Покров

Проза Сотникова появилась на границе двух миров, когда уходило в прошлое СССР и зарождалась современная Россия. По этой причине книга очень близка по стилю и глубине классическим произведениям, что меня больше всего покорило. Читать быстро совершенно не получается, образы настолько масштабные, что необходимо время для их создания у себя в голове.

Автор рассказывает сразу две истории. Во-первых, историю мальчика Вани, будущего писателя. Во-вторых, перед нами история дома Вани, его родной белорусской деревни Холочье, а вместе с ней история многих деревень как России, так и других родственных нам стран.

Жизнь Вани описана полностью изнутри. Даже когда читаешь создаётся ощущение, что ты видишь описанное в прозе не со стороны, как зритель, а именно через внутренний мир мальчика, хотя повествование ведётся от третьего лица. Мир маленького мальчика, это не мир слов или действий, это в первую очередь мир чувств, ощущений, несформировавшихся мыслей. Образы, которые рисует автор, знакомы нам всем, но часто позабыты в потоке "взрослой" жизни. Ну что нам вспоминать про сокровища детства, когда надо работать и постоянно куда-то бежать. Сотников словно возвращает нас в самое начало. Возвращает нас в то время, когда мы ещё не приобрели тот арсенал масок, которыми пользуемся каждодневно. Вот вы помните как чувствовали себя, когда были маленькими? Не события, не воспоминания я имею в виду, где вы себя видите как бы со стороны. Что вы чувствовали, когда ещё не играли свои роли? Кем вы были без багажа обязательств и шаблонных привычек поведения? Я, к примеру, не могу вспомнить. Я помню свои чувства уже с того времени, когда научилась врать себе и окружающим по поводу своего истинного лица. В "Покрове" есть место и этому преображению. Ваня тоже учится говорить не то, что чувствует, а то, что ожидают от него окружающие, и все же он ещё помнит и знает кто он и какой он. Мир изнутри, мир через призму внутреннего зрения -- вот, чем для меня стала проза Сотникова. И мир этот крайне одинок и изолирован, потому что внутри мы все рождаемся и умираем в одиночестве.

На более глубоком уровне автор повествует о деревенской жизни, которая уходит в прошлое вместе с разваливающейся страной. Деревня Сотникова -- это не полное романтики место. Да, тут ещё как будто не потеряна связь с природой, но люди уже не могут жить как раньше. Теперь деревня это по большей части место ненужных стране людей. И чувствуя свою ненужность и неприкаянность, эти люди потихоньку спиваются.

Завораживает как автор проследил жизнь родимого дома Вани, который был построен в год его рождения. Деревенский дом, красивый и новый, важный и полный сил появляется на страницах книги будто на вторых ролях, пусть и в то же время, что и мальчик. Разве по первым строкам можно сказать, что дом тоже персонаж книги, когда тут человечек на свет родился? Нет, человек ведь важнее. По мере движения времени дом все больше оживает на страницах повести и вот он уже в финале древний старец, привязавший к себе нити жизней своих поселенцев. Оборви эти нити и дом рухнет, словно соломенный.

Любопытно, что "Покров" как начинался, так и завершается, на описании Вани и дома. Изменилось лишь то, что сперва Ваня был внутри своего жилища, а в финале смотрит на дом снаружи. Не кажется ли вам, что это аллегория нашего взросления? Сперва мы видим мир вокруг изнутри, словно подглядывая в трещину наших скорлупок. Наш мир состоит исключительно из наших мыслей и ощущений, а то, что снаружи чужое, не близкое нам. Мир детства -- это мир субъективный. Потом мы взрослеем, становимся частью семьи, народа, и наш мир превращается в объективный. Мы смотрим на все со стороны, в том числе на себя. Смотрим и оцениваем. Разве это не печально?

Владимир Сотников и его роман «Покров» стали для меня открытием в современной литературе.
Причем открытие совершилось в поезде: плацкарт, ужасный шум, я пытаюсь спастись, заныривая в книгу. И через какое-то время ничего уже не слышу и не замечаю. А теперь вспоминаю этот поезд с теплотой )))
Проза Сотникова уникальна. Попадая в ее силовое поле, сначала не веришь глазам и радуешься тому, что, оказывается, традиция классической литературы не только жива, а органично развивается; всплывают имена: Алексей Толстой — «Детство Никиты», Шмелев — «Лето Господне». Потом имена и сравнения всплывать перестают, просто хочется читать и читать дальше.
Разве что назову еще Андрея Белого с его «Котиком Летаевым», поскольку там также предпринята попытка воссоздать самосознание ребенка. Не описать детство через события, а увидеть мир изнутри пока бессловесного, формирующегося сознания.
Владимир Сотников взялся, как мне кажется, за еще более сложную задачу — показать пробуждение творческой личности, начиная буквально с младенчества, с глубинных состояний. Он проникает в этот тонкий мир и рисует щемящие, пронзительные картины, напоминающие тончайшую акварель.

Только закрытые глаза были его собственностью — никто не вмешивался в эту жизнь, которая, как за занавесом, скрывалась в этом мраке с особенным освещением. Словно под луной, ходили фигуры людей, мерцали деревья, и странно: небо в том мире с самого начала смешалось с воздухом, став, наверное, этим светом, похожим на лунный. Попадая под этот свет, все становилось понятным, и уже не было потребности связывать слова с предметами, мучаясь несовпадением. Это несовпадение похоже было на то, как стекло впитывало в себя, не пропуская, живую тяжесть птиц на ветках яблони, и от их покачиваний и перелетаний оставались только похожие на книжные страницы картинки.

Словно оживала и начинала двигаться окраска одного из его карандашей в перламутровых разводах, которые всегда привлекали больше, чем скромная линия, ради которой жил этот карандаш.

Маленький Ваня, герой романа, вызывает не просто сочувствие, сопереживание — буквально замираешь, видя, насколько хрупка и уязвима детская душа.

Он с удивлением понял, что, кроме него, никто не видит этого мира, сплетенного из снов и воспоминаний, и никто не может вмешаться, не став лишь частью, лучиком или пятном в этом свете…

Читать его учили, но в какой-то миг он понял, что все получается совсем иначе, чем объясняют, но в этом никому не признался, а только показал, что умеет произносить слова так, как от него и хотят.

Если он пытался вспомнить сон от начала до конца, заставляя его стать обыкновенным воспоминанием, то все каменело, тяжелело на глазах и падало ненужным предметом. Страшно вспоминать сны – они сразу исчезают, оставляя ничего не значащие обрывки, и только иногда вспыхивают своей необъяснимостью, улетая в будущую жизнь, как подпрыгивающий над водой камешек – размытые по краям картинки, совершенные в своей естественности.

Он словно боялся, что его заполнит до отказа умение делать всё так, как надо, и новой его игре не останется места, но с радостью замечал, что всё понятное уменьшалось в размерах, освобождая место, и он, как когда-то из кубиков, старался построить в пустом пространстве что-то незнакомое и ни разу не существовавшее.

Вокруг мальчика любящие родители, брат, сестра; он ходит в школу и играет с другими детьми — и в то же время видит, как его непохожесть отделяет его от всех остальных. И ему надо освоить эту многомерность, научиться жить во внешней реальности, сберегая реальность внутреннюю. Причем видят его необычность и взрослые, но понимают по-своему и ведут к старушке-целительнице лечить «от испуга». Как хорошо, что не вылечили )))
Мое любимое место в романе: маленький герой проходит мимо станции, где останавливаются автобусы, проезжающие через их деревню в город.

Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось — казалось, навсегда.

И вот мальчик внезапно садится в этот автобус — и вырывается за пределы знакомого пространства, едет вперед и вперед, через чужие места, незнакомые деревни, одновременно и боясь заплакать, и радуясь, и остерегаясь расспросов.
Когда сама я была маленькой, то по пути в школу тоже проходила мимо остановки и автобуса с трехзначным номером, который отправлялся в другой мир — в другой город, но я ни разу так и не отважилась сесть в него и поехать.
И вдруг в этой книге я снова увидела этот автобус! Эту возможность вырваться из круга привычности, обусловленности, монотонности! Я так испугалась, что сейчас Ваня дрогнет, отступит, послушно вернется домой. Что и на этот раз ничего не произойдет. А потом торжествовала, как будто сама сумела перешагнуть из одного измерения в другое.
День, в который Ваня совершил свое путешествие, был днем его рождения, и он стал границей в его жизни, разделив ее на «до» и «после»; и эту границу, когда он впервые уехал из дома, он так потом и называл — день рождения.
А я всё смотрю на мальчика, который уезжает от одного себя — к себе другому, настоящему, и мысленно желаю ему, чтобы всё получилось.