И другое дело – лес незнакомый. Тайна сначала разлита равномерно, томишься выбором: туда? Или туда? Или всё-таки туда? А уж как поймаешь носом воздушную речку с грибным духом – дай бог ноги. Только самые распростые простаки думают, что собирать грибы – это еле-еле плестись от дерева к кусту, глядя только себе под ноги. Грибы не про них! До «еле-еле» можно замедлиться в очень немногих местах, да и в них нельзя просто так смотреть под ноги, ни один мало-мальски толковый грибник просто под ноги не смотрит, он шарит глазом по серёдке подлесья и угадывает, вычёсывает места, где гриб может вырасти в принципе, ведь ни один гриб не заставишь показаться там, где ему не по душе, не в грибном месте, а уж от одного грибного места до другого – скорым аллюром. Собственно, собирать грибы – это бежать по лесу.

Как только я себя в этом убедил, словно кто-то остановил меня мягкими руками в грудь и зашелестел в уши: «Не ходи туда, не ходи, не ходи!» – и я повернул обратно, к деревне.

«Махну-ка в другую сторону, старая колорадочница опять, наверное, не расслышала, а ты мотайся целый день по болотам…»

С едким злорадством на самого себя, ступал в свои же следы, в глубокие моховые лужицы и быстро миновал подберёзовое политбюро, свинушечный разлёт и так до самого сыроежного крошева. Солнце подгоняло меня в затылок, и я чуть свернул со следа влево, на просвет, быстрее к краю, и так уж много времени потерял! – не признавался, что дело не во времени только, но в этом самом легко щекочущем страхе: вернуться, вернуться на старое место, к себе, в себя. Свернул, да видно больно круто – просвет оказался не краем деревенской поляны, а узкой болотной улицей, просекой, на которой разлеглось солнце.

Я пошёл через просеку с небольшой поправкой вправо, солнце грело теперь кепку над правым ухом, чуть к затылку, и через десяток минут – а больше я и не мог идти до этого места! – упёрся в такой частый мелкий березняк, что продраться через него нечего было и думать, тем более, что через него мне и не нужно было продираться, сюда-то я через него не лез! В глубине частокола на клочковатом рыжем мху разглядел гирлянды голубых поганок. Ничего им там не грозило, никто их там не трогал – разрослись.

Колок стал обходить слева – ему непременно должно было кончиться через сотню-другую метров озерковской поляной, разве что попаду на неё чуть сбоку. Похожая на тропу вмятость во мху, местами стояла в ней вода, видно, так же обходили чащобу лоси. Я обшаривал глазами светлую половину леса – она была удивительно безгриба, только шишки да гнилые пеньки дырявили одноцветность ковра, пригибаясь же и поворачиваясь в рыжую тень другой стороны, вздрагивал: то тут, то там торчала мясистая шляпка синей поганки. Случалось, поганка торчала самым краешком, а краешек отсвечивал рыжим мохом – ну, чисто белый!.. но не спеши лезть с ножичком в непролазное, вот правило: посмотри, кто там с незнакомцем рядом и в полный рост. Скажи, кто твой брат…

Уже отмерял с полкилометра, если можно в лесу говорить о километрах, а мелколесой стене конца не было. Я выругался с досады на свою несообразительность, на хитрость этого малолетнего угрюмца-леса и полез-таки сквозь него: сколько я понимал лес, в ширину молодняк не мог быть долгим – за ним или болото, или вырубка, или заветная опушка. Солнце ровно стояло на плечах – это я отметил на всякий случай.

Шагов через двадцать уже пожалел, что решился на штурм: сам я ещё мог продраться сквозь строй берёзовых подростков, можно было бы отдельно просовывать между тонкими стволами корзину, но вместе с корзиной лезть было невозможно, её отнимали, охватило чувство подворотни с дюжиной оболтусов у дальнего, твоего подъезда – не прирежут, но накостыляют и портфельчик-то отберут. И кепку – я устал её поправлять и поднимать. Какая-то гуашевая варакушка торопилась порхать за мной то с одного бока, то с другого, замечательно подражая моему молчанию. Или она следила? Синие поганки хрупали под ногами, стало темно и неуютно. Я бы непременно повернул назад, если б не увидел огромный подосиновик в нескольких метрах впереди. Самое сильное доказательство тому, что не ты идёшь по лесу, а лес ведёт тебя, пропускает, как по некоему тракту до нужного ему места. Только ты набрался воли и решил: всё, поворачиваю назад, – он обязательно подсунет приманку. Особенно, если ты собрался совсем выходить из леса – просто так не отпустит, непременно воткнёт под ноги какого-нибудь крепыша. Может, скучно ему без нас?.. В сравнении со старыми коричневыми сопляками этот красивый истукан был каменным, я без жалости вывалил подберёзовое желе – вон! Отсюда же угадывался выход, мох снова становился зелёным. Выбравшись, я отряхнулся от сучков и иголок, перевёл дух. Передо мной снова была просека, только теперь с рукотворной канавой посредине. Узкую пустошинку между частиком и этим болотным рвом в насмешку, вместо награды за штурм, крикливым кагалом заполнили красные мухоморы. Панорама бомбардировки. Ну что бы – столько же подосиновиков! Почему именно мухоморы, тут ведь ни души, тут ведь всё равно, кому проводить собрание, нет – мухоморы, до краёв, даже спустились вниз, даже – вон! Вон! – взобрались по другому склону канавы и даже просочились в можжевеловые темники, начинавшиеся в пяти шагах от моего лаза. Полон лес погани, тьфу!

По канаве я почти побежал – направо, не очень-то уже смотрел под ноги, я искал не грибы, а деревню Озерки. Канава сначала шла куда мне и хотелось, на восток, но скоро повернула под меряным прямым углом на север и мне представилось, что какой-то лесной чертяка сейчас передо мной эту канаву и чертит. Я прибавил ещё – догнать и разобраться! – а канава снова свернула на восток и, не успел я этим успокоиться, воткнулась перпендикулярно в другую канаву, и слева, куда мне идти совсем не хотелось (куда было нужно, я уже не соображал), на верхотуре давнего отвала всё в тех же десяти шагах рос огромный, мне даже показалось – тот же самый! – подосиновик. Я пошёл налево. У подосиновика чуть передохнул, присев, а когда встал на бугорке во весь рост, увидел – не могло же средь белого дня так ясно увидеться! – торчащую с той стороны березняка черепичную крышу, трубу и дымок над ней.

Сломя голову бросился через берёзовый частокол, разодрал штанину, потерял оба подосиновика, а когда выскочил с другой стороны, увидел вместо крыши болото и две завалившиеся друг на друга старые гнилые берёзы.

Случалось ли вам заблудиться в самом начале своего похода по лесу? Ещё бы… в незнакомый лес только войди – усмирённая городскими табличками кровь уж леденит затылок: «Заблудился!» Я окончательно перестал высматривать подосиновики, повернулся похолодевшим затылком к солнцу и поскакал по мхам и кочкам – если уж не в деревню, то на дорогу, по которой я вчера ехал, на неё не выйти было невозможно! И уже молился на дорогу, хотя совсем недавно не ставил её ни в грош, потому что считал: у человека есть все чувства – и птичьи, и рыбьи, и насекомьи, только они слегка завяли за ненадобностью. Я умел их оживлять, и был уверен, что в лесу никогда не заблужусь, потому что иду по своему – магнитному? – полю, только бы о дороге не задумываться, ведь где и можно заблудиться, так это на дороге. Ты чуешь: не туда, не туда, магнитный флюгер так и тащит тебя на обочину и за неё, а дорога держит и тянет обратно в колею. А когда привыкаешь подчиняться – перестаёшь ориентироваться в мире. Дорога вещь коварная, это такой инструмент для ослепления человека, она превратила его из птицы в какую-то тупую вагонетку… Но сейчас ругал её зря – дороги не было. Через четверть часа скачки я стоял на краю канавы среди мухоморовой братии, в глубине березняка белела куча выброшенных мной подберёзовиков. Вот те камуфлет! Так могло случиться, если бы весь лес, как на блюде, повернуть разом на сто восемьдесят градусов. Выходило, что солнцу верить нельзя. Я вспомнил про компас. Север был на севере, юг – на юге, а куда идти непонятно. Что толку с компаса, когда уже столько напетлял? Я сделал самое верное, что можно было сделать: по своим же следам всю дорогу назад, благо во мху следы были видны отлично.

Времени не помню, но «отследив» изрядно, я вышел-таки к сыроежному крошеву, от него уже, гораздо скорее, чем ожидал, «отследил» до ёлочек, перебежал через ржаной клин к берёзкам, рассмотрел за ними кочкастую луговину и два слившихся говённых озерца, верстовую берёзу-калеку между ними и готов был уже расхохотаться над собой, сесть прямо на сырую кочку и расхохотаться, прощая и одновременно не прощая себя за трусость: «Ну ты, приятель, даёшь, в трёх соснах!..», как услышал электрическое шуршание поднимающихся вместе с кепкой волос на холодеющем затылке: деревни за озерцами не было, не было и разбитой в две-три колеи пыльной дороги, и бабки на огороде, и огородов, и уж, конечно, не было у околицы моей «волги», поскольку не было околицы…

Самое лёгкое, чем можно было загородиться от помешательства, начать твердить: «Это другие, другие, другие, совсем другие Озерки, это не Озерки, а просто какие-то озерки…»

С луга тянуло холодной сыростью. Пропотевший от скорого шага, от потрясенья, я почувствовал озноб во всём теле, ёжась, поднялся и, стараясь не оглядываться, незаметно – для кого?! – убыстряясь и убыстряясь, подался к лесу: спрятаться! Неожиданный грохот достал меня в спину, но я и тогда не обернулся, я без этого знал, что сухая белая великанша рухнула в воду, завершая превращение мира, разборку мистических декораций.

Когда лес сомкнулся за мной, остановился и с тупой размеренностью начал себя успокаивать: «Мало что ли тут может быть луговин с лужами посредине? Много!.. Много тут может быть луговин с лужами посредине!.. Мало ли?.. Много!.. Мало ли?..» А вспомнив, какой кусище на карте занимал зелёный с редкими просветлениями цвет леса – десять Бельгий! – слегка пришёл в себя: «Да мало ли на таком кусище?.. Много, много!..»

В лес убегаешь – понятно, что за грибами, – но главное – от людей, пристроить на отдых душу, хоть на несколько часов… Талдычишь себе: как хорошо, как здорово. А наткнёшься на мысль, что вдруг придётся всю жизнь прожить в лесу – по спине пробегает холодок караулящей жути. Городской человек не сможет выжить в лесу не потому, что не прокормит себя или замёрзнет, нет, он в первые же сутки, если будет знать, что они только первые в долгой череде дней, сдохнет от тоски, ведь когда речь пойдёт не о прогулке и возвращении, а о жизни тут, сразу становится очевидной инородность, нажитая чужесть твоя этой проросшей деревьями земле, душа леса не принимает твою душу вместе с разумом-колёсиком, притёртым к городскому механизму, и поэтому либо лишит тебя его, разума, и ты чокнешься, превратившись в лешака, либо вытряхнет из тебя саму душу и ты кончишься, но тоже не сразу, а сначала пронаблюдаешь свой собственный душевный исход – с этой тихой холодной спинной жути он и начинается.