Енисейская Сибирь.

Енисейская губерния, учрежденная в 1822 году, по площади почти полностью совпадает с границами нынешнего Красноярского края.

До 19 февраля 1637 года все уезды Сибири управлялись приказом Казанского дворца, а затем – выделенным из него Сибирским приказом.

Вначале Мангазейский и Енисейский уезды входили в Тобольский разряд, а затем в 1629 году все приенисейские уезды отошли к новому Томскому разряду.

Енисейский уезд в те времена был очень обширный, в него входила двадцать одна волость, почти половина из которых приходилось на правобережье Енисея и вдоль Верхней Тунгуски (Ангары).

Говоря современным языком на территории Енисейского уезда располагались: Мотыгинский, Богучанский, Кежемский, Северо-Ениейский, Абанский, Дзержинский, Тасеевский, Казачинский, Пировский, ну и конечно же Енисейский районы.

В 1677 году Енисейск стал разрядным городом. В состав Енисейского разряда входили Енисейский, Мангазейский и Нерчинский уезды со всеми своими, разумеется, волостями.

В 1681 году в Енисейский разряд включили Красноярский уезд, а к 1682 году еще Иркутский и Албазинский уезды.

Масштабы территорий, подчиняющихся Енисейску, просто ошеломляют.

***

В 1708 году, в соответствии с реформой Петра I, вся Сибирь вошла в Тобольскую провинцию Сибирской губернии с центром в Тобольске.

Однако руководить всей Сибирью из Тобольска было, по мнению Петра, несподручно и в 1719 году из Тобольской провинции была выделена отдельная, Енисейская провинция с центром в Енисейске.

В начале в нее входили три уезда: Енисейский, Иркутский и Албазинский. Но потом были присоединены еще и Томский, Кузнецкий и Нарымский уезды

В 1782 году Енисейский и Туруханский уезды были включены в состав Томской области, Тобольского наместничества.

Там же числился и новоучрежденный Ачинский уезд, куда отошли шесть старожильческих волостей Красноярского уезда, лежащие между Красноярском и Казачинским порогом, юго-западная часть Енисейского уезда и северо-восток Томского уезда.

В 1797 году наместничества переименовали в губернии, а Колыванское, куда входил в то время Красноярск, совсем упразднили.

Красноярский, Енисейский и Туруханский уезды в границах до 1782-1783 годов (за исключением восточной части Красноярского уезда) вошли в Тобольскую губернию, Ачинский уезд ликвидировали, а сам Ачинск стал заштатным городом. В 1804 году приенисейские уезды вошли в новоучрежденную Томскую губернию с центром в Томске.

В 1783-1787 годах присуды и волости в уездах стали разукрупнять в единообразные мелкие административно-территориальные единицы – волости.

В 1805 году в уездах, наряду с волостями, учредили более крупные административно-территориальные единицы – комиссарства.

В 1822 году были созданы Западно-Сибирское (с центром в Тобольске) и Восточно-Сибирское (с центром в Иркутске) генерал-губернаторства. Из Восточно-Сибирского генерал-губернаторства по предложению М. М. Сперанского выделили Енисейскую губернию, в которую вошли 5 округов (бывших уездов): Енисейский (в него вошла территория упраздненного Туруханского уезда под названием Туруханского комиссарства, позже отдельного управления), Красноярский, Канский (из частей Красноярского, Енисейского уездов, Иланской и Бирюсинской волостей Нижнеудинского уезда Иркутской губернии от Бирюсы до Кана), Минусинский (из южной части Красноярского уезда) и Ачинский (из западной части Красноярского, юго-запада Енисейского и северо-востока Томского уездов).

Административным центром вновь образованной губернии был утвержден город Красноярск.

***

С 1898 года округа Енисейской губернии вновь стали называться уездами.

С 1913 года Енисейская губерния вошла в Иркутское генерал-губернаторство.

В апреле 1914 года правительство России установило протекторат над Тувой, которая под именем Урянхайского края вошла в состав Енисейской губернии.

Такое административно-территориальное деление сохранялось до начала 1920-х годов.

Воевода.

Вечерело. По заснеженной зимней дороге в сторону Москвы неспешно тащился уставший обоз. Впереди ехал добротный, хоть и не богатый, крытый экипаж запряженный уже изрядно измученной тройкой рысаков. Чуть позади, тащились пять груженых саней-розвальней, запряженных конными парами. Обоз сопровождала дюжина верховых казаков, да столько же вьючных лошадей шли за обозом.

Откинувшись на мягких подушках, Александр Петрович в глубокой задумчивости наблюдал сквозь слюдяное оконце возка за проплывающими мимо заснеженными кронами деревьев. Когда лохматые лапы елей хлестали по обшивке кареты он вздрагивал, отвлекался от дум и прикладывался пересохшими губами к глиняному голландскому штофу, купленному два дня назад на постоялом дворе в Коломне.

– Богомерзкое пойло – Он с ненавистью отбросил уже пустой штоф – жаль, своего сибирского хлебного вина мало прихватили.

***

Почти трехмесячное путешествие из далекого Енисейского острога для воеводы Салтыкова были сплошным мучением. И не только потому, что дорога на лошадях была утомительна. Напротив, по зимнему пути сани почти не трясло и в другое время поездка принесла бы ему массу добрых впечатлений и удовольствий, но только не в этот раз. Мучила воеводу неизвестность и ожидание какой-то неминуемой беды. И чем ближе они подъезжали к Москве, тем сильнее и чаще сжималось сердце от тревожных предчувствий.

Когда накануне Покрова Пресвятой Богородицы, в дом воеводы в Енисейске с шумом вломились гонцы из первопрестольной с требованием, немедленно собираться в Москву в Кремль, чтобы предстать пред ясны очи правительницы Российского царства Софьи Алексеевны, воевода не на шутку испугался. Но что больше всего его перепугало, так это подорожная грамота

– Что за напасть такая случилась? – Обливаясь холодным потом мучительно соображал он, держа в дрожавших руках казенный документ, подписанный первым боярином государства Российского, самим князем Василием Васильевичем Голицыным. В памяти лихорадочно работающего мозга вихрем пролетали и отпечатывались все воспоминания о грехах и подлости, совершенной против российской короны членами его окаянного семейства.

– Но он-то здесь причем? Александр хоть и родился подданным Польского короля, вины его в этом не было. Это его дедушка, боярин Михаил Салтыков, предал Русь-Матушку, присягнув польскому королю Сигизмунду. Это он получал от него поместья в Дорогобужском уезде.

– С чего ради, вдруг, Софья Алексеевна вспомнила о нем? – Тревожная мысль навязчиво и неотступно билась у него в голове.

– Нет, здесь не обошлось без козней злейших врагов их рода, того же Голицына и Шакловитого. Столько времени прошло, а не забыли завистники подлые.

***

В путь отправились сразу после Покрова, благо снегу в этом году было много и зимник уже основательно проторили. Обозы с грузом из Маковского острога в Енисейск шли почти непрерывно. Вначале пути, воевода ехал верхом на коне. Все хорохорился, нет-нет, да и прикладывался к жбану с ядреной ягодной брагой. Но когда он, скособочившись, вдруг внезапно свалился с лошади, казаки запихали его в возок и с тех пор воевода оттуда выходил только по нужде, да еще на постоялом дворе. Однако зелье пить Александр Петрович после этого не прекратил, а на увещевание десятника Перфильева только отмахивался, да ругался срамословно будто мужик сиволапый, а не высокородный вельможа.

***

Воеводой Енисейского острога Александр Петрович Салтыков был назначен царем Федором Алексеевичем Романовым. И хоть умер тот в прошлом году, прожив всего лишь 21 год, однако за столь короткую жизнь успел все же дважды жениться. И обе его супруги, Агафья Грушецкая и Марфа Апраксина из знатных старинных семейств, были в хороших дружеских, даже родственных, отношениях с родом Салтыковых, что в значительной степени и повлияло на его назначение в Енисейский острог.

По складу своего ума и характера Александр Петрович все больше склонен был к свободной, раздольной жизни. И хотя был уже немолод, в этом году ему исполнилось 40 лет, не задумываясь отправился в далекую Сибирь, оставив в Москве жену Екатерину Федоровну и троих детишек. Ну не тащить же их с собой в Сибирь, в «Тмутаракань».

Вот уже почитай три года как не видел Александр Петрович свою семью.

– Старшей-то дочери, Прасковье, уже однако, 19 лет в этом годе стукнуло. – Вспомнил вдруг он – Совсем взрослая девица.

Служба в Енисейском остроге Александру Петровичу нравилась. Жалованье хорошее, да и начальников никого, считай сам себе хозяин. Он планировал бы вообще остаться здесь навсегда, но на все, как говорится, есть воля Господа и Государя конечно.

Александр Петрович улыбнулся вспоминая, как вышел провожать его народ енисейский. Любили его казаки. Все до единого вышли на дорогу. Как смахивали тайком скупую слезу бородатые мужики, как заголосили в крик бабы, как ревела, цепляясь за стремя, его кухарка, брюхатая Фроська, словно знала, что никогда он уже в Енисейск не вернется.

Спустя две недели, сидя за столом с воеводой Кетского острога Иваном Семеновичем Павловым за чаркой водки, Салтыков при свете сальной свечи плакался ему на неудавшуюся жизнь, на судьбу и божился, что чист перед Господом Богом, царями Иваном и Петром и сестрицей ихней Софьей Алексеевной. Наутро они при расставании обнялись и больше уже никогда не виделись, сохранив в тайне свой ночной разговор.

Воевода пару раз пнул ногой в стенку кареты, кучер что-то крикнул и обоз встал. Вывалившись из дверцы в сугроб, Салтыков оттолкнул казака, бросившегося ему помогать.

– Отойди, сам я – Обвел мутным взглядом хмурые бородатые лица казаков, спешившихся с лошадей, потягивающихся и разминающих спины. Увязая по колено в снегу отошел от дороги и не стесняясь справил нужду.

– Десятский где? – Буркнул он, не глядя ни на кого и заметив подбежавшего Степана Перфильева, спросил.

– Как настроение в отряде, здоровы ли казачки? Далеко ли до Москвы?

– До Москвы, воевода, совсем ничего осталось, – махнул рукой Степан, указывая на дорогу – только вот ночевать опять придется на постоялом дворе. В город нас, наверное, стража не пустит. На Москве смуты боятся. Я тут намедни с проезжавшими из Москвы казаками Яицкими говорил. – Степан опасливо закрутил головой.

– Садись ко мне в возок – Буркнул воевода – да прихвати с собой бражки – и грузно полез в карету.

Когда обоз тронулся, выпили по кружке браги и как следует закусив вареной медвежатиной, воевода повернулся к Перфильеву.

– Ну, сказывай, что там?

– Вражда там между двух царственных семейств возникла. Знающие люди на постоялом дворе говорили.

– Кто там что не поделил? – Усмехнулся, разглаживая бороду, воевода.

– Так Милославские с Нарышкиными и схлестнулись за трон царский.

– Погоди, погоди. Так Иван и Петр, говорят, оба на царство венчаны!

– Так-то оно так – скомкал Степан мокрую бороду в кулаке – только регентом-то при них и правительницей Софья Алексеевна, родная сестра Ивана. Они же из семейства Милославских будут, а Петр из рода Нарышкиных. Вот и получается, что для Софьи Алексеевны выгоднее будет, если на троне останется один Иван. К тому же говорят – Степан понизил голос, как будто кто-то их мог здесь услышать – Иван-то хворый не только телом, но и головой, говорят, мается. Да и где это видано, чтобы на царство сразу двоих помазали? Нет, определенно быть беде.

– Что языком-то болтаешь? – Одернул его воевода. – Плесни ка еще кваску.

– А вот истину люди говорят – не унимался Степан – Петр-то, сказывают, хоть и малец совсем еще, но ушлый и здоровьем Бог не обидел, а Иван и телом хвор, и головкой глуп, и к царствованию совсем не пригоден. Зато Софьюшка, кобыла лохматая, хочет Петра Алексеевича извести, да всю жизнь регентом над дурачком Ванькой и сидеть, а все эти ученые князья, что вокруг Софьюшки крутятся, ей в этом помогать будут. Ты уж, воевода, осторожнее там, гонор-то свой поумерь. Знаю я твой норов, а то кабы чего не вышло. Ладно, пойду я. Почивай, воевода – И Степан ловко выскочил на ходу из возка.

– А где гонцы-то царские, что-то я их давно не вижу? – Сплюнул в снег воевода.

– Так докладывать князю Голицыну, поди, ускакали. – Ощерился беззубым ртом Степан.

Уже ближе к полуночи караван наконец-то разместился на обширном постоялом дворе почти под самыми стенами московского кремля. До Великого праздника Рождества Христова оставалось ровно три дня.

***

Только под самое утро забылся коротким чутким сном воевода Салтыков. Ночью он, попарился в бане, где огромными ножницами его подстригли, подровняли бороду и усы, отросшие за дорогу до безобразия. И когда Александр Петрович наконец-то сел за стол выпить чарку водки и закусить, сквозь маленькие слюдяные окна трактира уже пробивался серый рассвет.

По давно сложившейся в московском Кремле традиции весь царский двор во главе, разумеется, с самим царем с утра до полудня всегда находился в кафедральном Успенском соборе на заутренней молитве и только после этого в Престольной палате государь, совместно с боярами, принимал послов, купцов и воевод.

Так было, говорят, всегда. При Михаиле Федоровиче, при Алексее Михайловиче и при его сыне Федоре Алексеевиче, которого воевода Салтыков знавал лично

– Ничего не изменилось. – Александр Петрович еле протиснулся сквозь огромную разноцветную толпу именитых гостей, заполонившую все пространство Большого Теремного дворца, начиная от Красного парадного крыльца, сеней и заканчивая Соборной палатой, где его вдруг подхватил под руку незнакомый человек.

– Пойдем, воевода, я тебя мигом в Государев кабинет проведу.

Раньше, когда Александр Петрович бывал в Теремном дворце, эта палата называлась Престольной. Именно здесь стоял престол царский. К его удивлению престол здесь так до сих пор и стоял. Только вот палата уже называлась не престольной, а Государевым кабинетом.

– На европейский лад, поди Софьюшка-то все делает? – С горечью подумал воевода.

– Здесь жди, воевода – проговорил незнакомец и скрылся за дверью опочивальни.

***

Воевода, отвыкший в Сибири от такой кричащей роскоши, опасливо озирался по сторонам. Три года назад, когда после смерти Алексея Михайловича на престол взошел Федор, ему доводилось однажды проходить через Престольную палату, но тогда здесь шел ремонт.

Теперь все стены и потолки зала были расписаны позолотой и яркой красной краской. Все лавки, стулья и диваны обиты малиновым бархатом и даже печи украшены красными изразцами.

– Пойдем, воевода – Все тот же человек, открыв перед ним двери, провел его в Грановитую палату. Здесь Александр Петрович никогда не был, у него дух захватило от размеров этого зала. Стены, подпирающие потолок на высоте 10 метров и смотревшие в комнату огромными 18-тью окнами, заполняли весь зал дневным светом, и освещали великолепную настенную живопись. Зрелище было поистине ошеломляющее.

В это время распахнулись все двери палаты и в зал хлынули толпы народа. Галдя и толкаясь, рассаживались они на лавках в только им одним известном порядке, однако мест сегодня явно не хватало.

Сопровождающий воеводу человек, оказавшийся видимо дворецким, хлопнул в ладоши и тут же несколько поджидавших за дверьми слуг, по взмаху его руки втащили дополнительные лавки.

Внезапно все стихло. Бесшумно открылась дверь рядом с возвышением на котором стояло царское кресло, точнее кресел было три.

Воевода заморгал глазами – Почему? – И тут же устыдился, – ну как же – Иван и Петр – цари, а между ними в кресле с высокой спинкой должна сидеть она, правительница России, регент Софья Алексеевна.

Но вопреки ритуалу на кресло села одна правительница. Рядом с ней встал, не сел, а именно встал, князь Василий Васильевич Голицын. Наступила тишина. Софья повернула голову и уперлась взглядом в воеводу.

Александр Петрович низко поклонился правительнице.

– Подойди. – Толкнул сзади дворецкий.

Воевода на негнущихся ногах приблизился к возвышению и упал на колени. Софья Алексеевна, продолжая пристально смотреть на Салтыкова, что-то тихо сказала князю Василию. Тот молча кивнул головой, подошел к воеводе и помог ему подняться.

– Негоже тебе, воеводе и боярину, стоять передо мной на коленях – Хрипловатым голосом проговорила правительница. – Брат мой и Государь Иван Алексеевич, решивший по вступлению в годы жениться, выбрал в жены себе девицу Прасковью Салтыкову. Дочь твою, воевода. Даешь ли ты согласие, воевода, на замужество дочери своей Прасковьи с братом моим, Государем Российским, Иваном Алексеевичем Романовым?

Все смешалось в голове Александра Петровича. В одно мгновение он перестал и видеть, и слышать. Вокруг него что-то происходило, что-то говорили, он ничего не понимал, только постоянно пытался встать на колени, но его удерживали и наконец, насильно усадили в принесенное слугами кресло. Постепенно к нему возвращался слух, а потом и зрение прорезалось.

– Ответь царевне, матушке нашей, Софье Алексеевне. – Шептал на ухо назойливый голос. Александр Петрович повернул голову и встретился с насмешливым взглядом князя Голицына.

– Что ответить-то? – Промямлил он.

– Благословляешь ли ты, воевода, дочь свою Прасковью и отдаешь ли ты ее замуж за Государя нашего Ивана Алексеевича?

– Благословляю. – Прошептал воевода в полуобморочном состоянии, кивнув головой – отдаю – и потерял сознание.

***

Потом по случаю помолвки был пир, правда не такой пышный какие закатывали в свое время отец и дед Софьи Алексеевны. Все было достаточно скромно, по-европейски тихо и церемонно.

За столом Александр Петрович сидел рядом с Софьей Алексеевной, по другую руку от него был патриарх Иоаким. Изрядно уже поднабравшись наливок, икая и комкая в кулак бороду, святой отец вдруг произнес совсем уж крамольные слова, чуть не испортившие все праздничное застолье.

Бывший капитан рейтарского полка под названием «черные всадники», воевавший совсем еще недавно в составе армии под командованием боярина Василия Бутурлина против Речи Посполитой, а ныне Патриарх всея Руси Иоаким, люто ненавидел Польшу, обвиняя короля Сигизмунда и всех его сторонников в смерти своей семьи.

Почти трезвым голосом он громогласно заявил, что венчать девицу Прасковью Салтыкову с Царем Иваном не будет, а если кто другой осмелится это сделать, то он того проклянет, а сам уйдет в монастырь.

Начался нешуточный переполох. Бояре, перешептываясь, крестились и прятали глаза. Только после долгих увещеваний Патриарха, удалось выяснить, что по церковным канонам дочь католика Салтыкова не может состоять в браке с православным царем Иваном Алексеевичем. И хоть родилась Прасковья уже в Москве, однако отец ее, Александр Петрович и родился и крестился на территории Речи Посполитой, а значит католик и иноверец.