2

На болоте ровным облаком-нимбом лежал туман. Даже до первых кустов добраться оказалось непросто – между кочками нога утопала чуть не по колено, из-под травы выступала лоснящаяся чёрная жижа и хваталась за сапог. Ведьма колорадская! Казалось, что всё население деревеньки высунулось из окон и смотрит на мой потешный аллюр к лесу. Не обернулся – а вдруг и вправду смотрят, от таких проводов можно и испугаться.

«Вернуться к машине и рвать отсюда!» – подумал я и сам зашагал дальше: торчащие над туманом верхушки елей уже не просто манили, но тянули к себе, зацепив тугим жгутом не то что за рёбра, а за саму печёнку – где-то там, внутри и холодело при каждом появлении в воображении бурой шляпки.

За полосой кустов земля, оставаясь оспяно-неровной, отвердела, бежать к лесу стало легче, только чем ближе он становился, делалось и страшнее. В незнакомый лес входить всегда страшно, и когда бы не страсть, кого затащишь лешему в гости? Страсть всегда больше страха, а у меня в глазах, умноженные зеркалами снов и небывалого со мной, стояли, росисто манекенясь в притихшей траве – белые, белые, белые, ах! Какие же, чёрт побери, белые!.. Ведь пустейшая вещь – плесень одноногая, а так вгрызается в душу, что ничего больше и нет на свете, – я слышал, как они меня звали, томясь никому пока не высказанной тайной… Через болото и страх я пёр на этот зов, в незнакомый лес, как будто в новую, такую же тайную, иную свою сущность.

И всё же я был рад, что Рыжий не пошёл ко мне провожатым, не было, как говорится, счастья. Страшно-не страшно, а с лесом надо быть одному, как, может быть, с Богом, поверьте атеисту, он знает и вкус, и цвет уединения и таинства, никто больше него не таился своих отношений с Высшим Разумом. Какие грибы компанией!? «Ва-а-ань!.. Ма-а-ань!.. Ау-у-у-у!.. Ча-во-о-о!..». Я от человеческого голоса в лесу сразу становлюсь несчастным.

Между болотом и полем узко вклинился кусочек поля, злаки были здесь ещё гуще – по колоску на три метра. «А рожь-то у нас кака!..» Вот именно – кака…

Вчера хотел было заночевать в машине, но с сумерками на меня накатила такая тоска, что я сломался – пошел проситься на постой по деревне. Приютил Рыжий. Он жил один, и когда я перешагнул порог его хибары, меня обуяла тоска ещё большая – такую щемящую убогость я даже описывать не берусь: пустой дом, в котором не было бы ничего вообще, выглядел бы достойней, во всяком случае в пустом не из чего было родиться такому запаху. Рыжий всё молчал, поглядывал на меня исподлобья и с какой-то брезгливостью, как будто это я был в вонючих портках или я был виноват в том, что его берлога лет пять не видела веника.

Спасение было одно. Рыжий, как только увидел бутылку, переменился.

– Грибов? Грибов-то наберём! – голос у него был тоже как будто с ржавчиной, может от того, что молчал днями напролёт? – грибов у нас тута! Эк, дела – грибов!.. – и уже сидел с оббитой кружкой за краешком заваленного всяким хламом стола.

Початая бутылка допилась быстро. Рыжий, вопреки моему ожиданию, не притронулся ни к колбасе, ни к рыбе, не из скромности, конечно, а словно и не знал, что это такое. Отломил черного хлеба, нюхал его и понемногу щипал. Но бутылка кончилась.

– Оно, правда, в этом годе гриба считай, что и нет, – он махнул на стол рукой.

Ночевать я приладился на широкой шатающейся лавке и почти уснул, но Рыжий сел на корточки рядом и начал, как бы сам с собой приговаривать:

– Помянуть бы надо, да, помянуть… Грибов-то всё одно нет, а председатель был хороший.

– Давно он умер? – спросил я, когда выпили половину второй бутылки.

Рыжий смотрел мимо меня, и когда я повторил вопрос, с трудом выдавил:

– Х-хто?

– Председатель ваш.

А он, может, и не умер…

– Ты сам сказал – помянуть. Чего ж поминать, если не умер?

– Умер, не умер… Умер, не умер… – он уже пьяно полубредил, я спрятал остатки водки и снова улёгся на лавку.

Теперь уснуть не мог долго. Стонал и хлюпал упавший на пол около стола хозяин, из-за стен сочились непривычные звуки не городской жизни: кто-то скрёбся, кто-то завывал, кто-то шуршал и повизгивал… Хмельная дрёма уныло таскала меня из яви в небыль, из весьма ясных размышлений о том, кто же это устроил в лесных забубеньях такую жизнь, что от человечества её представляет такой заплесневелый мухомор, – в мутное подозренье, что Рыжий и остальные местные обитатели и не человеки вовсе, а грибной форпост, слуги леса, грибы-оборотни, не поленились за мной аж в самую Москву, чтобы заманить и погубить…

Разбудил меня Рыжий – было семь часов. Я чуть не заплакал от обиды: ну как можно было проспать? Сколько я ни бывал в деревнях и на дачках, трезвый и усталый, или пьяный и дымный, всегда вставал с рассветом. Это же не в городе, город утра не знает, можно проснуться в обед и спокойно посмотреть в зеркало: ну и что? Но проспать утро в ста шагах от леса или зорьку у воды, сиротеющей без поплавка – вот и чувство утраты, ощущение свалившегося с кормы: пароход дня уходит, и никто не заметил, что тебя нет на палубе. Солнце высоко, хочется попросить прощения за растрату, да только тот весёлый, но именно сейчас чем-то опечаленный гений, который мог бы простить, утратил вдруг свой великий дар – прощать.

Утро, известно, длится век, а проспать его можно за какие-то три часа! А грибы нужно брать сонными.

– Поправиться бы!.. – Рыжий стоял перед лавкой вопросительным знаком, – поправиться, да и в лес… пора. Грибов у нас нонче… я такие места покажу, не унесём!.. Поправиться б…

От него явно тянуло плесенью. После маленькой Рыжий проворно влез в сапоги, но уже после второй лёг на мою скамейку и под собственные бормотанья: «Какие грибы? Белые? Да я за всё лето всего один белый взял, и тот – мухомор, с-скотина…» – уснул.

Я быстро оделся, сгрёб приготовленные с вечера корзину, две болоньевые сумки – на всякий случай! – нож, компас и побежал к лесу. На улице уже подогрело, но туман с болотца ещё не поднялся, лежал ровным блюдцем, как прилип. В соседнем огороде соседка уже собирала жуков, богатый урожай. Захоти она их специально развести – в два дня бы все передохли.

– Бог в помощь! – крикнул я, не останавливаясь около машины. Соседка оттопырила мизинцем от уха платок, – где тут ваши озерковские белые?

– Озерковские? – посмотрела недоверчиво, говорить ли? – озерковские туда! – махнула за лужи, на кочкарник и кустарник, куда я собирался меньше всего. Секунду размыслив, я повернул по её взмаху – отчего ж не верить? Солнце упиралось мне в лоб.

За рожью начинались берёзки, а с ними и новое болото. На другом краю его, через редкое белостволье, виднелись тёмные ёлочки, – ну! ну! – добежал, но и вокруг ёлочек пучились сырые серые мхи и только жалкие полупрозрачные сыроежки бледно розовели в двух-трёх местах и умоляли не трогать их: «рассыплемся!». Да и то – сыроежкой в лесу не спасёшься, а на болотную так и вообще плюнь. Плюнул, а кровь всё равно побежала быстрее – какие ни есть, а уже грибы!

Ёлки пошли чаще, но болото не кончалось, кочки под ногами плыли в солнечной канители, не разобрать, где блик, где лист, где гриб. Солнце грибнику враг, всегда впереди чудится опушка, начинаешь метаться от просвета к просвету, а грибная тропинка пробежала в другую сторону.

Прошлёпал уже изрядно, всё на солнце, чтобы и без компаса знать, куда возвращаться. Если я берусь идти по компасу – заблужусь обязательно. Впрочем, и когда начинаю сверяться по известным правилам и приметам – ветки, ветер, мох на стволах и прочее – тоже плутаю. А иду по наитию – всегда выхожу куда нужно… Мы не знаем, что мы превосходно знаем, как ориентироваться в лесу, не надо только в него путать всякие компасы, сомневаться нельзя. Хотя, как сказать! Одна истина гласит: сомневайся во всём. Другая: прочь сомнения, верь! Два пути к одной вершине – один окольный, если уж однажды усомнился, сомневайся во всём, другой прямой – не сомневайся! Второй путь короток, в несколько шагов, но уж больно велик соблазн после первого же шага втайне от себя спросить кого-то: а вдруг? И – всё…

Стали попадаться семейки крупных поганок неровного пепельного цвета, потом одинокие поганки коричневые – когда увидел первую, сбилось дыхание: белый! Ан нет, треснул со зла по ней сапогом и от обиды стал наклоняться за сыроежками, они крошились ещё в пальцах, но всё равно складывал в корзину, накидал так десятка два и разом высыпал розовую труху в мох.

Вошёл в полосу свинушек – они неожиданно дружно разбежались по кочкам, сколько было видно в обе стороны. Свинский гриб, всегда доверчивому свинью подложит: ножка чистенькая, дома пополам разрежешь – места живого нет. Полоснул ножичком, так и есть, всё гниль. Болото! Вот на кабаньих тропах дуньки так дуньки! Дебелы, мясисты, края от натуги плоти завернуты вниз, тронешь такую и услышишь грибных соков песню, обидно не брать. И никто ведь больше на кабаньих пашнях не приживается, свиньи-то свиньи, а друг другу помогают… может, они родня – грибы и кабаны? В старости, когда завернётся, на свиное ухо похожи… И брать как? Свиньи, у них душа чёрная, сколько не вари, чернота стекает, стекает, до бела откипятились, откинешь – черней, чем были.

Попался подберёзовик, старый, уже пустил сопли, по-хорошему его тоже поддать бы ногой, и поддал бы, была б корзина потяжелей. Через десять шагов набрёл на целую поляну таких стариков, штук двадцать пять, политбюро, казалось, они только что о чём-то переговаривались и застыли вдруг, наклонившись друг к другу группками по три-пять стариканов и были недовольны, что я помешал очередному их заговору. Чу – и затаились. К радости гнилых, я вырезал с десяток старичков помоложе и уложил их медузные шляпки в два ряда на донышко. Оставшиеся слизняки теперь смотрелись молодцами, зато те, что в корзине, сразу слиплись и одряхлели.

А лес взял меня за рукав можжевеловой веткой и потащил в свои зелёные утробы, и страшно было довериться ему, а не довериться – чего было приезжать? Успокаивался: тротуарным ортодоксам ближайший буреломишко незнакомого леса чудится пределом дремучести с невидимым злобным населением, которые караулят тебя, – тебя! – туточки давно, может быть – века, и жаждет над тобой расправы… А кто из нас её не достоин.? Именно тихой и именно расправы, не какого-то разового наказания, хоть даже и самой смертью, хоть и муками лютыми – не за тело страшно в незнакомом лесу, страшно заблудиться. Не так-то легко нырять в неведомое, всё неведомое – чужое, и вот на пороге этой всесильной чужести и догадываешься, что ты сам себе неведом и чужд. Ты. Сам. Себе. Вот где истоки лесной жути.

Ничего, кроме грибов, нельзя впускать в голову, – чур! Поймать носом воздушную речку с грибным духом и вперёд, бурелом ли, болото – вперёд!

Я полез, от мрачных мыслей отвлекая себя размышлениями о том, что существуют два совершенно разных удовольствия: собирать грибы в знакомом и – незнакомом лесу. Лес знакомый видишь ещё во сне, далеко видишь, до последнего грибного уголка, там-то и растёт самый-самый, он светит оттуда, потому и весь лес прозрачный, добрый. Не до конца ещё проснувшись, в ожидании голоса будильника, уже прочёсываешь лес своим воображением, провидишь и этим прови