Мнительный разум плодит демонов.

Японская пословица

I

часть

Дама из музея

Часто немые глаза красноречивее уст.

Наука любви, Публий Овидий Назон

В центре музейного зала блестела стеклянная конструкция, в которой на мягком кубе лежала девушка, словно приготовившаяся к близости. Сползшая бретелька платья приоткрывала тонкое изящное бельё, на стройных длинных ногах были надеты чёрные чулки. Даже без обнажения поза модели, её взгляд и готовность к страсти взбудоражили студентов, пришедших на экскурсию. Они поняли, что перед ними не экспонат, а живой человек, помещённый в стекло, – арт-объект современного творчества, словно кто-то решил устроить ловкий перформанс. Обрадовавшись, что рядом с ними женщина, способная отзываться на ласки и томно стонать, студенты остановились. А потом заметили, что зрачки у девушки не движутся, что небольшая, но красивая грудь не вздымается. Ребята робко присматривались, боясь сказать и слово вслух. Как часто бывает в таких случаях, у многих из них участился пульс, зачесался нос, и во рту пересохло.

Экскурсовод подошёл к витрине, оглядел модель. «Она мертва», – подумал он.

– Вызовите охрану.

Студенты все как один отступили. Девушки переглянулись – красота оказалась не живой, а значит, не конкурентной. А парни устыдились своего волнения, природу которого страхом объяснить было нельзя.

Седой невысокий охранник появился через минуту. Пожалуй, за всё время его службы в музее случилось первое серьёзное происшествие, когда стоило бить тревогу. Он приблизился к объекту без приставки «арт» и разглядел внутри не экспонат, а девушку чуть старше своей внучки. Прошёлся по ней пристальным взглядом, в отличие от молодых людей уделив всё внимание лицу и тонкой шее. Мужчина рассмотрел свежие красные следы от удушения, скорее всего от бечёвки.

Его озадачил наполовину очищенный мандарин, который девушка сжимала в руке и до сих пор не отпустила. Запах был яркий и сочный, как солнечный день. Будь охранник эстетом, он отметил бы, как изящно сжаты тонкие длинные пальцы; насколько правильное положение заняла рука; как удачно выбран ракурс, если считать зрителей одним большим объективом; как уместно упала бретелька, обнажив округлое плечо.

У него единственного находка вызвала одну лишь грусть, без примеси других эмоций. Он спокойно сказал публике: «Выйдите все из зала». Проходя мимо экскурсовода к телефону, чтобы вызвать милицию и скорую, он бросил на ходу: «Здесь у нас труп». И сам не заметил, что держит руку на кобуре, в которой со времени его последней службы не было пистолета.

Глава 1

.

Материк

Она была пластичной и вертлявой. Худоба и живая мимика делали её похожей на вечного подростка. Причёской она напоминала Клеопатру – пышные волосы до плеч, идеально ровная чёлка. Впрочем, звали её довольно обычно – Анна.

Для акции в музее она решила ещё больше похудеть, чтобы вовсе утратить телесность. Но когда критики говорили о дополнительной жертвенности на полотне, измождённом виде, то это всё они придумали. Ни о какой морали речь идти не могла – женственные формы отвлекали от созерцания искусства.

Познакомился с ней Роб на крыше, хотя их встреча произошла чуть раньше – в лифте. Весенним днём он заходил в подъезд с мыслью, как бы исполнить пари. Спор, довольно банальный, заключался в следующем – он должен был поцеловать незнакомку, не абы какую, а такую, чтобы при взгляде на неё сбивалось дыхание. Как не трудно понять, дело было в институте на первых курсах.

Когда он забежал в лифт, в нём уже стояла девушка в куртке-косоворотке. Он увидел острые, словно выточенные из гранита, черты лица и светло-серые с голубым отсветом глаза. Чересчур прямая короткая чёлка подчёркивала их красоту. Они не поздоровались, что обычно для современного города, и, как будто не замечая друг друга, молчали, изучая зеркало, потолок и даже предостережения о пожаре. От девушки пахло чуть сладкой цитрусовой туалетной водой и новой кожаной курткой. «Лучше момента не представится», – подумал он и, обняв, притянул незнакомку к себе. Вначале она несильно пыталась вырваться, но когда он стал её целовать, то всецело растворилась в поцелуе.

Лифт открылся на последнем этаже – такое бывает, когда никто не успел нажать нужную кнопку. Перед ними был залитый солнцем пустой коридор. В конце его из лучей света проступала старая зелёная лестница, уходящая на крышу. И могло показаться, что ступеньки заканчиваются на яркой, ослепляющей вспышке.

– Весной часто забывают закрыть чердак, – сказала девушка, и её лица коснулся луч. Роберт, не раздумывая, стал подниматься наверх. Она шла вслед за ним в его тени.

Наверху разгорался полдень. Солнце безжалостно избавлялось от всех второстепенных деталей. Лишь то, чего оно касалось лучами, оживало, становясь доступным глазу.

На крыше они сели около громоотвода. Подставив лицо солнцу, девушка щурилась, как кошка, и обнимала колени, прижав их к груди. Анна в то время носила длинные гольфы, не доходившие до колен, высокие ботинки и шляпку-клош, за спиной обычно болтался маленький рюкзак. И уже тогда её глаза завораживали кого угодно, кроме друзей-студентов.

Перед ними раскинулся весь район. И казалось, что вся жизнь так же видна на ладони и любая её сторона – солнечная. А тень… Да разве она была? Если только где-то далеко, за домами и деревьями. И какое им до неё дело, пока свет не играет в прятки, а весенний воздух кружит голову, отменяя силу притяжения?

Возможно, они бы и дальше, не отрываясь, любовались видом, но облако скрыло от них светило, и крыша на время погрузилась в тень. Это позволило им, не сговариваясь, посмотреть друг на друга и разом понять, что их история сегодня не завершится.

Он отвёл глаза и озвучил заготовленное:

– Мне нравится солнце. Глядишь на него и ничего больше не видишь: ни домов, ни машин – свет поглотил их и сделал всё вокруг тенью, чтобы ничто больше не отвлекало от него. Есть только то, что оказалось под его лучами, – оно словно оживляет предметы и людей одним прикосновением.

На улицу заехал фуд-трак и сразу привлёк гуляющих детей.

– Есть захотелось, – сказала она.

– Пойдём со мной? На вечеринку к однокурсникам. Там поедим.

Думала она недолго.

– Пойдём. Только для твоих друзей мы давно знакомы. Я – Анна.

В холле в сигаретном дыму они с трудом нашли вешалку. Куртками забросали и лавку в прихожей, и тумбу, а когда не хватило места, свалили вещи на пол около зеркала. Анна оглядела себя быстрым взглядом, а Роб, стоявший позади, с удовольствием подумал, что ему нравится видеть её вместе с собой в одном отражении.

В гостиной стояли мягкие диваны, но пара предпочла кухню, где разместилась компания с одними бутылками, без стаканов. В то время им ещё казалось, что за каждым глотком, словно за коробкой с праздничной лентой, таится чудо.

На кухне звучали имена Публия, Овидия, Назона. Иногда, впрочем, слышались более очевидные – Марк, Александр, Юлий. В этой компании чествовали дионисийское искусство вместе с его певцом и визионерское творчество, чьё озарение лежит в пограничье, в ситуациях, близким к вечности, когда берега уже размыты. Ребята восхищались проклятыми поэтами, строки которых были овеяны морфином и сладким вкусом абсента; японцами, ушедшими в иной мир на полном скаку, с надменной фразой «Человеческая жизнь не стоит и строки Бодлера»¹; и самим Бодлером, Гогеном и Модильяни – всеми, чьи жизни была разбиты вдребезги и загублены, нередко с их прямым участием. Восхищались теми, кто исправно выполнил «работу умирания», чьи судьбы пролегли между двух фраз: «Наступило время убийц»² и «Время боготворит язык»³. При этом для смерти совершенно необязательно было умирать. Одиночество, в том числе в эмиграции, отрезанность от языка и паствы служили не меньшим подспорьем для удачных строк.

Анне на минуту показалось, что тяжёлые и сумрачные судьбы поэтов прошлого служат оправданием легкомыслия собравшихся, но это было справедливо лишь отчасти. Дотлевшие жизни обречённых благословляли на самопожертвование в честь единственной доступной вечности – через строки, не умирающие благодаря новым читателям, живущим в разных веках. И эти ребята, боявшиеся пафоса на бумаге больше банальностей, на словах не пытались его избегать – так действовали молодость, увлечённость, алкоголь. И компания, где такие разговоры были уместны.

Звучали цитаты, среди которых она запомнила одну: «Только обесчеловечивание может сделать искусство настоящим, отдалить от мелодрамы. Но при этом, когда изображаешь что-то совсем не так, как мы видим это в действительности, необходимо конкретизировать победу и в каждом случае предъявлять удушенную жертву»⁴.

Роб говорил, смеясь и щурясь от солнца, и Анна понимала, что она сейчас его единственный зритель и целиком от её внимания зависит убедительность выступления, красочность риторических фигур. В её силах было сделать так, чтобы он потерял ритм беседы, запнулся, начал подбирать слова. Но ей доставляло удовольствие наблюдать за ним, хотя слушала она не очень внимательно. Анне хватало светлого лица Роба и его гордости от того, что она одновременно и слушатель, и поклонник.

Когда напитки закончились, он вызвался сходить в магазин неподалёку только чтобы подышать воздухом, лёгким и свободным от дыма; и Анна пошла с ним. Они брели по улице и говорили обо всём, кроме самого главного. Что не будет через годы этих палаток, в которых они ищут пиво; сменятся продавцы, и уедут на родину хозяева лотков, у которых подчас «занимали» товар до стипендии. Пешеходная дорога исчезнет, превратившись в часть магистрали. Многих, кто ждёт их дома (мечтая о глотке холодного пива, горячем поцелуе, ночных прогулках по пустым весенним улицам и, конечно, о венце, как минимум, лавровом), тоже не будет; во всяком случае, в их жизни. Было много слов о бегстве от реальности без понимания того, что пройдёт время, и эта реальность сама сбежит от них

– Тяжело мечтать о том, что сбудется, – с улыбкой сказала она, и Роб тут же замолчал.

«Да, сейчас ты отрицаешь реальность, пытаясь возвыситься над всем суетным, – думала она. – И это, без сомнения, притягательно, ведь в этой спеси ты похож на моего отца, когда тот был молод. Но пройдёт лет двадцать, и ты, как и мой папа, станешь сотрудником компании или учреждения, семьянином и человеком с парой интересных хобби».