Посадили в тюрьму за растрату.
Слишком много в карман опустил.
Недодал, кому надо, откаты,
И не с тем водку в праздники пил.
Посадили, пример в назиданье.
Под компанию глупо попал,
Отрицал, ожидал оправданья,
А теперь: ватник, шапка, вокзал.
Посадили, со зла по указу,
Лишь бы места хватило для всех.
Легче вылечить трижды проказу,
Чем изгнать из себя этот грех.
Посадили, конечно, за дело.
Наступает начало конца.
За три года казна опустела,
Уменьшая округлость лица.
Посадили, напрасные склоки.
Я другим в этой жизни не стал.
Сели б все на реальные сроки,
Если б я обо всём рассказал.
Посадили – и сразу забыли,
Бизнес мой поделив меж собой.
Хорошо, что хоть так, не убили:
Шею в петлю – на вечный покой.
Посадили – и нет возражений.
Завтра в дверь постучат не ко мне.
Беспробудье кухонных суждений
О врагах, что внутри и извне.
Посадили, не нужно прощенья,
Я свободен за грозной стеной.
В нашей совести будет спасенье,
Пусть она и не в доле со мной.
А за решетчатым окном иные нравы.
Блестит в закате грусти старая тюрьма.
И там, и здесь все виноваты и все правы,
Иначе трудно жить и не сойти с ума.
И выбиваются ненужные признанья,
Написанные трепетной рукой.
И в безысходности сгорают все желанья,
Лишь бы вернуть себе утраченный покой.
Пасёт нас время, не давая передышки.
В лицо смеётся, за спиною ворожит.
И двери в прошлое закрыты на задвижки,
Чтоб не мешали настоящее прожить.
Жестокий век диктует слог морали,
И кандалы души повязаны на всех.
И не спасает уже то, что мы не знали.
Мы знаем всё, неся в себе безвинный грех.
И росчерком пера за всё прощают,
Чтоб воронок ночной опять пришёл за мной.
И на свободу срок дают и отпускают.
У каждого – свой год тридцать седьмой.
На части рвётся сердце у поэта,
Опустошён от прежней мощи в сотни ватт.
Душа и совесть прямо в бездну без ответа,
Без покаянья тех, кто в этом виноват.
Без смеха, грусти, пафоса и боли
Всё возвращается на прежнюю стезю.
И за решетчатым окном есть место воли,
Когда прочтённый стих льёт в жалости слезу.
Вновь выживших отпустят с извиненьем,
Сменив на тех, кто прежних восхвалял.
Храни нас Бог от мести, дав прощенье
Всем тем, кто нас, безвинных, покарал.
А вдоль дороги – мёртвые без кос,
Земля пропитана кровавыми следами.
И жизнь так медленно и верно под откос…
И каждый думает, что это всё не с нами.
А об экраны трутся те же имена,
И раздаются в благодушьи обещанья.
А за окном идёт четвёртый год война
В гибридной помеси бездушья и страданья.
А кто-то убегает со всех ног
В надежде, что само собой решится…
Легко впустить страданье на порог,
Решив вдруг поменять свои границы.
И не хватает каждому и всем —
Хоть новые пространства на банкнотах.
И все живут в клубке своих проблем:
Кредиты, дом, лекарства и работа.
Легко подняться, чтоб опять упасть
Всё объяснить, оставив без ответа.
Всё знает цену – наша жизнь, поступки, власть,
Лишь только люди продолжают гибнуть где-то.
Внезапность вносит свой порядок в круговерти,
Не всё идёт, как нам хотелось бы идти.
Мы не предвидим ни рождения, ни смерти,
Да и плутаем между ними по пути.
Меняет время наши помыслы и цели,
Что не смогли – не постучится в дверь опять.
Порою лучше то, что мы так не хотели,
Чем то, что мы хотели, исправлять.
А сколько лишнего, не важного, пустого
Нам сокращает то, что не дано продлить.
Застрянет в памяти, как пуля в сердце, слово,
И больно – не достать, и с этим – жить.
Мы слепо верим до внезапного прозренья.
Вменяемы, но стали ближе к снам…
Нас топят волны перепада настроенья,
И поднимают цепи веры к небесам
Мы лишь мгновенье между будущим и прошлым,
Нам не до мыслей, кто был до и после нас,
И перемены мы встречаем осторожно,
И те же грабли бьют нас по лбу каждый раз.
А за окном дождливый ветер гонит тучи.
Закат простился с уходящим в вечность днём.
А все, что слепит завтра, будет лучше,
Мы терпеливы, до рассвета подождём…
64 года назад, через неделю после смерти Сталина, было остановлено «дело врачей» Написал несколько строк к этому событию, оставившему свой след в истории отношения власти и «прослойки»
«Я был расстрелян утром на рассвете,
Когда роса стекала с спящих ив
И прошибал нутро холодный ветер,
И мир делился на своих и на чужих.
Я был разбужен и оставлен помолиться.
Охранник пьяный, что-то, внемля, прошептал…
Ключом железным дверь смогла открыться,
И приговор никто мне не читал.
С вещами вытолкали грязным коридором.
Спросонья я не понял, что и как.
Удар в лицо, и лай перед забором.
Глаза бегут от вспышки света в мрак.
Меня избили так, как месят тесто.
Я чувство страха с болью потерял,
Не находил в себе живого места.
От безысходности комок в груди застрял.
Мне этот год запомнится в могиле.
Я был врачом – и вдруг «убийцей» стал.
Я всё признал, когда меня избили,
И кровью с носа все бумаги подписал.
Я власть лечил и думал: это вечно.
Что знал – отдал, работал на износ.
А мне за это так бесчеловечно
Друзья-враги «состряпали» донос.
Как будто я, свою мечту лелея,
Хотел страну оставить без вождей,
И подсыпал в настойку я шалфея
Снотворных больше, чем в лечении людей.
Газеты пишут: стал «врачом-убийцей»,
И верят все; никто не скажет «бред».
Забыто всё добро – теперь я кровопийца,
И потянулся вдруг цепи преступной след.
В стране рабов кто врач, кто враг народа —
Решает вождь, покорность правит бал.
Вчера я ощутил обман свободы,
А завтра всё за это потерял.
Я осуждал и верил, что так надо,
И одобрял, клеймил и проклинал.
Я шёл туда, куда пастух гнал стадо,
Боль обреченных, как и все, не понимал.
Как веришь ты, народ, написанному свыше?
Неужто мудрость для тебя – газетный лист?
И слушаешь эфир, а голос свой не слышишь,
И отрекаешься от тех, кто сердцем чист.
Сегодня выход мой на сцену равнодушья.
Я сам себя по капле предавал.
В затылок выстрел иль петли удушье
Закончит дней безумных карнавал.
Я пару дней не дожил до спасенья…
Вождь умер в Пурим, отменён указ.
От рабства нету панацеи-излеченья,
Всё может повториться много раз.
А после нас, конечно, оправдают, —
Ошибки ведь не только у врачей.
Кто убивал нас, тот не пострадает.
Страна не сможет жить без палачей.»
Не трогайте прошлое, прошлое свято.
Оно вам ответит само за себя.
Уж лучше никак, чем о ком-то предвзято,
Ехидно со злобой, весь мир не любя.
Вы лучше о нынешнем, смело и громко,
Кухонные споры и сытая злость,
Тогда вдруг придёт к нам всем совести ломка,
Чтоб после прощенья просить не пришлось.
Я художник и так вижу,
Своим мненьем не обижу.
Много стало нас таких —
Свой рисунок, проза, стих…
Ну, а кто неравнодушен,
Кто обидами разрушен,
Кому принципы важней
В сплаве вычурных идей,
Кто без «лайка» лезет в душу,
Без границы – море, суша —
Критикует всякий бред,
Чтоб хватило на обед, —
Тот меня не поменяет.
Он и сам об этом знает.
Пишет больше для себя,
Супер-Эго теребя.
Лесть хоть шансы оставляет,
Грубость связи убивает.
Чёрно-белое кино
Тянет за собой на дно.
Кто за деньги, кто со страху
Вставит слово в каждый слог.
Не согласных – в «бан», на плаху,
И судья им только Бог.
И лишь так, уж вы поверьте,
В повседневной круговерти
Взгляд на жизнь мы сохраним.
Мир так чуток и раним.
Я художник и так вижу:
То люблю, то ненавижу.
За меня никто другой —
В вечный бой с самим собой…
Я страшно отдалился от народа,
Да и народ распался на слои.
Все против всех, и разная свобода:
Чужие преданы и предают свои.
За словом вежливым душа вдруг крикнет матом,
Чтоб выразить понятно и для всех.
На каждого есть папка с компроматом,
Даже на тех, кто шьет нам папки те.
Единство есть, пока насос качает,
И на свободе лучше, чем в тюрьме,
Когда никто и ни за что не отвечает,
А все претензии к врагам внутри и вне.
Но что-то треснуло от точки невозврата,
Устал вращаться маятник Фуко,
И без вины найдется виноватый
А под вино всё рушится легко.
Незаменимые сменяются до срока.
Ах, если б знать, когда прийти и уходить…
И шарлатаны лечат мнимого пророка,
И восхваляют, чтобы после осудить.
Я не услышу в тишине ночного стука.
В век равнодушия стиху лишь грош цена
Поставит «лайк» читатель смелый мне с «фейсбука»
И путь укажет загулявшая луна.
Мне писать хорошо вне России
В дни зарплаты, работы иной,
После Пушкина все мы такие.
Графоманство – магнит наш земной.
Первый стих, а потом повторенье.
Нам сначала – себя не понять,
А потом чьё-то нравоученье:
«Ну, Владимир, даёшь, твою мать!..»
А внутри – местечковости нотки,
Ожиданье начала конца,
Жажда знаний под русскую водку
И отрыжка под вкус огурца.
Каждый что-то оставить стремится.
Кто-то деньги, а кто-то стихи.
Чья-то мудрость лишь в прах превратится,
Чья-то глупость прощает грехи.
А поэзия – нет, не работа!
Это то, что сгорает в душе.
Снизошло в будний день иль в субботу —
Всё забыл, только с нею уже.
Мы чудные, чего-то напишем
Сразу всем, и от каждого ждём…
Редко что-то читаем и слышим:
Нам тепло под февральским дождём.
Глупость видим в других непременно,
Из приличья об этом молчим.
В уравнении двух переменных
Мы проблему бессмертья решим.
Мы просты, как листок и бумага,
И чувствительны, словно слеза.
Ведь для счастья немногое надо —
Чтоб прошла мимо с тучей гроза.
Удаляясь, всё больше мы любим.
Приближаясь – опять всё не так.
Нас сомненье спасает и губит,
А уверенность – наш артефакт.
В общем, думать об этом не сложно.
Мы отложим наш спор на потом.
Я закрою рояль осторожно.
Скоро ужин, шабат всем шалом.
Писать, как жить – простая неизбежность.
Зарядка мозга, леность, страсть и блажь.
И в каждой теме рифма, стиль «про нежность»
И не всегда чреды событий связь.
Читатель видит то, что хочет видеть,
Подспудно верит, молится, грешит,
Кого-то любит, терпит, ненавидит,
И получить от жизни всё спешит.
Ненужный груз от нас уходит в вечность,
За деньги всё – дворец, отель, сортир.
А якорь прошлого – добро и человечность
Остались за порогом замкнутых квартир.
Снаружи сталь, а всё внутри из ваты.
Мы так подвержены, чувствительны, нежны,
И в правоте своей мы часто виноваты,
А в пораженьи никому мы не нужны.
Писать, дышать, любить – кидаться в неизбежность,
Очистить от тоски души нарыв,
А всё вокруг останется как прежде,
И кончился врачебный перерыв.
Чем меньше кушаем, тем больше вдохновенья.
Усталость меньше беспокоит членов блажь,
В любви не только чувства и движенья,
Но и эстетики разбуженный кураж.
О проекте
О подписке