Цикл стихотворений

ЕДУ

 
Билет —
         щелк.
               Щека —
                      чмок.
Свисток —
          и рванулись туда мы
куда,
      как сельди,
                  в сети чулок
                         плывут
       кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                  уродом-урод,
а завтра —
           узнать посмейте-ка:
в одно
       разубран
                и город и рот —
помады,
                                  огней косметика.
Веселых
        тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                   Едва ли!
В Париже
         площадь
                 и та Этуаль,
а звезды —
           так сплошь этуали.
                         Засвистывай,
             трись,
                    врезайся и режь
сквозь Льежи
             и об Брюссели.
Но нож
       и Париж,
                и Брюссель,
                            и Льеж —
тому,
                                кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
          в сани
                 с ногами —
в снегу,
         как в газетном листе б…
Свисти,
        заноси снегами
меня,
      прихерсонская степь…
                         Вечер,
       поле,
             огоньки,
дальняя дорога, —
сердце рвется от тоски,
а в груди —
            тревога.
Эх, раз,
         еще раз,
стих – в пляс.
                         Эх, раз,
         еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
         еще раз,
еще много, много раз…
Люди
     разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
                                  как я
              себя протряс,
скажут:
        в лихорадке.
 

1925

ГОРОД

 
Один Париж —
             адвокатов,
                        казарм,
другой —
         без казарм и без Эррио.
Не оторвать
            от второго
                       глаза —
от этого города серого.
                         Со стен обещают:
                 «Un verre de Koto
donne de l’energie»[1].
Вином любви
            каким
                  и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
       критики
               знают лучше.
                         Может,
       их
          и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
        не шагает
                  рядом.
Как раньше,
            свой
                 раскачивай горб
                         впереди
        поэтовых арб —
неси,
      один,
            и радость,
                       и скорбь,
и прочий
         людской скарб.
Мне скучно
           здесь
                                           одному
                        впереди, —
поэту
      не надо многого, —
пусть
      только
             время
                   скорей родит
такого, как я,
               быстроногого.
                         Мы рядом
         пойдем
                дорожной пыльцой.
Одно
     желанье
             пучит:
мне скучно —
             желаю
                   видеть в лицо,
кому это
                                   я
           попутчик?!
«Je suis un chameau»[2],
                      в плакате стоят
литеры,
        каждая – фут.
Совершенно верно:
                  «je suis», —
                                это
                                     «я»,
                         a «chameau» —
               это
                   «я верблюд».
Лиловая туча,
              скорей нагнись,
меня
     и Париж полей,
чтоб только
            скорей
                   зацвели огни
                         длиной
       Елисейских полей.
Во всё огонь —
               и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
       жуками
              всех систем
жужжат
       автомобили.
                         Горит вода,
            земля горит,
горит
      асфальт
              до жжения,
как будто
          зубрят
                 фонари
таблицу умножения.
Площадь
                                 красивей
                 и тысяч
                         дам-болонок.
Эта площадь
            оправдала б
                        каждый город.
Если б был я
             Вандомская колонна,
я б женился
            на Place de la Concorde[3].
 

1925

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

 
Я стукаюсь
           о стол,
                   о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
                в отеле Istria[4] —
на коротышке
             rue Campagne-Premiere[5].
Мне жмет.
                                    Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
           тоску рассыпай.
Направо от нас —
                 Boulevard Montparnasse[6],
налево —
         Boulevard Raspail[7].
Хожу и хожу,
             не щадя каблука, —
хожу
                               и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
         не встанут виденья.
Туман – парикмахер,
                    он делает гениев —
загримировал
             одного
                    бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
                         Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
       «За что боролись?
                         А Рудин?..
А вы,
      именье
             возьми подпальни»…
Мне
    их разговор эмигрантский
                             нуден,
                         и юркаю
        в кафе от скульни.
Да.
    Это он,
            вот эта сова —
не тронул
          великого
                   тлен.
Приподнял шляпу:
                 «Comment ca va,
                         cher camarade Verlaine?»[8]
Откуда вас знаю?
                 Вас знают все.
И вот
      довелось состукаться.
Лет сорок
          вы тянете
                    свой абсент
из тысячи репродукций,
Я раньше
                                   вас
             почти не читал,
а нынче —
          вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
                    не поймешь ни черта:
по-русски дрянь, —
                   переводы.
Не злитесь, —
              со мной,
                                                 должно быть, и вы
знакомы
        лишь понаслышке.
Поговорим
          о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
       плохие стихи —
                      труха.
Хороший —
                                    себе дороже.