А через неделю-другую я сидел на кухне в квартире Пригова, в Беляево. Мы пили с ним чай “эрл грей”, говорили. Я принес свое, тогда немногое: рассказ “Заплыв”, первую и последнюю части из “Нормы”. Ему понравилось, он был благожелателен. Из разговора я запомнил его вопросительную фразу: “Интересно, чем отличится ваше поколение?” Не знаю точно, чем отличилось мое поколение, но тогда, в 1979 году, я, признаться, чувствовал себя и Пригова одним культурным поколением, а в чем-то он и опережал, был культурно моложе, шел впереди, делая свои стремительные открытия. Как подлинный талант он был вне поколений. За это на него всегда, до самой смерти, поскрипывали зубами, сзади – шестидесятники с мраморными бюстами Ахматовой – Пастернака, спереди – “новые искренние” со стаканом портвейна в одной руке и дипломом советского филфаковца в другой, а с боков – безнадежно провинциальные толстожурнальные критики.
Вообще, Пригов раздражал. И не всегда реакция на это была положительная. “Как можно слагать стихи про милиционера?” – спросила раз одна дама с ахматовско-цветаевской челкой. “Взбесившийся компьютер!” – качал головой Илья Кабаков на первом чтении Пригова. Потом он влюбился в Дмитрия Александровича на всю жизнь. “Шутовство, обезьянничество…” – бормотал иногда строгий Булатов. “У Димы много мусора, зачем он так много пишет?” – пожимал узкими плечами Некрасов. “Пригов неряшлив”, – почесывал косматую бороду Кривулин. Но неряшливым в письме был и Достоевский. Когда творец отворяет золотую жилу и живое жидкое золото бьет фонтаном, а творцу остается лишь одно – стать краном, трубой, пропустив через себя огненную, переливающуюся радугами струю, то не остается времени на сосредоточенную отделку и шлифование. Через Пригова перло. И так сильно и напористо, что он не мог и минуты усидеть на месте. Он был неусидчив. И, прихрамывая, слегка подпрыгивал на ходу. Подпрыгивающей походкой Пригов двигался по жизни, творя свою Вселенную. “Куда вы торопитесь?” – спрашивали его. Но он торопился не куда-то, а творить новые и новые миры.