Письма к Вере

Набоков прекрасен!

Книга состоит из писем Набокова к своей жене Вере. Очень хорошо видно, что они очень любили друг друга. У них были очень нежные и добрые отношения.

Мне было очень приятно читать эту книгу. Как-то она отозвалась у меня в душе.

Большое количество переездов, нехватка денег, проблемы со здоровьем и, при этом, любовь. Это все сошлось у меня в голове с моими похожими обстоятельствами.

Книгу советую к прочтению всем. И в особенности, тем кто любит Набокова.

А как можно облечь в слова чувство, от которого прям-таки захватывает дух? Когда смотришь на человека, к которому тянешься всей своей сущностью, «Я тебя люблю» кажется слишком безликим и невзрачным, оно просто-напросто не в силах выразить весь спектр эмоций, от которых душа будто бы объята пламенем. Молодой Владимир Набоков не был исключением: «И что душа в тебе узнала, чем волновала ты меня?». Несмотря на обилие высокопарных признаний, он, отвечая на звёздные письма своей суженой, что были почти-прикосновениями, не раз сетовал на то, что, несмотря на мастерское владение словом и пером, не может в полной мере описать всю глубину чувств, что она, его самая прекрасная, восхитительная и родная, у него вызывает. «Тоска, и тайна, и услада... Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты», – и изменила всю его жизнь своим таинственным появлением, став ему женой, музой, другом, помощником, советником, целым миром.

«Ты пришла в мою жизнь не как приходят в гости (знаешь, не снимая шляпы), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов», – казалось, именно Веру он ждал всю жизнь, ибо сразу же, с первой же встречи, с первого взгляда, с первого разговора он разглядел в ней то, что искал в иных лицах на протяжении долгих лет: человека, который его поймёт. И восторгу его не была предела, и были забыты все прежние увлечения, и все мысли были о ней лишь одной даже в те периоды, когда они были вынуждены разлучаться, – и тогда он ей писал, писал чуть ли не ежедневно. Первые годы их переписки изобилуют многочисленными страстными признаниями с его стороны, чего только стоят прозвища, коими он её награждал: тут и странноватые «котишь», «мысч», «тюфка» (моё любимое – «тушканысч баснословный»), и более привычные «моя радость», «моя песнь», «моё ликование», и при этом он, изощряясь и придумывая всё новые слова, признавал, что «Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным, оттого что ты вся такая звонкая, как морская вода, хорошая ты моя», – и потому спустя годы он стал нарекать её простым, но от этого не менее ценным «моя дорогая». Несмотря на разделявшее их расстояние, он, казалось, любил в ней всё: и «хвостики её мыслей», и «почерк, эту бегущую тень голоса», и «голос цвета осторожной зари»... Признаться, я не особая поклонница подобного, но каюсь – читала и млела от всех этих трогательных и искренних проявлений любви.

Но длилось это забвение недолго, ибо грянул 1937 год – и марево развеялось. «Не существует такой силы на свете, которая могла бы отнять или испортить хоть один дюйм этой бесконечной любви», – писал он ей из Парижа, в каждом письме уверяя её, что жить не может без неё и их сына, а рядом с ним сидела Ирина, которой он пел ту же песню на иной лад. Литературный бомонд, в котором вращался Владимир, знал о роли его супруги: она вела их корреспонденцию, решала все вопросы, говорила к кому сходить и с кем поговорить, да даже его бабочками занималась, – в общем, делала всё для того, чтобы его дар не пропал (думается, если бы не она, он бы так и занимался бабочками, играл в теннис и поедал в огромных количествах шоколад и апельсины: «Вчера я видел тебя во сне – будто я играл на рояле, а ты переворачивала мне ноты», – талант был у него, но без неё он бы ничего не достиг), и потому всех по понятным причинам возмутило его поведение, так что неудивительно, что кто-то рассказал ей об этом. «Те же слухи дошли и до меня, и я не сомневался, что они доползут до Берлина: морды скользкие набить их распространителям!», – возмущался изменник, и, читая это и его нападки на неё из-за того, что она тянет с их воссоединением, меня охватывала ярость. Можно было бы отнестись к этой истории проще, но я читала его письма Ирине, и это самое настоящее предательство (это же надо было додуматься – оправдываться перед ней тем, что жена шантажирует его; типичное поведение ему подобных, конечно). Но Вера его простила. Надеюсь, она об этом не пожалела.

Об истинных её чувствах никто уже ничего не узнает, ибо она яростно охраняла свою личную жизнь, уничтожив все свои письма, потому фигура она довольно загадочная; без той самой маскарадной маски её видел только муж. Что это собрание писем и раскрывает, так это самого Владимира. Здесь и утомительные мотания по странам в попытках продать свои труды и заполучить работу («Финансики мои вопиют», – тяжеловато им было), и описание быта и настроений («Это какое-то нескончаемое утомление души, а прилечь негде», – отозвалось), и любование природой и её дарами («Погода морозная: прямые розовые дымки и воздух вкуса клюквы в сахаре», – эти восхитительные описания грели душу), и страсть к бабочкам («Боже мой, как мне болезненно и безумно хочется бабочек», – порой казалось, что их он любил больше писательства), но главная ценность – это, разумеется, строки о его творчестве. Читать о том, как такой писатель творил и как к нему вообще приходило вдохновение – это что-то удивительное, вызывающее какой-то особый трепет и пробуждающее чуть ли не волнение. Бывали у него, как у всякого человека, и плохие моменты, когда строки не шли, а бумага рвалась: «Я неимоверно устал от своей работы, мне снятся ночью рифмованные сны», а бывали такие прекрасные, что сердце замирало: «Я пока вижу только большие лучи и испытываю приятное щемящее чувство. <...> Он у меня, этот роман, ещё в стадии чувства, а не мысли». Скитания по чужим гостиным, общение с великими людьми, описание выступлений, – всё это вызывало неподдельное восхищение, ибо это было самое настоящее описание становления писателя: «Так развернусь, что, локтем заслонившись, шарахнутся боги. Или голова моя лопнет, или мир – одно из двух». Развернулся.

«Тысяча мелочей проходит сквозь петли моего невода-письма», – лучше эту книгу не охарактеризовать. Несмотря на всю ту неприязнь, что вызвал у меня определённый период, это собрание писем – сплошной восторг, до того было занимательно читать все эти послания, решать загадки, что составлял он для своей возлюбленной, дабы развлечь её, рассматривать рисунки, которые он рисовал для Митеньки, наслаждаться его великолепным слогом и ловить все созданные им образы, что кружились, словно бабочки... То был настоящий маскарад слов, звучный и мелодичный, начерченный разбавленной сиренью. «Немножко жалко в каком-то смысле, что кончается эта переписка», – прозвучало на последних страницах, и меня одолело то же чувство. Прекрасная история о любви (пусть и с толикой горечи) и о творчестве, о том, каково это – быть таким человеком, как Владимир Владимирович Набоков.

Андрей Платонов, в своей незаконченной повести "Однажды любившие", писал о том, что если бы собрать письма людей и опубликовать их, то получилась бы литература мирового значения.
А если собрать письма влюблённых? Ах, белым шумом листвы закипают небеса: письма, перелётные, райские письма, словно листва от Древа Жизни, возвращаются назад, в страну любви, весны!
В первых письмах Набокова и Платонова к своим любимым, меня поразило несколько моментов, водяных знаков судьбы.
Удивительная деталь: обоим приходит одна и та же мысль сделать книгу из писем в 1925 и 1926 г.
Но ещё более прелестный узор судьбы отображён в образах поездов и воробьёв в письмах писателей; и если с Платоновым в этом смысле всё ясно, то бредящий поездами и воробьями - Набоков, это что-то удивительное ( воробьи у него то митингуют за окном, то дико поют в саду; дико...метко подмечено: словно подвыпившие и несчастные пролетарии, обнявшись, возвращаются они вечером с тяжёлой работы... и поют, дико и счастливо!)
Всё это так дивно и славно наложилось на письма писателей, что в двух письмах, написанных почти в одно время, 11 февраля 1936 г., происходит чудо: Набоков болеет и рисует в конце письма поезд для сынишки.
12 февраля, в начале письма, Платонов описывает фактически поезд Набокова, на котором он приехал и простудился: в тёмной природе болезней, есть нечто, что не знает границ и времён, что телепатически связывает людей, для чего-то неведомого.

Набоков пишет: не скрою, я так отвык от того, чтобы меня понимали, так отвык, что в первые минуты нашей встречи, мне казалось, что это шутка, маскарадный обман!
Набоков познакомился с Верой на маскараде: она была в маске волка.
Один из самых важных и любимых Набоковым образов: от несчастного волчонка в стихе в звёздном лесу на рождество, над которым склонились ангелы, до волка хищного и андерсеновского охотника в лесу: красной шапочкой было сердце Набокова.
Что забавно, Вера довольно быстро поседела, так что образ "бабушки" естественно сросся с "волком".
Она была единственной, с кем Набоков мог говорить об оттенках облака, например ( прелестный символизм воздушной и протеевой любви с тысячью лиц: фетовская, мотыльковая нежность есть во всём этом; помните, как в его стихе лазурно дышат края облаков?

У Платонова в письме к Марии почти в то же самое время, всё о том же:
Днём я лежу в поле, в овраге, под вечер прихожу в город и иду к вам. У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймёт меня, моя родина - луна.
Я теперь не могу равнодушно смотреть, как растёт дерево, идёт дождь из облака. Через вас я всё больше и больше люблю мир. Звёзды приводят меня в трепет.

Это поразительно, но оба гения, родившиеся в 1899 г., в первых письмах к любимым, говорят почти об одном: или это общее свойство любви?
Набоков пишет, что не может без сожаления вспомнить отшумевшие дожди, цветы и книги, которые читал: всё это происходило без Веры!
У Платонова и Набокова, да и у Веры в маске волка, единая родина - луна: люди лунного света.
Их сердце, словно карий мотылёк, порхает в письмах, слетает на землю: эта фокусировка небесного взгляда: облака, земля, окно, милая, её губы, тёплые ладони-мотыльки..( боже, какой неземной флирт у ладоней любимой с письмами, замершими в воздухе!), сердце и.. вспышка, и вновь луна, облака и звёзды!
Письма порхают в воздухе бледными мотыльками, целуются крыльями...но как же хочется обняться сквозь тёмный сон расстояний!

Поразительно, но в своих первых письмах, томимые любовью и разлукой Платонов и Набоков, упоминают тайну электричества и беспроводную передачу энергии.
И если Набоков, вроде бы случайно упоминает Эдисона и телефон, что его изобрёл вовсе не он, а некий тихий человечек ( так ему и надо!, восклицает Набоков), и мы знаем, что в дальнейшем, для Набокова электричество станет спиритуалистической тайной мира: как знать, быть может, душа Шекспира пульсирует в вечерних фонарях? А душа Шелли тихо горит в лампе на ночном столике? ( цитирую по памяти "Бледный огонь").
Платонов же, в разлуке с любимой, прямо говорит, что почти изобрёл беспроводной метод передачи энергии: он весь, со всей сверкающей радостью веков, тёмным биением сердца, губами, хочет перетечь к своей любимой!
Вены провода, и сердце - вечерний фонарь, вокруг которого бьётся одинокий мотылёк письма, роняя пыльцу многоточий...

А в это время, Набоков в Марселе читает вечером письмо своей милой Веры, лёжа на кровати, и заглядывая через его плечо, где свет лампы, вместе с ним письмо читают Ронсар и Шелли, словно два незримых и сизых крыла.
И ещё одно любопытное пересечение с письмами Платонова: впрочем, это знакомо многим... мужчинам.
Набоков пишет: я уже свыкся с мыслью, что не получаю от тебя больше ни одного письма, нехорошая ты моя любовь. Ты меня разлюбила?
И через пару писем: я специально начинаю письмо без обращения к тебе. Хотел даже отправить пустое письмо тебе
В переписке Платонова с Марией, проскальзывают-выпирают схожие холодные углы тишины, но что интересно: Платонов получает от Марии... пустые письма, какие хотел написать Набоков.
Более того, на одном из этих пустых писем, посерёдке, размашисто красовалось простое русское слово из 3 букв.
Платонов буквально умирал от этой неизвестности и поступка.
Неужели письма кто-то вскрывал? Некий тайный воздыхатель Марии?
Он пишет ей: представь своё состояние, если бы ты после бессонных ночей и муки ожидания увидела пустой лист и слово на букву "п"?

Несколько ранее, Набоков пишет: люблю тебя хорошо. Люблю тебя и нехорошо ( не сердись).
Твой голос люблю, ступни и хвостик мыслей ( нежнейшая инфернальность!)
Набоков словно бы обыгрывает стих Бодлера "Вся целиком".
Некий искуситель является в обитель поэта, и спрашивает:

Хотел бы я узнать,
Из тысячи красот бесспорных,
Из всех её хвалёных чар,
Сокровищ розовых и чёрных,
Будящих в чувствах сладкий жар,
Что краше?

Ответ поэта понятен: Где в целом дышит упоенье, там прелестей отдельных нет
В любимой женщине - всё прекрасно, и нет в ней ничего нечистого.
Но в разлуке с женщиной, именно в чувственном спиритуализме любви, в сердце является сладостно обнажённый образ женщины.
Порой даже по частям: как зарницы любви, эти лиловые браслеты и каменья на тонких запястьях голубеющей ночи.
Таким образом, в "нехорошей любви" из письма с укором, Набоков фактически повторил слово Платонова к жене, но здесь оно нежное, как кошачий зрачок или куколка бабочки в тёмной листве.
Вспышки зарниц и небес. Спиритуалистический фокус приближения женского воплощения: губы, глаза, руки, милые ноги.. и вот она вся целиком, нежная, лёгкая, стоит на перроне вокзала.

Анна Каренина, возвращаясь на поезде после встречи с любовником, к мужу, заметила на перроне у мужа... его нелепые уши.
Некая цельность любви, телесности мужского обаяния - разбилась; это было зримое пророчество почти шекспировской отравы слухов и сплетен, залитых в ухо отца Гамлета: в этих нелепых и жалких ушах - вся чудовищность и грусть испохабленной любви Анны.
Но вот Набоков едет к своей Вере, и видит сквозь стекло её тёмные и грустные башмачки: один - в профиль, другой - словно чуточку повернулся, как стрелки часов, на три четверти.
И слова Набокова: тогда я понял, как люблю тебя!
Понимаете? Можно жить с человеком, знать его целиком, каждый нежный дюйм его тела.. но вот просто видишь её стрелочки-ботинки на перроне ( бессознательно "подвела", чтобы приблизить время и любимого?), и всё - любовь пронзает на века!

Поэта Батюшкова однажды спросили на улице вечером, когда проступили первые звёзды: который час?
И он ответил: вечность!
Может, стрела-стрелка любви, вовсе не одна?
Когда мы встречаем любимого - нас пронзает любовь! Мы порой забываем себя и растворяемся в мире, и прозрачно и нежно плывём над землёй к любимому ( словно дух наш из веков был вызван на спиритическом сеансе любви!), - звёздами, августовской прохладой листвы, облаками, стихами и окнами счастливыми, всем существом плывём к любимому!
А бывает и наоборот: что-то кольнёт в руку, в грудь, даже в спину... её взор, улыбка, слово, отпечаток ножки в листве..
Ты жив. Ты цел. Возвращаешься домой с улыбкой на губах, а ночью... умираешь и стонешь в смятой и жаркой постели: яд времени от стрелы, проник в кровь.

Всякое бывает: возможно, стреле любви нужно пробить всю нашу чешую кольчуги, добравшись до человека в нас, до сердца, и тогда, пробив все преграды, простая мелочь жизни: ботиночки любимой, седая орбита метеора в вечере её волос, листок сирени, светло улыбнувшийся возле её лица - пронзает нас навсегда; а быть может, всё эти подробности жизни, являются оперением той стрелы, благодаря которому мы ощущаем блаженный вес мира и ветер: не потому ли такая любовь у поэтов и влюблённых к милым мелочам жизни, быта: они словно бы ощупывают оперение от стрелы, что их пронзила: стоит помнить об этом, читая письма Набокова, да и своего любимого...
Как это по-набоковски! умение увидеть в капле янтаря солнечной вещи, мига - комарика-ангела, душу, небо, в него заключённого!
Как знать, быть может, в ту ночь воссоединения и любви, когда Вера мирно спала на постели со счастливой улыбкой женщины на устах, Набоков тихо встал с постели, и с нежностью припав на колени, взяв в руки задремавшие ботиночки Веры, поцеловал их: один, а потом - второй..

А если бы Вера ответила ему таким же пустым письмом? А если бы некий советский шпион перехватил, подслушал трагическую тишину этих писем и нежно сошёл с ума от невозможности их расшифровать?
Да что там шпион! такие нежные письма перехватывают ангелы, ревнуя к райской любви на земле.
В первых письмах Набокова к Вере есть нечто фетовское, спиритуалистическое: словно умерли два человека, и бледные ладони пустых страниц, тишины, тепло касаются друг друга в воздухе.
Много позже, Набоков напишет свой шедевр, рассказ Ultima Thule, о несчастном муже, пишущего письма своей умершей жене.
Зёрнышко этого рассказа есть уже в первом письме Набокова: я не умею сказать тебе словами ничего, потому-что с тобой нужно говорить дивно, как говорят с людьми, которых больше нет!
Боже мой! Ну что это, что? Почему мы разучились так писать, говорить? С любимой, нужно говорить - дивно!
Это письма на небо? Или с небес любви - к женщине, на землю? Как славно коснуться, зачерпнуть пальцами небо, читая эти письма.
Хочется оглядеть свою тело и душу, проверив: что-то точно мы утратили, какой-то грустный рудимент крыльев сейчас найду... Ну да, нашёл. Но всё равно грустно.

Есть писатели, для которых белоснежная простыня писем - ложе, где их сердце переспало с женой: здесь царит кроткий и опрятный интим людей в возрасте.
Иное дело, ложе любовницы - творчество: здесь смятая и жаркая постель.
Для Набокова - это одно и то же ложе, дивно приподнятое над землёй.
Набоков пишет Вере каким-то синим, карим почерком: то как царь Соломон своей Суламифь, то как Данте к своей Беатриче: ад разлуки, то как Пушкин и Флобер, а то и как Бертран Шейд, удивительный поэт из 26 века.

Совершенно очаровательная по тональности деталь: Набоков отсылает Вере начало своего рассказа.
Описывается томление зимней природы, одинокий дом. Кто-то вышел в ночь... и вдруг, он пишет о Вере.
Но переход от рассказа к письму так прозрачен и раним - как душа человека, как истина или тайна о боге: словно бы в какой-то эстетической реинкарнации, человек в рассказе, не подозревающий о Набокове, сидит на стульчике в тёмном доме возле столика с какой-то книжкой, и вдруг - комната хрустально покачнулась, окно, где-то в глубинке России, вспыхнуло звуками, пейзажами берлинской улицы, проезжающего пьяного трамвая..
Вся комната поплыла куда-то. Человек в ужасе смотрит на свои старые руки, которые странно молодеют; в сердце сквозится весна и милый женский силуэт...
Вот, он встаёт в каком-то обмороке и проваливается, и из его уст слетает имя - Вера, милая, люблю тебя, думаю о тебе!
Рассказ недописан. Несчастный, старый человек, лежит где-то в глубинке России в своём вечном домике на краю ночи, и страшен недописанный мир, в котором он обречён проснуться...

Многие женщины любят читать любовные романы в письмах.. но когда некоторые из них читают письма Набокова к Вере - им грустно, и они ревнуют: это ведь не вымысел. Но почему, почему к ним так никто не пишет?
Многим мужчинам тоже грустно от этих писем: ну, в первую пору любви, мурашки гормонов, сизой и тёплой волной пробегут по сердцу, и смолкнут, прошептав что-то нежное, а потом они словно бы бессовестно изменяют любимой с мужчинами, охотой, вечным гуляньем, беременеют прозой жизни, у них растёт живот, и слова любви лишь по привычке слетают с их губ.
Боже, какая концентрация нежности и любви в этих письмах!
Если её медленный луч белых страниц разложить на спектр, то мы бы увидели, как её хватило бы на любовь 10 людей, нескольких редких мотыльков на востоке Франции, двух деревьев и одной далёкой звезды.
Вот как Набоков заканчивает одно из писем: целую тебя, моя любовь, глубоко, до обморока, жду письма, люблю тебя, двигаюсь осторожно, чтобы не разбить тебя, звенящую во мне - так хрустально, так упоительно.."
Ну как? Где это написано? На Земле? В Эдеме? В 20 веке? На какой-то далёкой, сиреневой звезде?
А вот это уже знакомо многим из нас. И снова конец письма: Да, забыл тебе сказать, что люблю тебя!
И тут же, ps. - Люблю тебя!
Понимаете? Сердце не может надышаться любимой, сердце перекипает в разлуке вечерней сиренью любви!
Это похоже на рифму поцелуя при разлуке: жаркий поцелуй...потом нежно целует верхнюю губу...( а она - нижнюю), потом, отстраняешься на миг, словно художник от холста, и с жадностью приникаешь снова, к нижней.. ( если бы этот поцелуй был стихом, то он бы имел размер "хорея")

Разумеется, не все письма были написаны в таком напряжении нежности: иначе можно было бы сойти с ума.
Замечали, что влюблённые порой живут на каком-то особом островке неведомого века, своём времени года?
Что забавно, Набоков нежно сходит с ума, как и положено влюблённому; в его письмах сквозится шёпот веков... и вдруг, в письме мы видим другой почерк, словно бы другого человека.
Так Набоков развлекался а-ля Билли Миллиган, пиша своей Вере в 3 лице от некоего ранимого ребёнка, чуточку шепелявого ( уверен, что даже вслух произносил слова, улыбаясь), описывая свои страдания и спрашивая всякую нежную чушь.
Если не знать Набокова и чем это кончится, то можно подумать, что человек реально начинает сходить с ума в разлуке с любимой, и переживаешь за него.

Письма влюблённых похожи на одуванчики, но в обратном порядке: сначала они цветут-восходят в ночи нежнейшей и белой луной: тронь её, и она разлетится по миру, засеяв небеса и землю - последней любовью на земле.
Но потом, восходит тихое золото ровных лучей солнца. Здесь нежность и проблемы быта, суета жизни, улыбки дня и детей.
Мы как-то забываем, что нам порой мучительно важно знать, что ест наш любимый ( Набоков был настоящим уничтожителем шоколада. Цветаева бы сказала: так он лечил печаль), где он был, что читал, какой узор снежинки видел на окне: всё это - маленький, нежнейший микрокосм, вовлечённый в орбиту любви: оглянитесь сердцем, влюблённые! За вами, белоснежною фатой кометы, призрачно стелется в небе века, и дымная нежность предметов, стихий!

Набокова интересуют такие вещи, как внешность Христа, о которой пишется в газетке берлинской, нимфеточная грусть кошки, вошедшей к нему в комнату, где были два кота: она сладко потянулась, изогнув спинку и мяукнув, а они на неё ноль внимания.
Знакомая Набокова грустно промолвила по-немецки, глядя на это: вот так и наши мужчины...

Да, Набокова волнует многое: он увлекает в свою любовь и обрывки газет на улице, и цветы и разговоры в трамвае и письмо к Джойсу, где он пишет ему что хочет перевести его "Джойса" ( ах, если бы!), и нежно мучает Веру, составляя для неё кроссворд: за решёткой, но не тигр ( кассир). Коричневое 4 буквы ( какао... составлено так, что Вера скорее всего видела лишь ловушку последнего "о"). Или вот такое: река из 2 букв ( Аа. Наверно, придумал какой-то заика, преждевременно умерший от счастья открытия, так и не успевший договорить слово).
Неудивительно, что Вере иногда не очень нравились такие игры.
А однажды, Набоков захотел провести с Верой телепатический эксперимент: спросил, какие две картины висят у него на стене: я угадал 1.
Забавно: знал ли Набоков, что его эксперимент выйдет из под контроля, прорвав нежно пульсирующий, багрово-сизый кокон октября
42 г., и подсказка, тёплым и раскрылённым пейзажем, словно мотылёк, сядет на карнизе моего окна?

Нежность Набокова, словно укрученное пламя газовой горелки, порхало лазурными, острыми крылышками бабочки Morpho peleides над бледным огнём пустого листка, дрожащего у приоткрытого окна августовской ночи.
Только посмотрите на эти нежнейшие строки:
томление по тебе, по твоей милой, мягкой белизне и всему остальному... обнимаю тебя, во всю твою нежную длину! Единственная моя!

Прелестно, правда? А теперь самое интересное: это написано Набоковым в 37 г., когда он... изменял Вере с Ириной Гуаданини во Франции.
А как Набоков по-детски оправдывается! ( я так в детстве оправдывался... не по поводу любовниц, разумеется, но по этой же формуле).
Мол, что за слухи? Тут многие это же говорят и про мой роман с Ниной Берберовой
Просто чудесно: словно выстрелил себе в заботливо и жертвенно подставленный грустный протез ноги.
Очень тонкий момент: в феврале 37 г. Набоков весело пишет Вере о том, как сидя за столиком кафе с Ириной, потерял подаренный бабушкой колпачок ручки, и полез под столик его искать.
Даже на хочется говорить тут о Фрейде и ручке ( утрате сексуального влечения к партнёру. К тому же тут колпачок.. )
Почти уверен, что Набоков так вот завуалированно, тенью почерка и слова, робко говорит Вере об измене.
Вера не догадалась...
Напомню, что только что был опубликован роман Набокова "Приглашение на казнь", в котором есть такая сцена: к заключённому Ц. приходит его жена на свидание.
Они ужинают вместе с надзирателем. Ц. роняет салфетку... лезет под стол: я опустился в ад за оброненной салфеткой
Ц. увидел под столом - измену: его жена нежно ласкала руку надзирателя, а он - её обнажённое колено.
Колпачок нашёлся... в кармане пальто ( даже не знаю что Фрейд бы в спешке придумал на это)
Тоже прелестный символ: он спутал музу и страсть к творчеству.
Сердцем он остался Верен Вере, но сердце нежно сошло с ума, говоря на два голоса.

Вера простила Набокова. Весенние веточки кардиограмм нежности, с робкой зеленью писем за окошком..
Жизнь снова началась, воскресла: Керенский ворует спички у Набокова.. трогательное внимание Набокова к чужим детям ( мысли о своём ребёнке и Веры).
Фантомные боли будущего отца: одна женщина укладывала спать грудного ребёнка, заколола ему пелёнку... проколов ему животик, и не сразу заметила.
Потом, крик грубого мужа на ребёнка его сестры и едкий шлепок всего-лишь за то, что он перевернул чашку с чаем: глядя на это, Набоков даёт себе слово, что он будет лучшим отцом! У него не будет всей этой мерзости!

Треволнения мира, эпохи, доходят до Набокова словно сквозь толщу воды для утопленника среди русалок и подводных чудес, или же для сошедшего с ума поэта в саду сумасшедшего дома: вот эти милые анютины глазки цветов, похожи на Гитлера...
На других берегах, в Америке, Набоков более пристально и серьёзно следит за мотыльковым пульсом эпохи: с интересом читает о Сталинградской битве ( оно и понятно: в Европе, письма "прослушивались").
Он серьёзно пишет, что если бы Веры и сына не стало, то пошёл бы добровольцем на фронт, куда-нибудь в Марокко... впрочем, прелестно оговаривается: там водятся чудесные бабочки!
В глубине души - Набоков, действительно герой и жаждет подвига ( чего только стоит история со скрипачом Спиреско: он довёл жену до самоубийства, но его оправдали, и он продолжал выступать и даже пользоваться успехом у женщин.
Набоков с другом вошёл в кафе, друг отвлёк на себя музыкантов, а Набоков, точнейшим боксёрским хуком, уложил подлеца на пол, отомстив за его жену)
Быть может, Набоков думал о славе Пушкина в Эрзурумском походе, о Гумилёве в 1 мировую или о юном поэте Роберте Бруке, погибшем на войне... Набоков сочиняет трогательный стих: мальчик, играя, упав в цветы на лугу, смотрит на небо и не знает, подняться ему, или заплакать.
И вторая строфа: сражение... игры взрослых. Юноша упал в цветы... глаз устремлены в высокое небо князя Андрея, но ни заплакать, ни встать - он уже не может.

Сразу угадывается здесь изумительный обыгрыш стиха Рембо - Спящий в долине.
О, будьте уверены, друзья! Это больше чем стих и письмо, написанное вечерком на столике в кафе где-то в уютной Америке: Набоков словно бы мысленно пережил в один миг одно из своих возможных воплощений, ответвлений реальности, и умер, глядя на африканское небо, сидя в благополучном кафе с удивлёнными лицами людей, смотрящих на странного русского, пишущего за стойкой письмо в каком-то обморочном состоянии: редкая бабочка села на зелено-жёлтые глаза человека, распростёртого в траве где-то далеко в Африке: они ей представлялись раскрытыми и дивными цветами...

Всего пару раз Набоков назовёт Веру по имени, да и то, в 60-х годах: Верочка...( он называет её сотней нежнейших имён, словно бы подсмотренных в заповеднике рая).
В этих письмах порой мерцают сквознячки наших взглядов, колыша странички: Набоков знает, что его письма, письма гения, мы будем читать, и потому порой пишет "высоким штилем", но вскоре ему это надоедает.
Уютные комнаты страничек, постепенно пустеют, белеют, словно их покинули люди.
Сизый ветерок грустно гуляет по комнатам, нежно колышет по привычке карюю занавеску строк, заглядывая за неё...
Всем тем, кто не понимает Набокова, кто презирает его Лолиту, кто любит его, кто любит красоту и творчество - читать эти письма!
Вся ложь напускная, и суета - словно одежда ненужная, тают пред вечностью, и предстаёт прекрасная душа, любящий муж и нежный отец.
Вот, комната страничек пуста. Я один, посреди 4 полупрозрачных белых стен.
Подхожу к столику, к телефону... Никогда, никогда у меня не было слёз при чтении Набокова, но его последние письма... Боже, какая в них пронзительность и осознание конца жизни и творчества, и бесконечная любовь к Вере и жажда надышаться миром, и вера в то, то эта любовь не окончится после смерти!

Дописываю рецензию. Шафранные шатры фонарей за окном... экран телефона, лазурным мотыльком, робко плывёт над дорожкой под окнами, над нежной кардиограммой ветвей: я среди друзей, среди родных мне веков и времён.
Артюр Рембо проплыл у меня под окном на своём пьяном корабле, моргнув мне парусом крыла мотылька ( девушка поправила правой рукой причёску за ушком).
Спутник летит лёгкой и счастливой звездой над землей к созвездию Ориона: это Андрей Платонов.
Добрый свет фонарей, далёких, звёздных огней города: Шекспир, Достоевский и Данте...
Всё так. Я у себя дома, в своём времени.
Цветочная люстра горит бледным огнём за моими плечами: Набоков и Вера заглянули мне за левое плечо, слегка его коснувшись талым холодком... улыбаются. Они видят, какой заголовок я написал на новом и чистом листке.