– Белого тут много, – и глаза его засветились, – в лесу его не ищи, он со всего леса на опушки сбегается, оторваться от леса не может, а то бы прямиком в деревни двинул. А уж если в лесу – только по дороге, обочь, обочь. Знаешь, где раньше хорошо рос? Э-э, не знаешь! По коровьим тропам, прям-таки вереницами выставлялись. И коровы всегда здоровы были, белый гриб от коровьей порчи хорош, а ещё он хорош…

Этого я слушать уже не хотел: семь вёрст до небес и всё грибным лесом. Я сам мог ему лекцию прочитать: и от мигреней, и от триппера, и – это мне больше всего понравилось – от обморожения. Так и писали: незаменимое средство при обморожении. Только не мог сообразить, как в июле обморозиться или где в январе белые грибы собирать? Или маринованными? Особенно, наверное, хорошо, если их употреблять под водочку вместо лежания в сугробе. Правда, это я сейчас при старике ёрничал, а когда грибную медицину читал (грибную!) во всё свято верил, и что горький гриб от тифа, и что рыжий – от чахотки, зелёный, на который глянуть опасно – от порчи крови и тромбов, а одна какая-то невзрачная серая поганка даже от алкоголизма. Читал тогда и думал, что грибы специально урождены под человеческие проблемы, поэтому они всё-таки и не грибы, а что-то недостающее человеческое. Ведь и держатся – каждый гриб своего дерева, деревья же – люди.

Пока я это вспоминал, дедуля забормотал совсем уж бессвязное:

– …а как пошла за белыми охота, они взяли и сами стали расти мухоморами, не отличишь.

– Закосили?

– Надо же как-то от вас спасаться.

– В белые тут у вас никто не превратился?

Лесовик опять посмотрел с опаской – на меня, на корзину.

– А на что тебе?

– Познакомились бы, – я вовремя спрятал смешок, старик смотрел теперь на меня пристально, не мигая и не отрываясь, да взглядом нашего брата не пронять, я отвечал ему синхронной ровной пытливостью, и небритое его лицо помягчело.

– Эх ты, контора!.. Вона, смотри.

Мне было легче себе не поверить, ущипнуть за ягодицу или как-то по другому заставить проснуться: под тем самым кустиком, где я тщетно высматривал дедову корзину, чуть прикрывшись веточкой медуницы стоял прекрасный белый гриб, такие иногда показывают в погодном хвосте программы «Время» или печатают в календарях, форсируя цвета и яркость. Крепкая, как бы перевитая спрятанными под буроватой кожей жилами ножка, светло-коричневая буграстая шляпка, размером в лесовикову кепку, с белым, чуть в желтизну – или зеленцу? – подбоем спор. Спорам было тесно, они выпирали из-под неровного обода, как бы собираясь расти вверх сами. Словом, гриб красавец, каких, может быть, иному грибнику вроде меня только на картинках и доводилось видеть. Гриб стоял чуть отклоняясь назад, как богатырь, собравшийся биться с чудищем и похваляющийся перед боем.

Корзину высматривал, а грибного слона и не заметил, что значит дедов прицел!

– Прохор, – любовно, но с оттенком то ли зависти, то ли обиды выговорил мой леший, прищурился и тихонько покачал головой, как всегда делают старики, забредшие в какой-нибудь запылённый уголок памяти, – крепкий был мужик… Здесь у них как раз рига стояла, последняя во всей деревне, пустая уж двадцать лет, а всё одно – не разбирал.

«Шишки что ли в ней сушить?» – как бы между прочим подумал я про ригу, лес ведь кругом, но ни спорить, ни спрашивать ни о чём не стал, меня не отпускало очарование, только из-за него я и не сорвался с места, чтобы дотронуться руками и вывернуть из земли с корнем.

– …и вон, и вон…

Лесной чудодей начал кивать по сторонам, и на концах его кивков появлялись грибы, настоящие белые грибы! Эти были поменьше, поскромнее первого, с чудищем биться не собирались, но всё равно дыханье моё запрыгало, вот тебе и плесень переросшая – ведь плесень! – а при встрече с ней восторг – сравнить не знаешь с чем, но видишь, видишь, чувствуешь тот тёплый свет в глубине полупрозрачного крашеного воска школьных манекенов, а в них-то откуда? Есть, есть в этом какая-то тайна… и куда делась усталость и желанье убежать вон из леса?

– Всё Сильвачёвы, – пояснил старик, – на этих фамилия и держалась, а что до войны, так тут вся деревня была из Сильвачёвых, по прозвищам различали: Сильвачёвы-Горелые, Хромые, Портные были Сильвачёвы, Кузнецовы, Ивановы были, те все бедовали, по пятнадцать человек в избе, а деловиков – пшик, они первые и подались, а в люди, всё одно, только один Иванов и вышел, третий, Васька, столовой в городе заведует… вон там, как улица вниз пошла, дом их.

«Улица», то есть лес, ничем особенным от остального леса не отличимый, метрах в ста и вправду понижался.

– А вон, видишь, две берёзы? Околица… за ней уж гриба нет, никто не селился, зато километра через два – Жилино, раза в три деревня больше была, а уж не поленишься дойти до самих Озерков – там-то гриб вековой, особенно по-за кладбищем, это с развила от алатыря левой руки, что прямо в подъём, до берёзовых клиньев, так вот в самих берёзовых клиньях и с другой стороны вокруг кирпичного завода…

– А эти Сильвачёвы – какие? – Перебил я деда, пока он не начал брендить про озерковский университет… какой в этом гнилом болоте кирпичный завод? – Вот эти, эти – какие? – и нащупал в кармане сложенный нож.

– Эти как раз Хромые, дед у них хромой был… вон он, гля-ко, притулился… сам дед Сильвачёв, хромой чёрт, ох, и норовной был старик, намаялись мы с ним!..

В том месте, где плоским щитом высился корень поваленной берёзы, на вздыбленном от падения дёрне, криво оперевшись на один из высоких корешков, стоял старый белый гриб, размером он не уступал первому, да сила из него уже ушла.

– Таких упёртых теперь нет, не во что стало его впречь, норов-то, в вино ушёл, в дурь, в червоточину.

«Если червивый, – думал я про себя, – то конечно, а если не очень – можно и взять…»

– Ты сам-то, дед, что, не грибник? – только одно меня и удерживало от ножа – не я ведь нашёл их всех, закон не закон, а не по-совести.

Лесовик пожал плечами, словно первый раз услышал такое слово – грибник.

– Что ж ты тут делаешь?

– Думаю, – он по-хозяйски огляделся, – вырубить да откорчевать – это, скажем, мы с тобой сумеем, а как этих обратно?..– и обвёл рукой грибную поляну.

«Со мной? С чего это он решил, что я буду с ним вырубать да корчевать? Сумасшедший, точно сумасшедший!»

Однако, терпение моё кончилось.

– Ну, думай пока, – и открыл ножичек.

Э-э-э! – утробно завопил лесовик – велико было его недовольство, и так скорёжило его фигурку, что ничего, кроме крика «Моё-ё!» я не ожидал, – Нельзя!

Про нельзя я знал. Когда просто нельзя – это ещё ничего. Нельзя и всё, что уж тут попишешь… а вот когда можно, но почему-то нельзя – вот это мука зудящая! Я наклонился.

Старик смотрел дико округлившимися глазами и вдруг начал пятиться, пятиться, путаясь в траве, заплетаясь в ногах, назад, назад, потом вскрикнул, будто только что увидел меня, да не меня, а чудище какое, замахал руками и с неожиданной проворностью ринулся вглубь посадок. Некоторое время я подождал, вдруг он вылезет обратно с припрятанной корзиной и финкой и всё же заорёт «Моё!» – но его не было, не было, не было.

«Дурак и в лесу дурак», – ну что ещё можно было вывести из этого?

Дед Сильвачёв оказался, конечно, квеловат, но в сухой волокнистой ноге червоточины были почти незаметны. Перед тем, как срезать его, ещё раз обернулся на посадки: тихо… чёрт бы его побрал. Положил грибную голову Хромого в корзину зеленоватой щербатой мездрой вверх и начал торжественный отсчёт:

– Раз!

Прохора оставил напоследок – не терпелось, не терпелось взглянуть на него в корзине, да уж больно он был хорош на своём месте.

Всего белых на поляне оказалось семь, и только один пришлось, искромсав на части ногу-голову, выбросить. «Какая-нибудь пробабка Лукерья». Остальные грибы были некрупные, но из них совсем молодых, ножки бочонками, хрустящими на срезе, только два – и всё равно это были настоящие белые! А Прохор и изнутри оказался чист и плотен, как говорят, сахарный. Не пил, наверное, не курил, – продолжал я свой внутренний монолог.

Дно в корзине было снова закрыто, в третий уже раз, но теперь-то, теперь-то! – не политбюровской гнилью, а белыми! И я больше смотрел в корзину, любовался: вот же, вот же они, милые, сбылось, свершилось – белые! Ликовал. Все недавние страхи и чертовщину выдуло этим ликованием из головы, лес был добр и светел, день едва перевалился через свою середину, а передо мной нетронутым было целое Сильвачёво, а там Жилино, а там, «от алатыря левой руки вверх» и сами Озерки. Озерки, Озерки, наверное, всё-таки с другой стороны болотец, куда я сам собирался идти, да отговорили…

Славное сделалось во мне настроение – куда ушла усталость!? Конечно, настроение – внутри нас, но какое удивительное для него обрамление – лес. В городе тоже может быть и радостно, и страшненько, но похожи эти чувствочки на обойный рисунок: как бы не был ярок, в конце концов привычка нивелирует всё под серую служебную монотонность, дождь ли, ветер, утро, ночь… И – лес! Как он чувствителен к свету, тому самому, рождающему настроение! Вы бывали в лесу перед грозой, когда чернильная тревога сочится отовсюду, и лес мёртво затихает, силится остаться незамеченным для небесного гнева, а потом, когда это не удаётся, рвётся в чёрной тревоге, в чёрной, хотя туча и не закрывала ещё полуденного солнца, а только разинула зев? А как странен, как похож на дневной сон золотой лесной туман, когда видны макушки сосен, видно голубое небо, но не видно третьего дерева? Или другое чудо света: солнце ещё только вылупилось, не встало ещё на ноги, ещё только самые высокие ёлки дотянулись до розового разлива утра, а в лесу уже светлым светло, всё-всё видно и весело. И – вечером, едва солнце дало с зенита малый крен, а уже темно и даже тихим тёплым днём неспокойно на сердце и грустно: день в лесу, как поэт, первым понимает тщету света и рано умирает. Неспокойно и грустно. Лес не просто так или иначе как-то освещается, он ещё сам колдует над впитанным за прошлое житие солнцем, он сам творец своего света, и иногда, после долгого лесного плена кажется, что день не потому день, что солнце высоко, а потому лишь, что сейчас лесу весело, ведь и ветер потому лишь дует, что забеспокоились или разыгрались в лесу деревья…

Я пошёл вдоль дороги в ту сторону, где света было больше, от крапивной школы и пенькастого амбара туда, на край, к Сильвачёвым-Ивановым. Белые росли семьями по три, пять, лишь перед самым спуском к вырытой кем-то когда-то ямине гриб вырос в одиночестве, маленький, но уже старый: ножку съели, но шляпка под мой счётный стандарт подходила, и отметила собой рубеж – сорок семь.

Ивановых было десятка два… Честно признаться, азарт счёта иссяк, да и вообще яркость азарта как-то затуманилась. Пожалел только, что не тремя днями раньше я попал к ним в гости: почти все были стариками, правда, стариками надёжными, даром что из советской деревни, выбросил я только двоих, а за одним и наклоняться не стал. Сильно не переживал, наоборот, за «околицей» лес начинался ещё лучше, без этих уродливых крапивных ям и бузины, – скорей, скорей!.. скорей? – но… сразу за берёзами выстроились ряды пепельных поганок, уже мне знакомых. Я перебегал с одной стороны заросшей колеи на другую, по инерции чуть не на четвереньках ползал под аккуратненькими, в человеческий рост ёлочками – нет! поганки, поганки и поганки!

Не мудрствуя, бросил я ползать, вышел на дорогу и зашагал по ней быстро: всё равно в Озерки было через Жилино, а до Жилино – с чего бы деду врать? – всего-то пара километров. В колеях тут же закраснелись мухоморы, этакая прорва!

Скоро большие деревья кончились совсем и сплошняком встал умопомрачительной частоты берёзовый дурняк, как будто его посеяли однажды как траву, а проредить и прополоть позабыли. Дорога в нём потерялась, вынул компас, на солнце в этом лесу никакой надежды, и, держась – где остатков колеи, где просто более проходимых участков, двинул в Жилино.

Березняк был странный. В одном месте я споткнулся о торчащий из земли железный зуб, в траве его было не заметить. Присмотрелся – рядом ещё один, ещё и ещё, словно без шляпок металлические грибы. «Уж не Кузнецовы ли здесь вылупились?» Стукнул по одному ногой – едва заметно дрогнули все остальные, да ещё те, которые не заметил сразу. Перевёрнутая борона. Четыре дерева проросли сквозь неё, самое большое уже не умещалось в железную рамку и теперь она вместе с четырьмя ржавыми зубьями больно врастала в белое берёзовое тело. Что за оратай здесь заблудился? Через десяток лет борона врастёт и в остальные и приподнимется с ними над землёй… Потом попалась груда камней, тоже проросшая, потом путь мой пересекла канава, неглубокая, но зачем она в этом сухом месте? Потом выторчала из земли ещё одна железяка, очень похожая на слоновье ухо, назначения которой я так и не определил и с места не сдвинул. Рассказать в своём сельхозотделе… Русские инки… И ведь не тысячу лет, а всего-то тридцать прошло от последних тутошних житий, а уж всё поросло. Быльём. Казалось, лес пожирал удобренные многими и многими человечьими жизнями лакомые кусочки, рос торопливо, неразборно и путано, чисто по-человечьи, точно какие-то силы, не найдя возможности для привычного воплощения, рванулись наперегонки к небу тонкими жилистыми шеями. А может, он укрывает, прячет позор земли, как вчерашний счастливец струпья на месте недавних украшений? Ведь лес живёт очень умно, у него свои правила, запреты, разумная воля, не позволяющая, например, трогать поле, полянку, какой-нибудь лужок, и прямо-таки заставляющая набрасываться и с диким неистовством пожирать иные пустыри. Как сякнущий свечной огонёк от случайных сквозняков, память помечется ещё туда-сюда и – потухнет… Жилино, Жилино. Сильвачёво, потому что там жили Сильвачёвы, а в Жилино кто? Жилины? Этакие крепкожилые мужики, семижильные? Или это было просто удобное место для житья – Жилино. А может – наоборот, так тянули из этих мужичков жилы… Жилино… Жили, но… Я остановился, прислушался, не идёт ли за мной лесной чудило? Нет, тихо. Тихо. Слишком тихо. Я удивился, что не поют даже птицы – они-то почему? Ни малейшего шороха, лес приложил к тонким зелёным губам корявый коричневый палец: т-с-с… Я пошёл быстрее, стараясь ни о чём не думать, но не думать оказалось так же непросто, как и согнать с языка простое русское словечко-название: Жилино – ещё бы ничего, когда б оно было целое, а оно возьми и разломись: Жили-но. Жили, но… Жили, но… Кто-то ведь прилепил в конец эту сожалеющую мёртвость «но» – и к слову, и к благодатным лесным местам. Покосил, повыдирал с корнем, как грибы, без войны и нужды, да и концы в чащу. Кто?..

Тишину расколол пролетающий ворон: «Кр-ра-а!», и сразу без остановки запищала знакомая птичка: «Ти-и-и! Ти-и-и!» Что она – летела за мной через весь день и лес, чтобы, дождавшись от меня самого вопроса о её беде, начать безостановочно отвечать на него? «Ти-и-и! Ти-и-и!» и снова «Ти-и-и! Ти-и-и!» Да почему же – я? Что такого ужасного мог сделать маленький партийный бюрократик, чтобы обезлюдели десять лесорусских Бельгий? Ты ошибаешься, птичка! Только на секунду она замолчала – задумалась? – и потом, словно получив от всезнающего лесного божества нужные подтверждения, запищала уже без остановки: «Ти-и-и! Ти-и-и! Ти-и-и! Ти-и-и!..»

Было б перед кем, я бы начал оправдываться, но, кроме птахи, чащоба пустовала, и слава богу, потому что нет более убедительного признания в тайно совершённой пакости, как скоропостижные беспорядочные оправдывания.

Я бежал, жестоко продираясь, от птички прочь, но она словно привязана была к моему затылку, пока вдруг разом не замолчала – отвела от гнезда и отпустила… Но сучки, ветки, какие-то колючные травы цепляли меня за всё что можно, вскрикивая при этом: «Не пустим! Куда! Стоять!»