Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Иван Федорович

Осень.

Дождливая погода.

Все вокруг липкое, скользкое и тоскливое.

По центральной аллее кладбища неспешно шел мужчина лет пятидесяти в дорогом осеннем пальто, темно-коричневой шляпе, бежевом шарфе и очень дорогих ботинках. Правой рукой, одетой в тонкой, лайковой перчатке он держал над головой большой черный зонт.

За ним семенил хитроглазый сторож.

В своей брезентовой накидке, кирзовых сапогах, с неопрятной бородой, он казался старше мужчины под зонтом, хотя на самом деле был много моложе его.

Старили его и одежда, и холопское желание казаться немощнее тех, кто платит деньги за покой усопших.

Они подошли к тому месту, где асфальтовая дорожка, резко обрывалась.

Впереди была хаотичная поросль, не вырубленный кустарник, кучи мусора. Мужчина с зонтом внимательно осмотрел все это и, не оборачиваясь, спросил спутника:

– Ну, и что дальше?

– А дальше будем искать, Иван Федорович, – засуетился кладбищенский страж и наглядности ради ступил своими кирзовыми сапогами в эту жидкую грязь.

– Где-то там должна быть, – махнул он рукой в сторону поросли и с хитрецой, выжидательно посмотрел на сверкающие ботинки Ивана Федоровича.

– Значит, говоришь, будем искать?

– Да, – с готовностью ответил сторож в полной уверенности, что этот важный господин ничего искать на этой помойке не будет, ну, на край поручит ему, кладбищенской букашке.

– А ты уверен, что найдем? – по-прежнему не глядя на сторожа, спросил Иван Федорович.

– Конечно, – все с тем же ехидным огоньком в глазах, заверил тот.

– Ну, пойдем, раз ты так уверен.

Иван Федорович, не замечая грязи, не жалея дорогих ботинок и шикарных итальянских брюк, шагнул с дорожки.

Сторож опешил, но когда Иван Федорович обошел его, засуетился, хитреца с лица сошла. Он быстренько обогнал Ивана Федоровича и стал протаптывать тропу, каким-то чудом ориентируясь среди старых крестов, насквозь ржавых памятников, упавших деревьев и мокрых кустов. Несколько раз оглянувшись на Ивана Федоровича, он понял, что дело тут серьезное.

Наконец он подошел к едва заметной палке, обтоптал ее кругом, нагнулся к жестянке с номером, обтер ее, и обернувшись к Ивану Федоровичу, сказал, уже опять придуриваясь:

– Туточки она. Номер три тыщи пятьсот сорок пятый.

Иван Федорович подошел, наклонился, высоко подняв зонт, тоже потер номер и спросил:

– Точно она?

– Не сомневайтесь, Иван Федорович, точно она. Если сомневаетесь, пройдемте в контору, там по архиву проверим.

Чувствовалось, что сторожу все это уже надоело: озорство пропало, огоньки в глазах потухли. Он демонстративно отирал мокрое лицо и выразительно поглядывал на зонтик Ивана Федоровича. Иван Федорович еще раз, не обращая никакого внимания на манипуляции сторожа, всмотрелся вокруг, еще раз протер номер на колышке, глубоко вздохнул и сказал:

– Ну что ж, пойдем проверим по твоему архиву. – И повернувшись неуклюже, пошел к асфальтовой дорожке.

В убогом домике конторы Иван Федорович достал очки в золотой оправе, и осмотрел со всех сторон потрепанную амбарную книгу и отыскав номер 3545, прочитал вслух:

– Анастасия Никифоровна Птицына… Год рождения… год смерти. – Прочитал еще раз, подумал о чем-то и бормотнул под нос: – Да это точно она.

Он закрыл книгу, достал пухлый бумажник крокодиловой кожи, вынул толстую пачку купюр и подал сторожу.

– Сделайте все, как положено: оградку аккуратненькую, памятник с крестиком. Могилку приберите, расчистите вокруг, а я приеду недели через три. – И уже у двери, не оборачиваясь, добавил: – Скамеечку поставьте, а фотографию ее я пришлю с моим водителем. Сделайте на керамике, чтобы надолго…

Он не договорил, что именно «надолго». Открыл зонт и вышел, сел в дорогую черную машину и уехал.

Сторож долго стоял у открытой двери и смотрел вслед, насмотревшись, повернулся к облезлой собаке на цепи и рассказал ей, что она, покойница, этому Ивану Федоровичу в матери годится, но похоже, не мать. Так кто же тогда? Непонятно. Да чудные дела творятся. Собака гавкнула в ответ, тряхнула ржавой цепью и завиляла хвостом.

Иван Федорович сидел на заднем сиденье «мерседеса». Когда машина плавно выехала за ворота кладбища, помолчав какое-то время, он сказал водителю:

– Толик, когда приедем, напомни мне, чтобы я дал тебе фото. Отвези этому сторожу и предупреди, что через три недели приеду.

– Хорошо. – Толик кивнул.

Дорога шла по безлюдной местности. Встречные машины, попадались редко, моросил осенний холодный дождик, но в машине было тепло и сухо.

Толя вел машину ровно, не гнал.

Иван Федорович, казалось, дремал. Но нет, он только глаза прикрыл и вспоминал.

Тетя Настя. Его первая любовь, первая женщина. Когда это было? Кажется, лет сто назад. Сейчас Ивану Федоровичу пятьдесят шесть, а тогда было, наверное, тринадцать. А ей за тридцать уже, да, за тридцать… и тоже была осень, только ранняя. И солнечная, сухая.

Но история его влюбленности началась не той осенью, а полугодом раньше, весной. Он, тогда еще школьник, в каникулы приехал к дяде на денек. Квартира была коммунальная, у дяди с тетей Настей одна комната. Покормив Ваню, дядя и тетя Настя ушли под самый вечер к кому-то из соседей в гости, а он остался смотреть телевизор с малюсеньким экраном через огромную пузатую линзу. Собственно, из-за этого телевизора, которые были в ту пору большой редкостью, он и приехал в гости к дяде. И ночевать у него остался тоже из-за телевизора. Но передачи кончились, экран потух.

Дяди все не было, и он лег на диван, который стоял, как раз напротив кровати взрослых. Его вскоре сморило, и он уснул.

А ночью проснулся из-за какой-то возни и шепота. И сразу понял, что происходит нечто весьма интересное.

Осторожно приоткрыл глаза, и ему предстала картина, какой и в кино не увидишь.

В комнате сильно пахло вином. Дядя, похоже, был сильно пьян, потому что он лежал на тете Насте и пытался что-то сделать.

Тетя Настя – в полуспущенной сорочке, с обнаженной грудью, и голой ногой, свисавшей с кровати, – отрешенно смотрела в потолок и, казалось, не обращала никакого внимания на мычание и дерганье дяди, только поддерживала его, чтобы он с нее не свалился.

Он впервые в жизни увидел, то чем тайно занимаются взрослые, от чего бывают дети. Сердце его застучало, а ноги похолодели. И было ужасно стыдно. Раньше когда Ваня думал об этих взрослых делах, он никак не мог представить, как же они после этого смотрят в глаза друг другу. Ведь это же все-таки стыдно. А тут все это происходило не в детском воображении, на глазах. Вдруг эти самые глаза встретились с взглядом тети Насти. От такой неожиданности Ваня испугался и даже икнул.

Тетя Настя тут же одернула сорочку и, сказав: «Ну, хватит», спихнула с себя дядю к стене, который, кажется, этого не заметил, потому что тут же захрапел. А тетя Настя подтолкнула его еще ближе к стене и спустилась с кровати.

Ваня моментально зажмурился.

Услышал, как она подошла к нему. Почувствовал, как она наклонилась к нему, ощутил ее ладонь, которая погладила его по голове и скорее услышал, чем почувствовал поцелуй в макушку. В голове у него завертелось, закружилось, пальцы задрожали. Он почувствовал: вот еще мгновение и он откроет глаза, и вцепится в эту сказочно красивую женщину. Но не успел.

Одно мгновение – и тетя Настя вернулась на кровать, потом легла, накрылась одеялом и, очевидно, уснула. А он тогда так и не заснул.

Утром ему было необычайно стыдно. У него сильно болела голова, и он не осмеливался смотреть в глаза ни дяде, ни тете. Правда, им было не до него. Дядя выклянчивал у тети Насти рубль на опохмелку, то прося, то угрожая, а тетя Настя молча расчесывала у трельяжа свои роскошные волосы.

Ваня, понимая, что он лишний при этом утреннем торге, быстро собрался и уехал к себе домой.

На прощанье тетя Настя опять поцеловала его в макушку и прижала к себе. Он снова чуть не задохнулся, но после ее объятий ему все же стало легче: даже перестала болеть голова и настроение поднялось.

А через полгода, в ту осень, в ту самую счастливую его осень, все многочисленные родственники – дядюшки, тетушки, племянники, сестры, братья двоюродные и троюродные – приехали к бабушке копать картошку.

Участок под картошкой был огромен. Все вместе и собрались для того, чтобы выкопать ее в один день.

Картошку копали весело, и почему-то он оказался тогда рядом с тетей Настей. Она копала, а он вытряхивал клубни из земли.

Ему казалось, что она улыбалась ему, и только ему. Казалось, все время посматривала только на него, а не на своего мужа, как всегда похмельного и мрачного.

Закончили уже ближе к вечеру. Набили мешки и погрузили в машину.

Сели ужинать, с водкой, конечно, и даже водители пили водку, разбалтывая в ней куриные яйца. Потом спать.

Кто где.

Коек не хватило и кое-кому постелили на полу.

Родители Вани ушли на другой край деревни, навестить знакомых. Остальные стали укладываться.

Ване показалось, что тетя Настя несколько раз со значением взглянула на него. Когда она уложила на полу уже довольно пьяного дядю и сама легла рядом, около нее оказалось свободное место.

Ваня, перешагнув через лежащих, быстро ткнулся туда. Тут погасили свет.

Лежали плотно. Ваня, почувствовав тугое бедро тети Насти, задрожал всем телом.

Она повернулась к нему и спросила:

– Что, холодно?

– Да, – стуча зубами, ответил он.

Она придвинула его к себе, накрыла каким-то большим грубым платком и прошептала: «Сейчас согреешься».

Он судорожно прижался к ней и сразу же перестал дрожать.

По всему его телу разлилась такая истома, какой он не испытывал никогда.

Тетя Настя повернулась на спину, подложив руку за голову, другой рукой она расстегнула кофточку на груди и, кажется, заснула.

А Ваня, прижавшись к ее боку, млел. Наконец ему надоело это странное состояние, да и руки-ноги затекли. Он пошевелился, но тетя Настя не реагировала. В комнате было непроглядно темно, все громко храпели. Но для Вани весь мир перестал существовать.

Остались только двое – он и тетя Настя.

Надо было на что-то решаться. И он решился: мертвенно холодной левой рукой полез к тете Насте за пазуху.

Его ладонь, проскользнув под расстегнутую блузку, легла на шелковый бюстгальтер. Тетя не шелохнулась, ее дыхание оставалось ровным и спокойным. Тогда его рука скользнула еще дальше – под бюстгальтер.

В этот момент тетя Настя шевельнулась и его ладошка нырнула в глубь шелкового купола и пальцы оказались прямо на жестком соске.

Под ладонью сразу сделалось жарко. Ваня вмиг вспотел.

Так он пролежал, наверное, вечность. Наконец его рука, освоясь с ощущением женской груди, осмелела и отправилась исследовать другие достоинства тети Насти.

Ваня осторожно снял ладонь с упрямо торчавшего к верху сосочка, выдернул ее из-под шелкового холмика и осторожно двинул вниз по телу женщины.

Иван Федорович уже не помнил, о чем тогда думал. Наверное, ни о чем. Спала тетя Настя или нет, не понимал.

Для него в тот момент она как бы не существовала, для него в это время существовало запретное тело первой его женщины, самой прекрасной и самой желанной.

Он осторожно отжал широкую резинку на юбке, пролез ладонью под мягкие, теплые рейтузы и наконец коснулся нежного и гладкого, как шелк живота. Коснулся и замер.

Подождал немного и двинулся ниже.

А когда пальцы набрели на жесткие курчавые волосы, замер опять.

Дыхание перехватило.

Еще чуть ниже, и в этот момент тетя Настя опять шевельнулась, но уже так, что пальцы, скользнув, утонули в какой-то мягкой ямке.

Ваня, не ожидавший такого успеха, чуть сознание не потерял.

Рука дрогнула, тетя Настя дернула головой, резко сжала ноги и села.

Страх, стыд, испуг пронзили Ваню. Он выдернул руку, вскочил, шагнул куда-то в темноту, споткнулся и полетел в пропасть, задыхаясь от ужаса и стыда, ударился головой обо что-то жесткое и потерял сознание.

Очнулся Ваня от чего-то холодного на голове.

Он открыл глаза. Перед ним в мерцающей полутьме маячило лицо тети Насти. Она из ковша лила ему на голову холодную воду.

– Ну, что, маленький, очнулся? – Она говорила «маленький», а Ване слышалось «миленький».

Он потрогал свой лоб – там набухла изрядная шишка. Огляделся.

Он сидел на лавке около дома, а тетя Настя стояла перед ним на коленях.

– Ну, кажется все в порядке, ничего страшного, – сказала она и дунула ему в нос.

Ваня отвернулся и закрыл лицо руками.

Она немного помолчала, отдала Ване ковш, и сказав: «Ладно, я пойду», – и сделала несколько шагов, повернулась и добавила:

– Ковш-то держи у шишки, тогда все пройдет.

Она наклонилась к какому-то ящику у скамейки, достала оттуда огромное яблоко, сунула его ему в руки.

– Держи на память.

Ваня машинально взял яблоко, а женщина повернулась и ушла в дом.

Ваня откинулся к бревенчатой стене, положил ковш на скамейку, поднес яблоко к самым глазам и стал его рассматривать.

Оно было тяжелым. Он его понюхал – оно пахло ее свежестью и ее ладонями. Ваня обнял это яблоко пальцами и долго-долго целовал.

Начало светать. Свежий туман расстелился по низине. А он все сидел на лавке. На коленях лежало ее яблоко, а в деревне вовсю просыпался новый день, тихонько вытесняя самую счастливую ночь в его жизни.

Весь мир пока еще спал, но должен был вот-вот проснуться. Казалось не спал только он один. Счастливый мальчик…

Но вот прокричал петух, замычала корова, звякнула цепь у колодца. Задвигались и в доме. Завтракать он не сел и все ходил со своим яблоком.

Его спрашивали, чего это он вцепился в яблоко, а он никому и ничего не отвечал, только нюхал и гладил яблоко. А вскоре все позавтракали и, быстро собравшись, поехали в город. И только тетя Настя, как ему показалось, несколько раз этак понимающе посмотрела на него и это яблоко, а один раз даже улыбнулась.

Но в город они ехали уже в разных машинах.

А через два месяца умер дядя и тетю Настю его многочисленные родственники дружно вытурили, как сожительницу из комнаты в коммуналке.

И тетя Настя исчезла из его жизни.

Потом до него доходили слухи, будто она еще несколько раз выходила замуж, но детей у нее, так и не было, и после смерти очередного сожителя ее след совсем потерялся. Но никогда не забывал ее Ваня, Иван, Иван Федорович. Он дважды был женат, у него было двое детей, да и любовниц всегда хватало. Но ему всегда хотелось увидеть ее, погладить ее руку, почувствовать ее запах.