1

– Это у нас рассказывали, бывало, по вечерам, – начал Сенцов.

– Да, по вечерам… – со вздохом отозвался Раин.

Вечера были далеко.

Вечера остались там же, где и тень деревьев, прозрачные, бегущие по круглым камешкам ручьи, белые облака и веселые огни городов.

На расстоянии в семьдесят с лишним миллионов километров осталось и многое другое. Все то, что называлось необъятным словом – Земля.

Родная планета должна была, верно, показаться отсюда совсем ничтожной: она давно уже превратилась в звездочку, неотличимую от других. Но наперекор расстоянию, или благодаря ему, – для космонавтов Земля становилась гораздо больше, ближе, – родная до невозможности.

– Так вот, – продолжал Сенцов, сдерживая улыбку и внимательно оглядывая всех прищуренными глазами. – Баранцева вы все, конечно, помните – ну, заведующего сектором астронавигации Института. В плане подготовки намечалось вывести в полет на околоземную орбиту и всех преподавателей – чтобы получше разбирались в психике курсантов. (На лицах космонавтов мелькнули улыбки.) И вот приходит очередь Баранцева…

Сенцов остановился на полуслове.

Звук мягкий и печальный зародился где-то под потолком. Постепенно он усиливался, приобретал остроту, холодной иглой колол уши. Мигнули голубые плафоны. Затем звук, словно устав, пошел на убыль и затих на низкой, чуть хрипловатой, ворчливо-жалобной ноте.

– Быть по местам! – скомандовал Сенцов, хотя все и так сидели на своих местах. – Через десять минут – поправка…

…От сильного толчка на мгновение закружилась голова, качнуло в креслах. На экране заднего обзора мелькнули и погасли длинные, безмолвные языки огня.

Сенцов, нагнувшись к укрепленному в центре пульта – прямо перед его креслом – микрофону, нажал клавишу, раздельно продиктовал.

– Двадцать – сорок две… Автоматически выполнен коррекционный поворот. Уточненный курс…

Лаймон Калве, оператор, со своего поста управления молектронным вычислителем уже протягивал командиру ленту. Сенцов, чуть наклонив голову, неторопливо назвал показания интеграторов – цифры трехмерных координат корабля в пространстве.

– Экипаж здоров, механизмы и приборы без нарушений, происшествий нет. Все.

Он выключил микрофон. Повернул свое кресло (среднее из пяти, помещавшихся в выгибе подковообразного пульта) так, чтобы лучше видеть товарищей.

Космонавты сидели молча – неподвижные, сумрачные. Казалось, привычная сирена вдруг отняла у них веселость и заставила забыть то, о чем начал было рассказывать Сенцов, и задуматься о чем-то своем – тайном, о чем не говорят вслух. Надо было улыбнуться, и Сенцов улыбнулся. Но глаза его смотрели серьезно и испытующе.

Высокий, широкоплечий Калве, новичок в космосе и человек явно «некосмических габаритов», как шутили товарищи, сидел, погрузившись в размышления, машинально поглаживая рукой редеющие волосы. Он казался глыбой, позаимствовавшей спокойствие и невозмутимость у своих счетно-решающих устройств, и вряд ли кто-нибудь, кроме командира, догадывался о той затянувшейся болезни – боязни пространства, которая все еще мучила Калве. Ничего, Лаймон не подведет.

Рядом с ним откинулся в кресле Раин. Глаза его были полузакрыты, и всем своим отрешенным видом он словно бы давал понять: меня занимает вовсе не предстоящее, а лишь некоторые особенности отражения от поверхности Марса, подмеченные при наблюдении именно отсюда, с относительно небольшого расстояния, из пространства, где нет атмосферных помех. И, собственно, какие могут быть основания сомневаться в моем спокойствии?

Маленький, худой – известный астроном и одновременно штурман или, как теперь говорили, астронавигатор экспедиции, Раин на первый взгляд казался слабым и каким-то чуждым этой тесной рубке, где техника, техника, техника окружала его со всех сторон. Но Сенцов не первый рейс уже провел с Раиным (правда, то были лунные рейсы, но это дела не меняло) и знал, что на ученого можно положиться во всем – кроме разве поднятия тяжестей. Ну на то здесь и невесомость…

Сенцов перевел взгляд на Азарова. Порыв и движение… Из него выйдет толк. Всего во втором рейсе – а ведет себя, как старый звездоплаватель. Правда, выдержки ему не хватает. И чувства юмора… иногда.

Азаров почувствовал внимательный взгляд, поднял глаза. Улыбнуться оказалось черт знает как трудно. Он беспокойно заерзал в кресле.

– Вот… И это называется – человек вышел в космос, – пробурчал он, не выдержав молчания. – А если рассудить – в космос вышли автоматы. Летят они, а мы их обслуживаем…

У Азарова была своя тема, к которой он без конца возвращался.

Сенцов пожал плечами, только иронически дрогнули уголки его губ. Калве неторопливо – чтобы не ошибиться в русской грамматике – тоже в который уже раз ответил:

– Движением корабля управляют быстрорешающие устройства. Они с этим справляются лучше нас… Люди выполняют свои задачи, машины – свои. Так мне кажется…

– А мне не кажется! – отрезал Азаров. Отстегнувшись, он встал и, шурша присосками башмаков – с ними можно было при известном навыке передвигаться по полу, – заходил по рубке, цепляясь плечом за стены.

– И вообще, бросьте вы носиться с вашими машинами. Вы-то, наверное, охотно бы жили в мире таких вот микромодульных интеллектов… Но мы пилоты и должны работать, вести корабль. А тут организовали какой-то санаторный режим. Но ведь, анализируя…

Калве насупился, собираясь обидеться. Последнее время все стали очень уж обидчивы – сказывались двести с лишним дней полета. Раин искоса взглянул на Сенцова и с готовностью вступил в разговор.

– Итак, анализируя? – спросил он саркастически. – А скажите…

Сенцов не вслушивался в очередной спор о том, кто старше: космическое яйцо или космическая курица – спор слишком шумный, чтобы быть искренним. Главное было ясно: ребята в порядке. Вернув кресло в нормальное положение, он стал смотреть на зеленоватый круглый экранчик локатора, по которому волнисто струилась светлая линия.

Спорим. Ну, пусть спорим. Нервы напряжены. Не хватает ощущения скорости, которое всегда поднимает дух; корабль, кажется, просто висит в пространстве. Покой этот обманчив, и напряжение от него только возрастает: вокруг космос, еще неизвестный, неисследованный. Кто знает, что еще таит он в своем черном мешке. Вот и спорим. И спорить будем о чем угодно, только не о главном.

Или сейчас посмеемся – так же старательно. Что ни говори, а сидение в рубке или в тесных постах наблюдения за восемь месяцев всем осточертело. Нестерпимо хочется иногда выйти, увидеть что-нибудь не столь надоевшее, как стены рубки или спальной каюты.

Сейчас полет входит в решающую фазу: предстоит обогнуть Марс на расстоянии тридцати тысяч километров. Поэтому так внимательно и вглядывался Сенцов в лица товарищей.

Их ракета – не первый корабль, ушедший с Земли к Марсу. Несколько раз посылали туда автоматические ракеты. Путь их удавалось проследить до тех пор, пока они не входили в теневой конус Марса. Затем передачи информации прерывались. Даже самые мощные радиотелескопы не могли уловить никаких сигналов. И ни одна ракета не вернулась на Землю…

Вот о чем больше не спорили: что произошло с теми ракетами? Ну что, в конце концов, вообще могло произойти? Метеорный поток большой плотности? Но на ракетах была защита… Встреча с какими-то астероидами, своим притяжением сбивавшими ракеты с курса? Но астрономы таких случаев не наблюдали… Недостаток топлива? По расчетам, его должно было хватить…

Поэтому давно уже было решено: облетим – увидим. Затем и летели люди, чтобы увидеть. Увидеть и вернуться. Для этого метеорную защиту корабля усилили, группы аккумуляторов – тоже. Ракете был придан космический разведчик. Имелись запасные элементы для вычислителей и солнечных батарей. В нужный момент космонавты могли взять управление в свои руки и привести корабль обратно к Земле. Все это делало его практически неуязвимым при любой случайности – неуязвимым, насколько это вообще возможно в космосе.

Но неизвестная, и от этого еще более пугающая опасность, наверное, все же подстерегала их впереди. И Сенцов безошибочно знал, что это о ней думал Калве, приглаживая волосы, ее пытался увидеть Раин, прижмуривая глаза, и на нее злился Азаров, когда клял автоматы.

…А автоматы пока отлично справлялись, и хотя все три пилота несли восьмичасовую вахту – один из них неотлучно находился у пульта, – людям оставалось лишь с выражением полной независимости поглядывать на закрытые множеством предохранителей и опломбированные рычаги…

Так поглядывать – было занятием не из самых приятных, и подчас у Сенцова начинало сосать под ложечкой от желания сорвать пломбы и своими руками блистательно посадить корабль на Марс. Но он успокоил себя и сейчас. Глаза его привычно следили за стрелками, и где-то в подсознании велся отсчет минут. До начала выхода на круговую орбиту вокруг Марса оставалось тридцать две минуты. Расстояния в миллионы километров – и точность до минуты – вот космос. Итак…

В рубке уже шла мирная беседа о театрах. Кажется, о рижском балете, а может быть – о московском. И Сенцов мысленно похвалил ребят за спокойствие. Потом он откашлялся, и беседа сразу оборвалась. Все смотрели на него.

– Ну… – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно спокойнее и бодрее.

Все поняли: пора. Калве и Раин отстегнулись от кресел. Азаров тряхнул головой – волосы взвились и встали дыбом. Чуть оттолкнувшись от пульта, Азаров поплыл по воздуху. Отворив дверь, нырнул в коридор, изогнувшись как-то по-особому: каждый раз он, ради развлечения, изобретал новый способ выбираться из рубки. Калве передвигал свое массивное тело неторопливо, придерживаясь рукой за пульт; он любил чувствовать почву под ногами. Раин вышел стремительным шагом, словно и не было никакой невесомости – на прощание махнул рукой, улыбнулся. Дверь за ним громко вздохнула герметизирующей окантовкой. Он отправился к телемагнитографу – так назывался новый бортовой телескоп, включавшийся, как только Марс оказывался в поле его зрения, и записывавший изображение на магнитную ленту.

Из каюты в рубку, словно на смену ушедшим – чтобы не воцарялась здесь тревожная тишина, – вошел отдохнувший Коробов, второй пилот. В рубке запахло одеколоном, Сенцов потянул носом воздух, замахал ладонью у лица. Коробов опустился в кресло рядом с Сенцовым. Заметив его жест – улыбнулся.

– Подготовился – полный парад! – сказал он весело, как бы показывая своим тоном, что ни слов его, ни возможной опасности принимать всерьез не следует.

Оба склонились к микрофону бортового журнала. Коробов принял вахту. Теперь Сенцов мог некоторое время отдыхать, ни о чем не думая, – пока предупреждающий сигнал не возвестит о начале маневра. Хотя как это сделать – ни о чем не думать, он так никогда и не мог понять.

Сенцов по очереди повернул регуляторы, усилил яркость бортовых экранов. Они замерцали неживым, призрачным блеском. Проступила звездная россыпь, и даже словно бы потянуло пронзительным холодом пустоты. Коробов зябко повел плечами.

Сенцов едва нашел терявшуюся в солнечных лучах Землю и долго смотрел, не отрываясь. Оттуда человек неудержимо стремился в космос. Он и вышел в космос и, конечно, все дальше будет удаляться от дома – так ребенок сначала едва решается обойти двор, а потом все смелее и смелее движется к темнеющему далеко за околицей лесу, – но только все равно без Земли человеку не прожить. Не прожить без Земли, какую бы ни устраивать оранжерею на борту… Здесь вот тоже один умник хотел расписать потолок разными пейзажами – только нагонять тоску… Хорошо, что не дали – покрасили в легкий серебристый цвет.

А ведь летят они не так уж и долго, осваивают, так сказать, пригородный маршрут. Что же станут говорить люди, которым выпадет счастье участвовать в рейсах дальнего следования? В том, что эти рейсы будут, Сенцов не сомневался, иначе их пребывание здесь теряло бы всякий смысл. Но все же противоречие между продолжительностью полетов и основой психики человека – тягой к Земле – оставалось, и разрешения его Сенцов не видел. А он не любил продвигаться вперед, оставляя за спиной нерешенные задачи…

Он покосился на Коробова, нащупал выключатель курсового экрана, нажал.

Рубку залило красноватым светом. Острые тени легли на стену, заиграли на циферблатах. Легкое головокружение на миг задело пилотов.

Марс висел перед ними широченным медным серпом. Легкая дымка смягчала его очертания. Извечная загадка, красное яблоко раздора… До сих пор спорили, есть ли на планете что-нибудь, кроме песка и скудной растительности, а может – даже и ее нет, являются ли спутники Марса искусственными, была ли здесь когда-нибудь высокоорганизованная жизнь…

Ответ на все вопросы был рядом, рукой подать: всего в тридцати тысячах километров от ракеты светилась Аэрия, виднелись Большой Сырт, загадочный Лаокоонов узел… Было от чего закружиться голове.

Коробов смотрел, уткнув подбородок в грудь, тихонько посапывая. Сенцов, сам того не замечая, чуть улыбнулся.

 
А Марс заливает полнебосклона.
Идет тишина, свистя и рыча… —
 

медленно прочитал он.

– Тишина… – задумчиво повторил Коробов. – Это недобрая тишина…

– Это написано не о тишине. О победе…

– Я где-то слышал… Недавно написано?

– Нет, давно… Я бы взял его с собой к победе. У него было чувство полета…

Вот так выглядит победа – красным полумесяцем на экране. Без увеличения, с расстояния в тридцать тысяч километров. Добрались все-таки. А дальше?

 
И вечность космическою бессонницей
У губ, у глаз его сходит на нет,
И медленно проплывают солнца —
Чужие солнца чужих планет…
 
 
Так вот она – мера людской тревоги.
И одиночества, и тоски.
Сквозь вечность кинутые дороги,
Сквозь время брошенные мостки.^[1]
 

Сенцов умолк. Сквозь время брошенные мостки…

Нет, все же лететь годами – это трудно. Трудно… А что будет, когда речь пойдет о межзвездных расстояниях? Как тогда? Смена поколений? Но кто решится дать жизнь детям, которые никогда не увидят Землю? Кем станет – ну хотя бы третье поколение таких людей?

В кресле рядом заворочался Коробов. Вздохнув, он негромко сказал:

– Обидно все-таки… Летим чуть не год, а лет через пятьдесят – сто люди будут сюда добираться за день. Очень просто. Ну – за три дня… Мы с тобой – знаешь кто? Из каменного века… Мы сейчас в дубовом челноке плывем, даже не в челноке, а на раме, обтянутой шкурами. А будут когда-нибудь океанские атомоходы на газовой подушке. Это – обидно… Притом пращуры наши, в дубовых челноках – они не знали о будущих океанских кораблях. Даже и не задумывались, вероятно. А мы-то в общем знаем, что после нас будет. Для этого и работаем: ведь наша работа не столько даже для нашего поколения, сколько для будущих. Ты скажешь – так работают многие ученые. Но ведь истины, открытые ими, остаются надолго. А о нас потом что скажут? Поймут ли они нас, потомки? Не усмехнутся ли: «Летали тут когда-то на тихоходах… только засоряли пространство!» Удастся ли нам сделать такое, чтобы и правнуки сказали: нет, не зря старики жгли топливо!