За флягой

Буди благословен ты, бражник… во веки веков. Аминь.

Древнерусская «Повесть о бражнике»

На берегу команда разделилась: большая часть, четверо (двое мертвецких – бедолага Орликов и Николаич не в счёт) принялись разгружаться и обустраиваться, а Африка с Семёном на «Урале» тут же рванули обратно в Дединово. Правда, перед этим выпили, пока просто так – трезвым водителям надо было «догонять». Виночерпий быстро расставил на капоте точёные стаканчики из нержавейки, вытащил из рюкзака свою знаменитую, на литр двести фляжку, из нержавейки же, набулькал профессионально, на слух (Виночерпий!) – поровну, Аркадий, старший по реке, уже зачерпнул окской водицы, каждый разбавил себе по вкусу, Капитан сказал короткий тост:

– Ну, с прибытием! – И встал лицом к коломенскому створу, как будто ожидая, что чудо-корабль явится за ними тотчас – команда ведь уже здесь, готова, вперёд!

– С приземлением, – двусмысленно поправил его Семён: все коллективные выезды он ассоциировал только с полётами, ибо «Космос»!

– С приводнением, – ещё поправил Аркадий, – жалко, вон лягушку Капитан раздавил, дождь будет. – Окончательно приземляя скороспелый капитанский пафос.

– Да теперь хоть град со снегом!

Выпили. Пока просто так, не ритуально, но весна тут же раскрылась ещё шире, хотелось всех любить и петь.

Ока, спокойная и до этого мига, замерла совсем, словно хотела прислушаться-присмотреться к посетившим её берег людям, не упустить ни слова, ни мысли, понять, с чем пожаловали и как их встречать-привечать.

Аркадий, скинув кеды, зашёл в воду и тоже на минуту замер. Вот и встретились, вот и поздоровались…

– Алконост яйца на дно моря отложила, – сказал, повернувшись к команде, – видишь, какая гладь.

– Алконос – она? – удивился Виночерпий.

– Это ты алконос… Алконост – птица такая, райская, с человеческим лицом.

– Водоплавающая?

– С чего ты взял?

– Сам сказал: яйца на дно отложила.

– Ты вон тоже фляжку свою в реку отложил, значит – водоплавающий?

– Я остудить, чтоб пилось легче.

– А она на семь дней море успокаивает, чтоб жилось легче. Кто услышит, как она поёт, кайфует.

– Кайфует? Правильно назвали птичку.

Слегка разочарованный, но всё же почти счастливый Капитан повернулся от реки к команде: быстро только сказка сказывается…

Африка взялся было за гитару, да надо было ехать за флягой.

Капитан посмотрел на отъезжающих с лёгкой досадой – на какое-то время команда оставалась с ущербом…

На асфальте Африка газанул – воля! Май врывался черёмухами и яблонями прямо в душу, размягчённую и подготовленную к его приёму качественным НИИПовским ректификатом. Жизнь!

У бараков тормознули, зарулили на единственную улочку – с одной стороны жильё, с другой сараи (разница только в палисаде) – проведать Нину Ивановну, вдову главного малеевского рыбака, старого Сергея Ивановича Пономарёва, покинувшего этот прекрасный мир ровно год тому, передать им, теперь, однако, только ей, традиционный презент – батон варёной колбасы, и зайти ещё к наследнику всех дедовых челнов Лёхе – рыбки, рыбки на уху чтобы организовал, с приездом! Обоих не было. У вдовы висел замочек, у Лёхи, через две конуры, – настежь. На всякий случай зашли – вдруг спит пьяный? Синхронно вздохнули при виде убожества жилища, даже описывать нечего: грязная тряпка на комковатом в разводах матраце – кровать, голова леща в сковороде, столетняя хлебная корка, гнутая алюминиевая ложка и мухи вперемешку с крошками и грязью – стол. На полу две корзины: одна, посреди, с запутанной сетью, вторая, в углу, с картошкой, мелкой, сморщенной, проросшей. На стене навешенная на гвозди другая, недоплетённая сеть, в каком-нибудь рыбном ресторане сошла бы за украшение, потому что в ресторане она бесполезна. Всё. Душа, распустившаяся от черёмухи и яблонь, съёжилась.

Жуткая нищета оскорбляла.

– Как и предсказывал красный граф, стал наш коммунистический мир скучен и сер… Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего… Вот он, русский быт, бессмысленный и беспощадный, – вздохнул Семён и болезненно поморщился, как будто засаднила давняя незаживающая рана. «Дом – это же… храм! Человек – подобие, и дом, жилище, тоже должно быть подобием его жилища, храма. Это не чистоплюйство, это… это религия. И вот тебе новый русский сельский стиль, в чём он? Не на кровле конёк – как знак молчаливый, что путь наш далёк, а в неожиданном барачном рецидиве: вместо пирамиды белоснежных подушек – грязная тряпка на комковатом в разводах матраце… как знак молчаливый, что путь наш… во мраке… Тут не до коньков на крыше, не до петухов на ставнях, не до голубков над крыльцом… почему?»

– Да он тут не живёт, – как бы отвечая на неуслышанный вопрос, поспешил объяснить мирную разруху Африка.

– А где же?

– Он на реке живёт, там у него и дом, и храм… а тут – так… Тут у него жильё не настоящее.

– У всех у нас тут жильё не настоящее… – почти согласился Семён, но, словно опомнившись, себе же и возразил. – Знаю я эту песню: сегодня уж как-нибудь, а вот придёт время!.. А время всё не приходит и не приходит, и вся жизнь на гнилом матраце… ждут. Ждём. Жильё, брат, – образ дома вечного. Каков образ, таков и вечный дом будет. А тут… ни тебе красного угла-зари, ни неба-потолка, ни млечной матицы… Бедолага.

– Это мы бедолаги, у Лёхи и заря, и небо с млечным путём живые, а не на потолке нарисованные.

Кое-как за Лёху оправдавшись, поехали.

Около «Хилтона», кирпичного двухэтажного барака, остановились – дань воспоминаниям: сколько в этом домике выпито водки и портвейна!

– Если упомянут Хилтон, то где-то рядом должна быть и Шангри-Ла.

– При чём тут Шангри-Ла? Шангри-Ла же… в Тибете, а Хилтон в Америке, – Африка никак не хотел уступать умнику Семену в эрудиции, – ничего себе рядом.

– Ты думаешь, что если на сарае написано «Хилтон», то это обязательно гостиница, пусть даже барачного типа?

– А по-твоему, это шоколадная фабрика? Или набитый дензнаками монетный двор?

– Может, и не набитый, но один знак тут есть, и как тонко замаскирован! Тут же не Конрад, а Джеймс, вот в чём дело!

– Ух ты! – всплеснул, явно издеваясь, руками Африка, не слышавший ни про одного ни про другого. – Конрад, Джеймс…

– Вот тебе и «ух ты»! Джеймс Хилтон, который и сочинил эту Шангри-Лу в «Потерянном горизонте», а не Конрад, который с отелями. Ни в каком она, выходит, не в Тибете, а туточки.

– Что – туточки?

– Шангри-Ла! Маленькая волшебная страна, где живёт полсотни святых…

– Под видом пьяных рыбаков и мордвы?

– Мордву не тронь!.. Полсотни святых, которые проводят время в поисках знаний и в занятиях искусством. Во главе их стоит Старец, который открыл секрет долголетия и умеет предсказывать будущее. По одному из его пророчеств, в будущем этой стране предстояло многое претерпеть. Да… «Хилтон» на бараке – тонко! Это название, это автограф автора. Никто и не подумает, что Джеймс, все будут по-профански думать – Конрад, и только знающие… – Семён многозначительно поднял палец, как бы приглашая товарища в компанию знающих. – Так что, Женя, не верь глазам своим: никакие это не рыбаки-пьяницы, а много претерпевающие – согласно предсказанию – святые.

– Вон один святой идёт.

Вася-мордвин держал курс на косу – чуял знатную халяву. Из дырявого пакета сыпался комбикорм.

– Вася, а ты что не на работе?

– Да трактор… поршень! Завтра буду готов, – бесхитростно врал Вася и добродушно при этом улыбался – мордва!

– А хочешь быть готов уже сегодня? – На косе его, конечно, напоят.

– Сегодня не успеть, – не понял африканского каламбура Вася, – завтра.

– Да ладно тебе, завтра… давай сегодня, – Африка уже отвинчивал фляжку. Вася, ничуть не удивившись такому везенью, отхлебнул изрядно, утёрся рукавом и, как зомби, продолжил свой путь на косу.

– Святой!..

Поехали. По дороге вереницей возвращались прикомандированные, и Африка то наддавал, то притормаживал – около девчонок, не знакомые ли?

Флягу уже много лет брали на молокозаводе. В первый раз Африка, которого отрядили с посадки загрузить в Луховицах пустые фляги, сопроводить до молзавода и там разгрузить, одну втихаря по дороге сбросил, потом, правда, в кустах еле нашёл, за оставшуюся неделю успели брагу поставить и выпить, флягу хотели припрятать, но лучшего места, чем на том же молзаводе, не нашли.

– Фляга не нужна?

– Как же не нужна?

– А нам целую зиму без надобности. Весной приедем, на пару неделек заберём.

Весной приехали, угостили тёток-молочниц спиртиком, в обед попели им песен, так им ещё в ту флягу ведро молока налили.

Над брагой обычно колдовал Африка, не допуская к своей магии даже Виночерпия. В бланкет^[7] кроме дрожжей и сахара, в зависимости от сезона, он добавлял горох, картошку, изюм, томатную пасту, яблоки, свёклу, вишню и даже халву. А в тот год, когда из презентованного ведра молока выпили только половину, поставили и на молоке, уже прокисшем, не выливать же, бражка вышла замечательная, особенно восхищался Аркадий, цитировал из дважды уже перечитанной «Бхараты»: «Соки сомы, смешанные с кислым молоком, силой вдохновения овладели молитвами», а заодно и животами. Летом, когда жили на косе, флягу ставили на солнышко, на ночь укрывали, если выходило ехать поздней осенью – к батарее. Два дня непрерывного помешивания, день спокойного брожения-отстоя, и молодая брага, «сома» по Аркадию, природный напиток вольноотпущенных физиков, уже готова к употреблению, что очень бывало кстати: спирт, сколько его ни бери, кончается за два дня, деньги – за третий. А тут и бражечка-голубушка. То есть, от бланкета до банкета – три дня. Но и фляга кончалась в несколько дней, ставить по второму разу воли не было, и последние из двухнедельного десанта дни проходили в сухих муках. Правда, в этом, 3-м, юбилейном году антиалкогольной кампании решили жить иначе.

Молзавод гудел, в смысле работал. В смене были незнакомые девчонки. Не узнавали.

– Девоньки, крепким молочком не угостите?

– Самих бы кто угостил… крепким.

На это и был расчёт.

– Так вот же мы!

Мгновенно – нержавеющая фляжка, не такая, как у Виночерпия, поменьше, девчонки захихикали и, переглянувшись, отказались. Выпили сами, раз уж достали. Пришла начальница.

– А, артисты! Дрожжи у вас свои или опять доставать?

– Мы теперь без дрожжей.

– И без фляги?

– Нет, фляга как раз нужна.

– Поделись рецептиком – брагу без дрожжей!

– Полведра молока… – начал было Семён.

– Вера, плесни ребятам во флягу с полведёрка…

Сто пятьдесят взаимно плеснули начальнице в мерный стакан – когда он есть, не жалко.