него не осталось сил, – но тот сразу подхватился и побежал к деревне. И Тенишев побежал за ним, молча, не понимая еще, что случилось.

Когда он стоял уже возле телеги, напротив цыгана-отца, а цыганенок плакал, Тенишев почувствовал себя виноватым. Он вспоминал мутную воду и траву, по которой они бежали, и чувствовал, что вмешался во что-то, непонятное для него. Цыган обернулся к костру, постоял неподвижно, потом стремительно, подпрыгнув, как бы опрокинулся к Тенишеву, прошипел:

– Что тебе надо?

Стало тихо, и только глаза цыгана, казалось, все спрашивали и спрашивали: «Что надо?» Тенишев остолбенел, сил не было даже оглянуться на телегу, за которой спрятался цыганенок, хотелось что-то сказать, но слов не было, только руками он показывал на речку, на телегу – чтобы успокоить жуткие глаза цыгана.

Потом, вернувшись домой, Тенишев сушил одежду, долго не спал, а утром, когда вышел на крыльцо, увидел цыганенка. Шевельнулась мысль: «Вот сейчас я все узнаю», – но цыганенок, словно ничего не было вчера, стал просить:

– Молока дайте, – и смотрел прямо в глаза.